На бобровых тонях

ЛИВЕНЬ НА СКЛОНЕ ЛЕТА

Сегодня отец шутит и веселится. И только завтра его удаль поутихнет, настроение спадет…

Мы сидим на берегу Сожа под шатром великана дуба, пируем. Мы — это батька, Иван, зять наш (до этого работал на смолокуренном заводе), и я. Возле нас крутится Шарик — собака, которую неделю тому назад купили у пастуха. Шарик, оказывается, гонял бобров настойчиво и упорно — под водой даже их чуял, не то что в норе или в хатке. Втянулся он в это занятие так, что даже хозяину своему надоел, и тот с радостью нам его уступил, когда узнал, что мы ему тут же хорошо заплатим.

И действительно, Шарик был не пастух. Он словно прирожденный бобролов: и ростом маленький, и характером настойчивый, и трудолюбием не обижен. Приобрели мы хорошую собаку. Тут уж и правда — на ловца и зверь бежит…

Эх, не было бы дождя, разве сидели бы мы без дела? А так вот поставили шатер, разостлали брезент, уселись под дубом… И день уже на исходе, а дождь все не унимается, все льет.

Дождь для бобролова — одно лишь беспокойство, муки.

— Чарочка-каток, катись-ка в роток! — И отец выпивает. Ставит кружку на чемодан, который служит нам столом. Закусывает хлебом и малосольным огурцом. — Ну, гаврики, ежели боитесь холода, глотните чуток, чтоб простуда не пристала… — и дал Шарику остатки колбасы, не замечая того, что Иван собрался уже закусывать этой самой колбасой.

— Ну вот… — начал Иван. — А закусывать чем?

— Возьми огурчик. — Отец смеется. И уже к Шарику: — Тебе ж небось огурец не подойдет? Правильно я говорю?

Шарик завилял хвостом, подполз ближе к отцовой руке, дотронулся до нее носом, и отец стал гладить собаку.

— Ничего, друг, тебя я в обиду не дам. Мы будем жить душа в душу… Мы много чего должны понимать: и этих вот балбесов, — кивком головы показал на нас, — и тех, что в берегах скрываются… Только бы дождь перестал… Льет как из ведра. Три дня так побарабанит — и суши лапти. Не видать нам тогда плана, как своих ушей… — Отец передернул плечом. — Дождь! Недаром меня ломило всего, гнело — знал: будет ненастье. Чуют мои раны непогоду, чуют… Так что свой барометр!

Неожиданно для нас отец запел:

Под корнями дуба — бобры ведутся-я-я,
А в средине дуба — яровые пчелки-и-и,
А над дубом — всё ясные зорьки-и-и…

Иван начал подшучивать над отцом:

— Ну, тата, теперь вам только на вечеринку…

Но отец не оборвал песню, допел:

Будем бобров бити да шубочки шити-и-и,
А пчелок морити да мед-вино пити-и-и,
А ясные зорьки будут нам светити-и-и… Эх!

Я подскочил с места — такую песню еще никогда не слыхал. Ну и отец! А ведь дома он не пел ее, а только всегда «Хаз Булата»… И вот на́ тебе — такая чудесная песня!

Иван не умолкает:

— Сошьешь шубочку, как бы не так… Потом и шубочки не захочешь, не до ясных зоречек будет… Это уж точно!

— И чудак же ты, чудак… — смеется отец. — Из песни слова не выкинешь! Значит, давняя эта песня, старода-авняя! Когда-то, выходит, предки наши шили шубочки из бобра, коли в песнях о них поется… Откуда песня идет? Из жизни, так? Смотри вот, все в ней, в песне этой, верно. Не где-нибудь, а под корнями дуба бобры ведутся — в лугах, значит… Аль не так? Верно! И шубочки, значит, бобровые были… Вот разведем бобров — и снова мода на такие шубочки возникнет…

— Тата, откуда у вас песня такая? — перебиваю я отцовы грезы.

— А кто ж ее знает, откуда-то вот взялась… Из души, из середка, — философствует отец.

— Так, может, новая песня из души выплывет? — не отступаюсь я.

— Нет уж, петь неохота. Сейчас бы поиграть… Одной бы рукой, вот тут, на берегу… Вы ж, балбесы, играть можете, а гармонь не взяли, дома оставили. Небось не забыли про огурцы… Или ты, — обернулся он ко мне, — купил ерунду эту — фотоаппарат. Носишься с ним, как кот с жилой, надеясь, что мясо ухватил: и бросить жалко, и глотать муторно… Ну скажи ты мне, когда я могу карточки получить? — Отец посерьезнел. — И чему вас в школе учат?!

— А всему понемногу… — смеюсь я.

— Но ты просто удивляешь меня… Вот занялся бы чем-то дельным: учиться и любить что-то такое, чтоб надежное и чтоб оно, конечно, тоже главным было… А то — фотоаппарат… Деньги только транжирить! Говорил же я тебе: не покупай фотоаппарат, а скрипочку давай купим. Так нет! Дед же твой знаешь как на скрипочке играл! Она в его руках плакала, скрипочка та. Вот я и думал: разживусь на деньги — куплю скрипку. А война переиначила все — мне скрипочка не понадобилась для одной руки… Хоть бы из вас, моих детей, который заикнулся: «Тата, купи скрипочку…» Так нет, ни один! А ты, — отец огорченно смотрит мне в глаза, — ты просто обижаешь меня. Не то что на скрипочке, а на гармошке ленишься играть… Надя младшая, а смотри — обогнала тебя, все танцы уже играет. А ноты читает как! А ты, ежели начинаешь играть, то слушать невозможно — пиликаешь себе под нос…

— Что ему гармонь или скрипочка? Ему бы бубен и барабан! А сыграет, если что такое, и другой кто. Он под готовую музыку побарабанит… — Иван старается, подыгрывает отцу. — Бубен не гармонь — покупать не надо: натянул свежую шкуру на круг, высушил — и готово.

Но я по-прежнему смеюсь.

— Смешно тебе? — обиженно спрашивает отец. — А вот куда ты, подумай, когда школу окончишь, пойдешь? На учителя, знаю, не согласен. Да и род наш не такой, чтоб в учителя идти. Вот если бы на лесничего выучился — это было бы дело! Подумать только, еще и семилетку не окончил, а он уже в песни ударился, ха! Пустое это дело — песни. Знай это. Так вот я и думаю: не слушайся матери, а подавайся, как семилетку осилишь, в техникум на зверовода, как Малинин советует…

— Бобров же я и так, без техникума, ловить умею.

— Не вечно будем их ловить. Заселим Сибирь нашими бобрами, а там кто знает, как оно будет… Может, снова станем быкам хвосты накручивать…

— А что, не пропаду и с быком! — не сдаюсь я, отшучиваюсь.

— Ты вот, храбрец, не заносись очень-то, — замечает Иван, но уже серьезно. — Надо тебе на офицера идти, ведь нигде ты такой заботы не найдешь, чтобы одевали, кормили и учили… Эх, если бы мне, кажется, твои годы — и минуты не раздумывал бы: окончил бы десятилетку — и в военное училище, в танковое…

— А что — в офицеры можно! — соглашается отец. — Вот уж мне тогда сапоги яловые подкинет — военные, ноские!

— Да он, когда пробьется в офицеры, и гимнастерочку раздобудет для отца, и галифе диагоналевые, с кантиками! — язвит Иван в мой адрес.

— Вот-вот. Люблю военные гимнастерки — шьют их толково… Штатские сорочки что на животе, то и на груди — хоть шаром покати: ни складочки, ни впадинки — ровненько… Пусть бы карманы такие пришивали, как у военных, так хоть зажигалку было бы где носить…