На бобровых тонях

АХ, МАРЖА, МАРЖА…

Норы свеженькие, кажется, только что выкопанные. Бобров, конечно, «заперли». Один из них не усидел — показался из норы, подошел к ловушкам и, почуяв неладное, снова спрятался в свои хоромы. Видать, бобры тоже начали хитрить — собрались было убегать, но поздно!

Маржа, несмотря на то что и медалистка, а в бобровую нору не захотела лезть. Куда там! Ее силком не втолкнуть. И Малинин мудрит: сухариков в норку положил, кусочки сахара. Но Маржа по-прежнему оставалась верной своим принципам, не поддавалась нашим уговорам. Одним словом, она не оправдала наших надежд. И теперь мы старались, как бы там ни было, а поймать бобра — и чтоб на глазах у Маржи. Пусть посмотрит, что это за зверь; может быть, тогда поймет, чего мы от нее добиваемся.

И поймали. Двух даже. Маржа, правда, мирно обходилась с бобрами — лизала их шерсть, обнюхивала и только не лаяла, не ворчала, когда Малинин пробовал науськивать ее…

Возвратились мы на квартиру с двумя бобрами, но не очень веселые. Маржу я уже не брал на привязь — она не интересовала нас.

А потом я проводил отца и Малинина на шоссе, к автобусу. Поехали они в Москву на какое-то важное совещание.

Остался я один, если не считать двух бобров и Маржу — такое мое хозяйство. Сучку и не думал привязывать — пусть бездельничает себе, куда она денется? Хотя, признаться, лучше бы она убежала куда или даже чтоб кто-нибудь украл ее — крадут же собак!

Маржа забралась в сарай, улеглась на ватник. Но спала она, пока мы не ушли из дому, — я помогал бабке Авгинье получить зерно на трудодни. Были с нами и Маня с Вовиком.

Надо же, как раз в это время Марже захотелось поохотиться..

Я первым вернулся домой. Ступил на двор и аж ахнул — возле сарая усердствовала Маржа: душила курицу, а вокруг нее уже лежало несколько задушенных…

Маржа увидала меня — радуется. Обрубок ее хвоста дрожит, готов оторваться. Маржа, довольная, смотрит на меня так, будто хочет сказать: «Ну, вот видишь, какая я усердная, старательная! А вы отвернулись от меня…»

Не стал бить, да и некогда было: надо немедленно что-то придумать, иначе, если бабка все это увидит, быть неприятностям… Страшно обидится да еще и из квартиры, чего доброго, прогонит. Нет уж, за убытки пусть Малинин отдувается, а я… Я быстренько пристегнул сучку на цепочку, отряхнул с ее носа перья, а кур перенес за сарай и разбросал их там возле погреба: шито-крыто!

Бабка Авгинья под вечер только спохватилась — куры подушены!

— А детки ж вы мои, а кто-то ж наших курочек отравил… А что ж это за напасть такая?! Или мор какой напал на них…

И я и Маня пошли вслед за Авгиньей на огород.

— Мама, это ж хорь их подушил! — Маня рассматривает петуха. — Глядите, шея вся и грудь изжеваны. Хорь тут у вас завелся!

— Или даже лиса в огород забралась — кусты рядом… — начал я несмело.

— Это ж, мои вы детки, и правда хорь… Такой маленький выродок, а сильнющий да жадный, как волк… Всех моих несушек перевел и петуха… — Авгинья старательно обследует каждую курицу, даже нюхает — не пахнет ли чем. — Ай-ай… Были бы вот дома, так хоть бы слышали, как куры кричат, не дали бы столько задушить, уберегли бы которых… Куда ж нам их теперь? Можно ли их есть?

— Можно. Они же не сами подохли, не от болезни, — объясняю я.

— Холера, надо же — всех перешерстил! — беспокоится Авгинья. — И время выбрал — как раз же, когда все из дому ушли…

— Вот поеду и куплю я вам, мама, других несушек, — говорит Маня. — Не переживайте так сильно, не большое это горе — куры…

— Что ж теперь мне с ними делать — засолим разве? — Старуха недоуменно смотрит на невестку.

— Засолим. Будем варить да есть, если уж так случилось.

— Ай, да все молодые… Вот эта вот так по два яйца в день несла… — Старуха снова берет в руки курицу — ту, с которой Маржа при мне расправлялась. — Да еще тепленькая…

Ощипывали кур почти весь вечер. Я помогал тоже. И Маня шутила, посмеивалась надо мной:

— Видно сразу, что дома не щипал, да? Так вот хоть тут научишься — будешь знать, как кур щипать, — и как-то искренне, хорошо смеялась.

Мне нравились ее шутки. Нравился ее смех.

Через открытое окно слышно было, как стучат поилками бобры — хлевушок звенит. В хате душно. Я долго прислушиваюсь к шуму, поднятому бобрами. Чем же они так взволнованы, обеспокоены? Вышел посмотреть. Догадался чем — пролили воду и просили свежей. Налил воды, поставил поилки так, чтоб не сразу можно было их перевернуть. И уже хотел идти в хату, как в сарай вошла Маня.

— Удрал, что ли? — спрашивает она обеспокоенно.

— Нет, не удрал.

Робкий свет фонаря еле освещал сарай. Тени наши причудливые, движущиеся, огромные — во всю стену. Вдруг ее тень качнулась, приблизилась к моей.

— Приподними крышку — погляжу, как они тут, ночью… — просит Маня и смеется.

Я подхожу к клетке, чуть приподнимаю крышку — смотри себе, смотри сколько хочешь, Маня.

Я слышу ее ровное дыхание. Вижу ее трепетную усмешку. Маня ждет, надеется, что бобры начнут вытворять что-то особенное, а может даже, и убегать попробуют. Но бобры затихли. Один из них, упершись носом в продолговатую жестяную поилку, посапывает и жмурится — свет беспокоит его.