Три повести

ГЛЫПА И БАКУН

Это был старый мудрый конь. Он доживал свой век. Его даже не треножили, а свободно пускали у берега. Конь пасся возле реки, часто вздыхал, засыпал на ходу.

Он был, говорят, белой масти, но шерсть давно слиняла, стала грязно-серой. И теперь, когда река подернулась сплошной пеленой тумана, конь и сам слился с туманом, и только слышалось сквозь молочное облачко его старческое пофыркиванье.

В жаркий день он забирался под вербы, в тень, и там дремал. Он стоял неподвижно до самого вечера, стоял, свесив толстую ворсистую губу, и что-то вспоминал. Мне всегда хотелось узнать: о чем он думает? Что он вспоминает? Что ему видится в полудреме?

Может, снятся ему дороги (а он исходил их до края земли), и одна дорога пахнет горячей пылью, другая — взболтанным осенним болотом. Возможно, снятся поля (а он испахал их черным-черно), снится душистое, как чай, степное сено (вышла бы целая гора из того сена, которое он перевез на конюшню), снится батог и въевшаяся в тело упряжь, снятся возчики: озорные, сварливые, с медалями, с протезами, с пахучим табаком — словом, всякие, какие только погоняли им.

Я не знаю, что снилось коню. А вот мне он снился часто.

Он приходил в мой сон, сквозь ночь просовывал теплую морду. Долго задумчиво смотрел на мою кровать, доверчиво фыркал мне в ухо. Во сне я улыбался (в ушах щекотало), гладил ему мягкие, бархатистые губы, бормотал что-то несвязное, рукой тянулся к гриве. Потом, как-то незаметно, я вдруг оказывался на его спине. А дальше все шло, как в том кино, когда кричат: «Звук!.. звук дайте!..» Легко, легче пушинки, поднимал меня конь вверх, над землей, и дух захватывало, и я крепко держался за гриву. Мы летели над бродом, над кручей, так хорошо и легко было не ехать, не мчаться, а именно парить по воздуху, но тут кто-то дергал меня, и я падал… падал и падал, стучало сердце от страха, и я повисал над обрывом. Висел, как на нитке, вот-вот сорвусь в пропасть. Я вскрикивал, подхватывался, и сдавленный крик застревал у меня в горле. Но только я засыпал, конь приходил ко мне. И снова мы летели.

Звали коня Бакун.

Он уже не работал. Он доживал свой век. И, как все старые существа, размышлял над своей жизнью.

Тяжелые думы никогда не покидали его.

Обычно, когда он пасся на лугу и нехотя пощипывал траву, то видно было, что он не столько пасется, сколько размышляет над чем-то неразгаданным. И когда заходил в реку и цедил по утрам прохладную воду, тоже было понятно: думает. Даже с водой на губе не переставал серьезно размышлять. А в тени, под вербами, он так глубоко погружался в свои, только ему доступные лошадиные мысли, что забывал отгонять мух, и тогда они лезли ему в ноздри, заползали в слезливые глаза.

Никто не тревожил Бакуна. Целыми днями он думал.

Правда, иногда мимо нашей хаты проходили мальчишки или дяди с уздечкой в руках. Значит, разрешили им взять коня для мелкой домашней работы — привезти воды или перетащить колоду. Бакун, увидев человека, который шел к нему с уздечкой, не выказывал ни радости, ни печали. Смирно стоял, смирно подставлял голову, давал себя взнуздать. И только тогда, когда трогались с места, тяжело вздыхал, раздувая бока.

Беспокоили Бакуна не часто — один или два раза за лето. А этим летом никто не трогал его. О коне будто забыли.

И вдруг я увидел Глыпу. Скажете, большое дело — встретить Глыпу. Но, во-первых, я заметил его среди бела дня, когда сторож обычно спит. А во-вторых, на плече у него висела уздечка, и поводок мелодично позванивал, стуча по сапогам. А еще — Глыпа шел не один, а с каким-то дядькой, очень похожим на Глыпу. И тут я вспомнил, что к нашему соседу приехал брат и что вместе они строят курятник. Значит, идут за конем.

Видно, что братья встретились совсем недавно. Оба веселые, разговорчивые, и как махнет кто рукой, так его и качает. Глыпа что-то рассказывает о зайцах: «А я — трах! А он — ай-яй! А я хвать за уши!» — и Глыпа ухватил куст, да не удержался, сорвался в канаву. Вот была потеха, когда брат поднимал Глыпу на ноги и как Глыпа валил с ног брата.

Сапоги у обоих одинаковые — рыжие, заскорузлые, и теми сапожищами они шаркали по берегу, и братьев заносило то в крапиву, то в топкую канаву.

Садом, боковой дорожкой, побежал я к речке. Глыпа с братом не видели меня, а я не спускал с них глаз.

Побрели дядьки к броду. Вот они уже затопали по камням, и тот, который приехал к Глыпе, споткнулся, взмахнул рукой и… шлепнулся! В штанах, в сапогах сидит дядя на мели, бьет ладонями по воде и причмокивает: «Ух приятно!» Теперь уже Глыпа поднимал на ноги брата, а тот валил его в реку.

Кое-как перешли они на другой берег. Наверное, потопали дальше, потому что где-то трещало в кустах, и то тут, то там вздрагивала ветка.

Бакун стоял под горой и дремал. Но его разбудил этот шум. Конь поднял голову, неприветливо сверкнул глазом на голубчиков, которые мокрыми вылезли из зарослей и, покачиваясь, брели к нему. На всякий случай конь посторонился, словно говоря: «Идите, люди добрые, своей дорогой, я вам не мешаю». Но руки у братьев были цепкие — с двух сторон схватили они коня за гриву.

И потянули к броду.

Первым на камень прыгнул Глыпа. Он силой потащил Бакуна за повод, но тот уперся. Наверное, конь не любил, чтоб им помыкали, тем более сейчас, когда надо осторожно через воду ступить на камень, а камень скользкий и к тому же качается. Дернули коня — он даже присел, круто выгнул спину, прищурил слезливые глаза. Страдальческий вид его говорил: «Отпустите, я сам пойду».

Только не на тех он напал.

— Но-но, скот-тина! — рванул что есть силы Глыпа за повод. — Гавро, поддай ему жару! — Глыпа дернул с такой злостью, будто собирался снести коню голову, а Гавро чесанул по спине хворостиной. — А ну еще д-двинь его сзади!

И Гавро изо всех сил поддел коня плечом.

Бакун всем своим острым телом подался вперед, ударил копытом по камню и вдруг… и вдруг что-то хрястнуло.

Не сразу я мог понять, что произошло. Только увидел: конь лежит распластанный, его нижняя губа отвисла и беспомощно дергается.

Немного позже я понял, что Бакун оступился и, поскользнувшись, передней ногой угодил в расщелину. Расщелина была узкая и глубокая, и где-то внизу, между камнями, конь намертво застрял копытом.

— Тьфу, глупый! — хлопнул себя по мокрым штанам Глыпа. — Гавро, поднимай его, пусть встает старая кляча.

Недолго думая Гавро с размаху хлестнул коня по ребрам, да так, что сразу выступила серая полоса. Тяжело, с болью вздохнул Бакун, дернулся, пополз на коленях. Его не отпускала нога, которая была зажата между камнями.

— Гавро, двинь сапогом его! — И Глыпа потянул коня за повод, а Гавро помогал сапогом.

Бакун еще раз дернулся, сильно подвернул ногу. Кожа на нем вздулась буграми, казалось, она вот-вот лопнет и старые кости рассыплются.

Бакун застонал.

Наконец и Глыпа сообразил, что случилась беда.

— Вот, к-кляча! — выругался он. — Глянь, куда клешню свою вставил!

Едва держась на ногах, стояли братья над расщелиной и пялили глаза на подвернутую ногу лошади.

— Ну что? — спросил брат. — Осечка вышла?

— А мы сейчас… мы с ходу! — И Глыпа смешно, по-бабьи плюхнулся на камень. Потянулся к коню, двумя руками ухватил за ногу, как тот дед за репку, высунул язык и начал дергать: «Эх, эх! Еще раз!..»

Чуть наклонив голову, мутным печальным глазом смотрел Бакун в волосатое ухо Глыпы.

— Что, брат? Не идет? — спросил Гавро.

— Застряло.

— Здесь ему и крышка. Не вылезет.

Уселись братья на берегу, обнялись и затянули: «Эх, Дуня, Дуня-я…», но Гавро вдруг оборвал:

— Что б-будем делать с клячей?

— Надо п-пилу, — сказал Глыпа. — Отпилим ногу — и баста. В-все равно не вырвешь. Заклинило.

Я притаился за кустом и слышал их разговор. Слышал, как Глыпа сказал: «Отпилить…» Меня охватила дрожь, волосы стали дыбом, в голове поплыли всякие видения, страшные и нелепые. А что, подумал я, Глыпа все может, он ведь такой… Это о нем ребята рассказывали, как он лодку утопил в пруду. В школе сделали тупоносую лодку, похожую на корыто. Чтобы вместе плавать и купаться. Но эта школьная лодка была для Глыпы как бельмо в глазу. Дескать, зачем им понадобилось это корыто? Для баловства! Чтобы диких уток пугать! Пришел Глыпа ночью с топором — бах-ба-бах! — прорубил дыру в днище и столкнул нашу посудину в водоворот.

Как видите, Глыпе не впервой рубить или пилить.

Но Бакун… Он лежал, старый, всклокоченный, низко опустил голову, и на его шее мучительно подергивались жилки.

Я вскочил, страх подтолкнул меня в спину, и я готов был бежать куда угодно, лишь бы позвать кого-нибудь на помощь. Но меня что-то остановило. Вот! Помогая друг другу, поднимаются братья, куда-то собираются. Говорят, надо идти к бригадиру, разрешение у него взять: может, просто прикончить беззубую клячу (это они про Бакуна), пользы ж никакой, хоть шкура будет.

Бросили коня, закурили мокроштанные братья и, пошатываясь, побрели вдоль берега. Пошли в контору.

Только скрылись они за кустами, я прыгнул на камень и — к коню. Бакун узнал меня, сухими губами ткнулся в мою щеку и тихонько фыркнул. Морда у него теплая, и серая свалявшаяся шерсть сейчас словно присыпана теплой дорожной пылью. Только глаза влагой светились, и тянулись от них мокрые дорожки.

— Бакун, вставай! Вставай, Бакун! — ласково потрепал я коня за гриву.

Бакун тряхнул головой, словно собирался встать на ноги, да только вздохнул и бессильно опустил морду. Он был тяжелый, неподвижный. Шерсть на нем линяла, на груди, на суставах выступали буграми окаменевшие мослаки. Я ползал, суетился, не знал, что делать. Потрогал застрявшую ногу и еще больше испугался: вот как зажало! Наверно, в тот момент, когда Глыпы дергали коня, Бакун кидался в разные стороны и загнал ногу еще глубже туда, где сужается расщелина, а копыто — под камень.

Теперь попробуй вытащить.

Я все-таки рискнул; напрягался и дергал, тащил онемевшую, вроде бы чугунную ногу — напрасно. Костлявая нога не поддавалась. И куда еще дергать — колени у Бакуна и без того разодраны до крови.

Что делать? Ну что делать?

А время шло, день клонился к вечеру, и в глазах мерещилось: Глыпы… шаркают с пилой… Уже, наверное, где-то поблизости…

Не помню, как вынесло меня на гору, как я прибежал домой. Обогнул двор, заглянул во все углы — ни души. Дверь в хату закрыта на палочку, в сарае щебечут ласточки, зияет погреб черной дырой. «Ну, — подумал я, — кого я ищу? Вчерашний день? Мама ведь в поле…»

И не переводя дыхания помчался в степь. Дорога еще теплая, ноги утопают в мягкой пыли, с хлопаньем вылетают из-под ног серые облачка. Я бегу рысцой, а мысли — еще быстрее: представляю, как я встречусь с матерью, как расскажу ей обо всем, как мы вдвоем бросимся к реке. «Ну, — опять подумал я, — куда я бегу?.. Где мать? Я ведь не знаю, где она работает…»

Повернулся — и обратно, и несусь со всех ног. Грудь сдавило, дышать трудно. Прибежал домой и руками развел: а теперь куда, к кому обратиться?

Сироха не поможет: старая.

Адам не поможет: не встает.

Глыпа… а Глыпа с пилой… и скрежещут кости.

Я сорвался, понесся к селу. Что бы там ни было, а кого-нибудь да позову.

Солнце низко, оно почти касается земли, на пути к селу ни души, серые от пыли репейники выстроились у дороги, и только одна фигурка вынырнула из степного овражка. Женщина в белом платке. И походка знакомая, медленная и уставшая. Ты смотри, это же мать!