На бобровых тонях

ОТЕЦ ВСПОМИНАЕТ

Который уже день мы проводим в Железинском болоте. Тут много старой ветвистой лозы — как оставишь ее! Хоть и далековато, но поблизости нигде уже такой лозы нет. Поблизости всю пообкорнали.

Особенного умения для такой работы не требовалось. Но как я ни стараюсь, а отец все время — и с одной же рукой! — приносит на прогалину куда бо́льшие ноши, чем я.

Вот мы разбросали кору на делянке, чтобы хоть немного провяла на солнышке, а сами улеглись в тени. Пообедали. Отец немного покурил, потушил окурок, положил на трухлявый пенек — экономил курево.

— Ежели такое солнце продержится, к вечеру наша лоза хорошенько подсохнет. Вся на таратайку поместится. Смотри, сколько мы за одно утро заготовили! Сюда надо еще когда-нибудь приехать. Хоть и болото кругом, не подступиться, зато и лоза!

— Когда-то здесь, наверно, речка протекала. Да вот заросло все и сочится только ручеек…

— Какое заросло! Высохло все! Воды тут было, помню, не подступиться, уток, тетеревов — тьма… А как стали истреблять лес, так и зачахла, высохла речка.

— Чей тут обход был? — поинтересовался я.

— Деда твоего. От Богра начинался и только тут кончался. Большой обход. Весь пешком и не обойдешь за день.

— Кони тогда у лесников были?

— Тогда у всех были кони, кто хотел и мог их держать… Были, конечно, и у лесников. Да разве ж каждый раз на коне? А дед не любил с конем в лесу возиться. Он один околицами ходил, глухими стежками…

— Ловил порубщиков?

— Было, что и ловил. Придет, бывало, домой — и не узнать его, весь белый как полотно… Решительный он был, смелый — в сорочке, видно, родился. Ведь как только не отбивался от своих врагов! И как ни пойдет в лес, так обязательно кого-то поймает, а с иными и схватится. Вот уж кто поистине любил порядок и правду… Возле Богра, значит, был такой случай. Идет и слышит: пилят лес. Подкрался ближе, а там шестеро человек. Увидали они его — к нему. Ружье отняли, об пень — хрясь-хрясь! — изломали… Он, конечно, кинулся удирать. Они — за ним, начали гоняться с топорами… Удалось ему как-то ухватить ружейные стволы. Подбежал к коням — да стволами их, стволами! Напугал. Кони — в галоп. А сам он — скорее в лесничество! Собрал там в подмогу лесников, как раз и лесничий с объездчиком на месте были. Приехали все в лес, глядят — похищен дубняк. Начали искать. Подались по следам — к деревне вышли. Как раз перед выгоном, смотрят, лежит несколько колод в кустах, а кто привез — не докажешь. Допытывались, но никто, конечно, не признается. Взяли депутата, понятого, чтобы свидетелей было больше, составили акт. И лесничий с объездчиком поехали домой.

— Когда это было?

— Как раз после революции. Еще волость в Долгии была… Присудили, значит, им штраф за дубняк. А на суде и объездчик был, и лесничий, и лесники были — суд же!

После суда лесничий и говорит деду твоему: «Сходи, Парфенович, горелки возьми, пообедаем». Он и пошел. Переступил порог корчмы. А там сидят его порубщики, выпивают. Вот один из них поднялся — и к нему: «Ступай, Андрей, выпей с нами…» А он уже бутылку держит в руках и связку баранок. «Что мне вашу пить, я вот свою выпью…» — спокойно так говорит. Тут один из порубщиков стал в дверях, а те, что сидели за столом, принуждают выпить. Он подошел, стаканчик выпил. «Пей еще!» — говорят ему. «Нет, хватит…» — и отошел от стола. «Ах, с тебя хватит?!» — за бутылки схватились и давай его окружать. Он видит, что туго ему придется, и, долго не думая, подбежал к тому, что на пороге стоял, как двинет головой в живот. Дверь с петель сорвалась… Выскочил на улицу, а те вслед за ним — прут на него, к ограде стараются прижать… Он тогда с разгона перемахнул через ограду и огородами в поле подался. Там уже свободно, есть где разгуляться… А в руке у него только горлышко от той бутылки, что купил, уцелело. Вот он осколком-то этим и отмахивался. Бегали так, покуда лесничий не подоспел. Из нагана стреляет поверх голов порубщиков, а те все равно не отступаются: глаза кровью налились, губы дрожат… Сбежались лесники, только тогда утихомирилось все.

Так вот порубщики те и следили за твоим дедом, старались подкараулить его где-нибудь в темном местечке. Но у них ничего не получалось. И тогда они подговорили Ивана Сосунца (лесником тоже работал), чтобы тот подбил Андрея идти в Пропойск через их деревню. А шли они на какой-то там сход. С ними был и дядька мой. Он тоже на Усохе жил. Идут, значит. И сюда вот, где ров размытый, ну, где глинище, у Березовки что, подходят. А там тогда сарай стоял — бойня была, скот били. Вдруг к ним из-за угла выскользнули двое: «Стой!»

Лесникам тогда наганы давали и винтовки. У деда твоего наган за пазухой был, а у дядьки — удобная такая плетка, а на конце — свинцовка. Он, значит, подпоясывался этой плеткой. Так когда те, что высунулись из-за сарая, стали угрожать, одного из них как огрел этой самой плеткой по лбу! Тот и с ног долой. А дед твой из нагана вверх стрельнул, чтобы напугать. Другой, что следом бежал, подумал, что его напарник убит, да и кинулся наутек. Дядька — за ним. И ему тоже перепало… Тут изо рва еще двое бегут — на подмогу, значит. Да опоздали. Дядька одного из этих плеткой уложил, а другой не стал ввязываться, повернул обратно.

— А куда же Сосунец девался?

— Он, видишь ли, зашел в деревню — будто квасу у своих знакомых напиться. А сам небось предупредил, что идут, дескать.

— Хитрый… И что ему тогда было?

— Что? Разве про это знали, что он с ними в сговоре? Они через год подстерегли все же дядьку моего, когда один он был, и так избили, что тот вскоре и помер.

— Выходит, что в их деревне всегда водились бандиты?.. Там, говорят, и в эту войну как будто были их тайные землянки, которые только недавно удалось обнаружить.

— Всегда там жулья хватало… Был целый род такой, воровской. Да вот, кажется, вывелся уже: кто из тюрьмы не вернулся, а кто так напоролся на свою погибель… Они же, эти воры, и меня немцам выдали — припомнили мне батьку моего.

— А как это было?

— Просто все… Немцы заняли Пропойск, забрали нас, пожарников, в плен…

— Они, как я слышал, Пропойск заняли без боя?

— Ну, без боя… А почему без боя, знаешь? Так вот. Военные, милиция и мы, пожарники, как могли, конечно, подготовились к обороне. Я аккурат дежурил тогда на церковной колокольне, сидел с солдатами, и телефон при нас был. Как только ударил первый снаряд, солдаты слезли вниз, так как знали, что церковь хороший ориентир. А я остался, не знал этого, да и приказа мне не было слезать. Прилетел самолет, начал пикировать и первой же бомбой разрушил хату Астаповых. А они ведь только что новоселье справили. Я помогал им строить хату, там и ногу пропорол гвоздем, да так, что целый месяц потом в больнице пролежал… Сижу, значит, на колокольне. Эх, вижу, на Березовке пыль столбом поднялась, стрельба началась, трассирующие пули летят… «Немцы из Березовки прут!» — кричу я в телефонную трубку. «Как это из Березовки? Гляди, из Довска или из Гайшина!» — это мне начальник наш так говорит. А переправа через Сож была вот так, как роща теперь, за мельницей как раз. Я свое: «Из Гайшина не видно, а уже поронный мост захватили немцы, бьют оттуда по переправе…» А на переправе, вижу, столпилось много военных машин, не успели еще все проскочить на ту сторону Сожа. Вот тут и говорит мне начальник: «Слезай, Герасим, будем и мы отступать…»

Выехали мы, еще до переправы не добрались — видим: разнесло переправу снарядом. Тут уж кто куда: одни, кто умел плавать, поплыли через Сож, другие попрятались в ров, чтобы не угодить под снаряд или под осколки. И я укрылся во рву — плавать-то не умею… Не успели оглянуться, как немцы заняли город, обнаружили нас. Собрали и посадили всех — и старых и малых — возле рва. А Пропойск горит… Солдаты немецкие окопы роют, дзоты бетонные в землю вкапывают. Потом, как только стемнело, нас этой самой дорогой, что напрямик ведет на Могилев, погнали… Когда шли по деревне, я улучил момент и вскочил в один из дворов и спрятался там, но хозяин тут же выдал меня. Конвоиры только похохотали, посмеялись над стариком — поблагодарили этак за то, что указал на меня. Они, видимо, подумали, что я новичок, не ихний…

Утром пригнали нас в Рабовичи. Там всех проверили — кто мы и откуда. Ближних, чего я совсем не ожидал, отпустили. Эх, мы это кто куда, только бы подальше от беды! Я решил идти домой через Улуки и Закрупец. Проню перешел, лесом иду — тихо. На Закрупце встречаю Павла Семенчука. Он говорит мне: «Не ходи покуда в Ходоров… Немцы свирепствуют — избача гиженского убили… Будто бы кто-то уничтожил трех ихних солдат, так они и лютуют… Пережди лучше здесь, у меня».

И я остался. Павел баню протопил. И Муравьев — этот, который сейчас агентом по страховке, — тоже пришел в бане помыться (до войны-то он секретарем сельсовета был). Мылись мы, говорили. Потом Муравьев заморгал глазами — чуть не заплачет — и ляпнул: «Знаешь, Герасим, убили немцы твою женку… Извини, но не мог я не сказать». — «Откуда тебе известно? Кто тебе сказал?» — насторожился я. «Иван Юдочка, усохский этот…» — отвечает. «И где ж ее убили, как?..» — говорю все это, а сам еле сдерживаю себя, волнуюсь. «Тюк пилоток солдатских несла от разбитых машин. Немцы проверили ее хотыль[3], увидели пилотки со звездочками — и сразу же расстреляли…»

И я не усидел у Павла. Лекса Хамберова приходила в Закрупец поросенка покупать, так я с ней и пошел в Гиженку. Вдвоем ведь не так в глаза бросаешься, как один. Подошли к гиженскому полю, а там полным-полно немцев. Лекса не побоялась, пошла, а я уж изведал, каково к ним в лапы угодить… Не решился, остался в лесочке. Лежу в кустах. Хотел уже назад в Закрупец податься, но тут вдруг вижу — немец прямо на меня идет. Не дойдя несколько шагов, остановился. И пистолет в руке. Вот он приподнял руку — бах! — в сосенку стрельнул. У меня волосы встали дыбом. Нет, вроде бы он не видит меня, а потом даже пистолет в кобуру спрятал, назад подался. А я все лежу, значит, прижимаюсь к земле — дорога-то совсем рядышком. Слышу, гудят машины на ней. Ага, это немцы из Телешов в Гиженку едут. Проехали! Легче стало на душе. Но все равно тревожусь: как домой добраться? Уже совсем близко дом. Лежал так, покуда не увидал старика, который гнал коров в Гиженку. Выскользнул из лесочка, поздоровался с пастухом. Сказал ему, что в Гиженку надо пройти. Старик, правда, взялся помочь, закурить даже дал. Идем, разговариваем. А немцы кругом… Они, «может быть, и не глядят на меня, а мне кажется — глаз с меня не спускают, вот-вот остановят. Наконец вошли мы в Гиженку. Прошел я так немножко по улице — да шмыг в чей-то двор! Не разбирался в чей, лишь бы с улицы убраться. А там, во дворе, полно людей. «Скорее! — крикнули мне. — Иди, я тебя ожидаю!» Это Лекса зовет. Я ей говорю: «Мне бы только к тетке моей, Федоре, как-нибудь добраться…» — «Так вот же, видишь, Кирилл Хропак как раз едет туда. Он ведь сосед ее… Немцы бьют свиней, а он отвозит на склад. И тебя подвезет — по дороге как раз…»

Лекса выбежала, окликнула Кирилла. Тот, правда, подождал меня. Поздоровались. Я сел на телегу, запачканную кровью, и так вот добрался до Федориной хаты. Как только переступил порог, Федора и начала плакаться. Правда, потом поесть дала, но я отказался — у меня ведь одно на уме: дома как? Вот и говорю ей: «Слушайте, тетка Федора, как бы про Еву мою разузнать? Сходили бы вы, может, к Марше в Тросливку, а она пусть на Усох подскочит, спросит…» — «А не-ет, Грасичка, не-ет… Тут теперича никому проходу нету. Ты вот лучше честно поступи, как Иван Рофеенок, — покажи документы, что ты не военный…» — и уже в голос завыла-заголосила.