На бобровых тонях

БОБРОВНИКИ ПРИЕХАЛИ

Мы собирались в лес, вернее, на болотистое угодье, где отец приглядел хорошую траву. С этим покосом надо было спешить, управиться как можно скорее — ведь не одни мы знали о нем. Охотников, конечно, много было, и каждый, можно сказать, ждал только, покуда болото подсохнет, а тем временем и трава подрастет, нальется соками. Заодно мы собрались нарвать на болоте петушков — снеди для кабана. Стебель этой травы длинный, листья округлые, пышные и сочно-мучнистые. Может быть, называют ее и не так, как у нас, а только в петушках этих, если верить матери, очень много крахмала. Трава полезная, выходит. И права все-таки мать: ведь недаром же кабан, когда ест, то аж захлебывается — аппетит что надо! Еще бы: добывать такое лакомство из змеиной трясины не так-то и легко…

Мать принесла из погребка вместительный дерюжный мешок, положила его на тачку и, подбоченясь, остановилась перед отцом — ожидала, покуда он наточит мотыгу. Я в это время был на сенях — ворошил полусухую лозовую кору, которой была устлана также и крыша сарая.

На улице, как раз возле нашей лавочки, под липами остановились женщины. Одна из них, Христинка, приблизившись к калитке, ведущей во двор, позвала:

— Ева-а! Чего ты там медлишь, пошли! Аль не готова еще?

— И не говори, кума… Мотыга затупилась, так пусть вот Граська подострит малость. Вы не дожидайтесь меня, идите, я догоню… Ой, это ж я совсем забыла — не вынула хлеб из печи! — вдруг спохватилась мать. И недовольно: — Задурилась тут с вами, копуны… Собираетесь полдня, никак не выберетесь!

— Сама же задержала — прицепилась с этой вот своей сапкой, приспичило… Тебе-то что? Сапку в охапку — и пошла, а нам тянись с тачкой… — Отец недоуменно посмотрел на мать, спросил: — Ну, чего еще? Не стой. Видишь, бабы ждут, управляйся скорее! — Затем ко мне обратился. — Сынок, давай там закругляйся, — сказал, а сам, однако, все еще продолжал возиться с мотыгой, которую он почему-то всегда называет сапкой.

Женщины не уходили, дожидались матери. Там, где присутствует Христинка, там всегда весело. На этот раз Христинка высмеивала Ольгу Сдобчиху. Та, если, конечно, верить Христинке, забыла уже, когда сама пекла блины да оладьи. Все это делает ее муж, Алексей.

— Верьте мне, аль не верьте, но, ей-богу, не вру! — божится Христинка. — Ольга, когда проголодается, обнимет своего Лексея и шепчет ему на ухо: «Лисеюшка, дал бы ты мне меду с блинами, слышишь? Лисеюшка, не мори меня голодом…»

А потом Христинка заговорила о какой-то машине. И вскоре я услыхал приближающийся гул. Поравнявшись с нашей хатой, машина остановилась.

— Девки, не скажете, Граська дома? — кто-то весело и громко спросил у женщин.

— Дома! — резво ответила за всех Христинка. — И тише: — Пойдемте, бабоньки, Еву теперь не дождемся — гости какие-то приехали вот…

Отец насторожился и тоже не без интереса вслушивался в разговор.

— Чей-то знакомый голос, — заметил он. — Похоже, что Михальков приехал… — и тут же отложил мотыгу в сторону, поднялся и направился на улицу.

Тем временем машина, тихо урча, свернула с дороги и подрулила прямо к нашим воротам. В кузове, спиной к кабине, сидел человек, надвинув на лоб соломенную шляпу с помятыми полями. Незнакомый. Шофера мне не видно было, а Михалькова я узнал сразу, как только он подошел к калитке.

Я соскочил с крыши, забыв даже про лесенку, и мать, которая только что вернулась из хаты, прикрикнула:

— Одурел, что ли?! Маленький, машины не видал…

Михальков поздоровался со мною так же, как и с отцом — за руку.

Человек в соломенной шляпе приподнялся, стремительно дернулся вверх и вдруг застыл на месте. Ухватившись руками за поясницу, стал распрямляться и ойкать. Шофер, закрывая кабину, пошутил:

— Кирилл Александрович, ложитесь на дорогу — перееду вдоль и выпрямлю…

— Эскулап! Дай хоть с людьми познакомиться, поговорить. — Малинин слез с машины.

— Не знал я, что ты, Александрович, не один… Не знал, что с радикулитом, а то не сел бы в кабину, — словно оправдываясь, говорил Михальков. — Не сел бы…

«Так вот ты какой, Малинин! Ну и рост!.. А шофер — маленький. Удивительно: Пат и Паташон!» — думал я, не сводя глаз с приезжих.

Познакомившись, отец показал на меня:

— Сын мой.

— И конечно, охотник? — спросил шутливо Малинин. И уже ко мне: — Стрелять умеешь?

— Умею.

— Не подходишь, значит… Стрелки мне не нужны. Я подбираю для своей экспедиции таких хлопцев, кто умеет ловить дичь… Не стрелять, а ловить здоровой, без единого дефекта… — Малинин наклонился и шепотком сказал мне на ухо: — Скорей в кузов, саквояжик подай!

Я стремглав метнулся в кузов машины, но что подать, не понял. И только потом, когда заметил на новом белом брезенте кожаный, наподобие небольшого чемоданчика, портфель, догадался, что это и есть саквояжик.

— У тебя один сын? — спрашивает Малинин у отца.

— Нет, это средний. Еще два сына, да и дочек полна печь… — смеясь, отвечает тот.

Малинин оглядывает отца: незаметно косит глаза на пустой левый рукав, смотрит на его изуродованное лицо, на латаные резиновые сапоги-отопки. Затем достает из саквояжика папиросы, и вот вся «братия», кроме меня, начинает курить. Шофер, который при знакомстве назвался Петькой, сразу же, как только закурил, забрался в огород и начал там лакомиться ягодами, которые у нас называют диким виноградом. Ягоды вкусные, и Петька даже причмокивает — возбуждает аппетит у Малинина.

— Александрович, вот где вкуснота, слышишь? Какие-то необыкновенные ягоды, сочные и сладкие — объеденье!

— Герасим, гони его из огорода дубцом! — смеется-шутит Малинин. — Оголит он твой виноградник, увидишь!

— А ты возьми, Александрович, хоть одну ягодку… Возьми! Не ягода — конфетка, во рту тает! — говорит Петька, нагибая очередную ветвь лозы.

— Барбарис? — интересуется Малинин и разглядывает листья лозы, трогает крупную гроздь пальцами.

— Может, и барбарис, а может быть, и нет, — говорит отец. — Только у нас эти ягоды зовут диким виноградом.

— Дикий виноград не такой, — неуверенно говорит Малинин и, отщипнув несколько ягод, кидает их в рот, пробует на вкус. — Все равно как ирга… Да, это ирга.

— Какая там ирга! Это просто виноград такой. И может, он совсем не дикий, а наш, белорусский виноград. Только мы его диким прозвали. Вино из этих ягод доброе…

Подошла как раз мать.

Михальков первым заметил ее.

— Вот приехали, Николаевна, к твоему хозяину, — сказал он, здороваясь.

— Неужто мой хозяин кому-то еще и понадобился?

Малинин так же, как и Петька, увлекся ягодами. Но как только услыхал голос матери, отпустил ветку, подошел ближе и поздоровался с матерью, познакомился.

— Герасим, так ведь жене твоей и семнадцати не дашь… Ого, цыганочка, ого-о, царевна! — и смеется. — Ну и ну! Жена-молодуха и дети женихи-невесты!

«И шутник же этот Малинин», — заключаю я и почему-то — сам не знаю почему — радуюсь, мне весело.

Усмехается и мать, но любезно-настороженно.

— Сынок, ступай принеси из хаты скамейку, пусть гости тут вот в тени сядут… Ой, заругает меня бригадир — на работу опаздываю!.. Так я побежала, Граська.

— Беги-беги, а мы тут мужа твоего увезем, — пошутил Малинин. И я подметил, как он время от времени потешно дергает носом и губами.

Принес скамейку. Стал ждать, когда Малинин сядет. Он обязательно, думалось мне, снимет свою шляпу, а я тем временем увижу: может, и волосы и уши так же, как нос и губы, у него дергаются? Мне казалось, что все это он делает, чтоб посмешить нас. «Вот ловкач. Ну настоящий артист!»

И правда, вскоре Малинин сел на скамейку. И шляпу даже снял, повесил на кол. Ну и шляпа же у него — вся иссечена дробью, особенно макушка. Должно быть, прицельный был выстрел. Да, видать, и ружье било кучно или, может, кто совсем близко стрелял, когда он подкинул шляпу…

Сколько я ни наблюдал, а волосы у Малинина не шевельнулись даже, уши тоже не дергались. И я подумал, что у него все это, видимо, от контузии. Помню, отец рассказывал, что именно от контузии случается такое — тик…

Малинин притушил папиросу, сказал:

— Думаю, Герасим, что мы договоримся.

— Видишь, Граська, из самой Москвы за нашими бобрами приехали! — горделиво вставил Михальков, словно дорогу перебежал.

— Москве или Ленинграду пока еще рановато. А вот в Сибирь надо — для расселения. Там же отличные угодья, только и жить бобрам, — сказал Малинин.

— В Сибирь? — переспросил удивленно отец. — А каково им там зимой будет, бобрам нашим?

— К холоду они привычны, — пояснил Малинин.

— Если для расселения, то и правда — мудро. Но зверь-то этот хитрющий, навряд ли можно изловить его живьем, — сомневается отец.

— Ловили же… В Америке запросто это все: требуются живые — пожалуйста! Там у них бобров много. Неужто и мы не сможем развести столько, чтобы начать промысел? — Малинин обвел возбужденным взглядом присутствующих.

— Все можно, чего ж. У нас тут бобры есть. И в Проне, и в Соже, и в озерах… Дай боже сколько развелось! Но мало кто обращает на них внимание. Живут — и ладно, — говорит отец.

— Это же и хорошо, что живут, что их много тут. Вот вы теперь и беритесь за них — обдумывайте, как ловить будете, чем. Да так всё организуйте, чтоб за месяц сотню, а то и больше поставили мне на базу. Одним словом, на то вы и охотники. Нужен эффективный лов. Вот вы и мозгуйте, как и что. — Малинин и серьезен, и усмехается.

Отец сосредоточенно чешет затылок. Внимательно слушает его — конечно же, ловит каждое слово. Это уж точно.

— Ну, положим, сотню — это слишком… — не удержался он. — Словить сотню бобров — такое, может быть, только в Москве и придумают…

— А в следующем году потребуется еще больше бобров. Так что думайте серьезно. Имейте в виду: все это в Совете Министров рассмотрено и принято решение… Нужны, значит, бобры.

— Живые? — почему-то снова переспросил отец.

— А за мертвого, дорогой мой, штраф в триста рублей буду давать! — воинственно сказал Малинин. — Бобры нужны только живые, здоровые.

— Понятно… И что, рублей десять за одного пойманного будет? — интересуется отец.

Михальков взрывается от смеха:

— А полсотни ты не хотел?! За червонец кто бы стал с ними возиться! Разве что ты, из охотничьего интереса… — За взрослого бобра пятьдесят целковеньких! А за сеголетка — наполовину меньше. Только излови — тотчас же, как пройдет карантинный срок, и деньги на руки, — разъясняет Малинин, и снова его нос и губы начинают дергаться. Заикаясь, он дополняет: — С-сотню изловишь — пять т-тысяч у тебя в кармане! Ну, осилишь такое з-задание?

— Оно, конечно, деньги хорошие… Но как же его, черта, захватить, обхитрить? — рассуждает отец. — Его же, говорят, убитым и то не взять, а живым и подавно. — Отец задумывается — видимо, что-то соображает. — Конечно, и живым можно, ежели у входов проволочные ловушки поставить. Да и следить надо в оба… Как зайдет в которую — так его тут же хоп из воды!

— Какие еще ловушки! Распорки в мешок вставил, да и лови, — говорит Михальков. — На кой ляд сдались проволочные ловушки? Мешком можно всех бобров переловить…

— Нет, Семен, мешком бобра не взять. А ежели и удастся, так он запросто может удрать — что ему стоит мешок прорвать!