На бобровых тонях

Из хаты все убежали. А наставница, квартирантка наша, не успела, замешкалась. После она рассказывала: «Демид вошел в хату, спрашивает: «Где Андрей?» Она и отвечает: «Не знаю». Он тогда начал пугать ее — выстрелил в потолок. И так перепугал, что и она бросилась наутек — через окно выскочила на улицу.

От нас, не найдя батьки, Демид пошел на сборище, или, как теперь говорят, на сходку. Сходка была у Лександра Рыхвейки. Демид ввалился в хату, приказал всем встать. Сам же тем временем зырит глазами, ищет, с кем бы ему расквитаться, кто насолил ему. «A-а… — увидал он Данилу Маркова, активиста. — Большевичок!» Данила — под стол! Прополз подлавочьем в порог. Оказался за спиной у Демида. На лавке сидело много людей, и Демиду не видно было, как он полз. Буденовка его осталась на столе. На ней — красная звезда. Демид, рассказывали, глядит на звезду, и лицо его кровью наливается… Побагровел, вскинул винтовку и хотел было пальнуть под стол, но в этот самый миг Лександра с печи — хоп! Да за винтовку — толкнул ствол вверх. Демид выстрелил, и пуля расщепила балку. Как раз и Данила подскочил, вырвал у Демида винтовку и штыком — шарах в пузо! Демид и осел… А на другой день богу душу отдал. Его положили в сани — много народу собралось — и отвезли прямо в болото, сбросили там в снег…

— И что, никого не судили?

— Почему же, разбирались. Следователь приезжал, допрашивал, ругал за самосуд. Дали, кажется, Даниле условно год, и все на том окончилось.

Мы проходили около барсуковища. Отец вдруг стал приглядываться к дороге.

— Следы чьи-то высматриваете?

— Скажи ты, нет, наверно, тут барсуков… (A-а, вот чьи следы он ищет — барсучьи!) Как же так? Всегда жили они здесь, а теперь разве нету? Даже не верится, — забеспокоился он. — Давай завернем, поглядим… Коли тут, то весь этот бугор истоптан будет, заслежен… Завернем — сам себя проверю.

Свернули направо.

Песчаная, с высоченными соснами земляная выпуклость. Сосны все ровненькие, толстые, с медно-темными гладкими стволами. Знаток назвал бы их, конечно, корабельными. А тут не видать им корабля: втихаря спилит-срубит их жадный кустарь-одиночка, продаст кому-нибудь в город — хотя бы и тому, например, кто строится, кому позарез необходим лесоматериал. Да еще такую цену заломит — дай боже! Ушлые хваты, знают, что к чему… У Адама Тарасени даже дубинка резиной обита — это чтоб не было шума, чтоб шито-крыто было все, тихо. В лесу — оно так: один живет честно, а другой мудрит-выгадывает, побочную копейку ищет. «Лес — бес… Он велик, — думает этот другой. — На мой век хватит…»

— Тата! — тороплюсь сказать я. — Капкан вот, прямо перед норой насторожен… — А сам тревожусь: хорошо, что собака не с нами — могла бы повредить лапу…

Отец подошел ко мне. Прежде чем доставать капкан, сунули в его настороженную пасть небольшой сук. Капкан жадно щелкнул, сучок переломался. Потом еще три обезвредили. Капканы, выходит, поставлены совсем недавно. Расчет простой: барсук, возвращаясь с кормежки, в какой-нибудь да попадет.

— Чьи это капканы? — долго гадает отец. — Ага-а, вот они чьи — Мишкины! У него есть такая проволока… Его капканы, его! Барсуков взялся душить, бирюк проклятый!.. Прошлым летом бобра того, что льдом притерло и я снял со льдины полуживого, сожрал, Смотри ты, какой Мишка! Отходили-спасли зверя от смерти, а он не подумал о том, что зверь этот редкий, — убил. Раскопал хатку и задушил… Кто же, как не он, — следы были от его сапогов… А я только думал: разведем в своем ручье бобров, и пусть живут. Там им и корму и воды вдоволь. Да разве разведешь, коли рядом ненасытный человек живет…

— Это у Мишки туберкулез, говорят? — интересуюсь я, так как слышал, что он даже пенсию получает как инвалид второй группы.

— Притих, клопик, в щель залез… Может, и туберкулез, пес его знает!.. Надо же: кто воевал, а кто и в полицаях ходил… Он ведь, Мишка этот самый, когда забрал нашу гармонь, часто на ней немцам да полицаям на вечеринках играл… Как уж он воевал, как помогал врагу — не знаю, а что веселил, про это всем известно. Словом, прихвостнем был у немцев, слугою. Да скоро образумился, сумел загладить свой промах… Теперь вот государство наше пенсию дает, жалеет его — больной же. Хорошая наша власть, сострадательная… Иностранец какой-нибудь небось и не поверил бы, что так все и есть на самом деле.

— При обыске тогда Мишка и бубен забрал, верно? — спрашиваю я у отца. — Но как же бубен снова очутился у нас?

— Дядька твой, Иван, принес — украл его у Мишки, можно сказать, из-под носа, когда тот пьяный спал. А гармонь не удалось — она была у него за спиной.

— Шпаненок еще тогда был Мишка, а в полицию полез.

— Куда ему в партизаны, когда батька, говорят, тоже немцам служил. За что и попал под справедливую пулю…

— Мишка, если посмотреть на него со стороны, кажется таким забитым, таким горемыкой. Недотепой прикинулся, согнулся-сгорбился, захворал… А был явным врагом, — встреваю я снова. — Все они, бывшие полицаи, говорят теперь, что, дескать, их принуждали в полицию идти, а кто даже на дурость свою да на молодость ссылается…

— Всяко, конечно, было… Но Мишка небось теперь кается — не может быть, чтоб злость таил. А что бирюк-нелюдим — так весь их род такой… Живут и такие, куда же им деваться?

Да, живут. Работают вместе со всеми — одинаковые, так сказать, равноправные… Но забыто ли то время, когда они другими были — полицаями?

Нет, не забыто.

Мне и сегодня помнится тот день, когда я, шестилетний мальчишка, случайно попал в гнездо врагов — в их управу… Да, помнится!

…За Малиновкой, близ шоссе, обосновался полицейский участок. Немцев там мало было — только начальники, а все остальные — полицаи.

Я часто ходил в Малиновку к своей бабке Доньке, к теткам Марье и Марусе — неделями гостил у них.

И вот как-то среди дня к тетке Марье ввалился полицай и попросил самогонки.

— Ну что ты, Володька, где ж я тебе самогонки возьму? Сам видишь мое житье: не живу — бедую… Сейчас не до самогонки мне. Чистая правдочка, Володька, не гоню холеру эту… Не самогонщица я, — исповедалась тетка.

Но от полицая никак не могла отвязаться — ему подай бутылку самогонки! А самогонки не было. И он наказал тетку: повелел ей «дежурить» — на протяжении всего дня должна обеспечивать водой весь полицейский гарнизон, или, как еще называли управу, «курятник». По тем временам это была страшная кара — такое дежурство. И отказаться никак нельзя!

Тетка начерпала три бочки воды, опустила в них деревянные круглые крышки — старые днища от бочек, — это чтобы вода не так выплескивалась при переезде через гать. Я попросился, чтобы поехать вместе, и она взяла меня с собой.

Выбрались из деревни. Худенькая «монголочка» — белогривая кобылка — насилу тянула скрипучую телегу. Левое заднее колесо вихляло, терло чеку, цепляя ободами решетку. Я стоял на дроге, что длинно торчала сзади, держался за бочку и смотрел за колесом — только бы не соскочило с оси.

За деревней нас встретил уже знакомый мне полицай Володька. Он еле держался на ногах — кто-то щедро угостил его самогонкой. Полицай что-то невнятно кричал — неужто эдак пел? Кобылка, как я понимал, и та перепугалась — быстрее засеменила ногами.

День был солнечный. Не хотелось верить, что идет жестокая война и что где-то умирают люди. На шоссе было шумно. Над лесом плыл удушливый, смрадный запах выхлопных газов, нестихающий машинный гул резал слух. Когда мы поворачивали в «курятник», я увидел колонну зеленых, с черно-белыми крестами, бронированных танкеток.

Ворота нам открыли после того, как часовой внимательно и придирчиво осмотрел подводу и бочки, да и нас также. В конце двора тетка остановила кобылу. Распаренные, в белых халатах вояки — кухонный наряд — начали усердствовать возле подводы. Бочки снимали стоймя, осторожно вносили их на кухню.

На площадке, посреди двора, немецкие прихвостни коротали время: с увесистым березовым чурбаном в руках стоял мордастый полицай-толстяк, а вокруг него — остальное войско, свободное от службы. Каждый выставил ногу за круг, в середине которого и расхаживал толстяк, высматривая, на чью бы ногу обрушить чурбан…

И тот, кто, зазевавшись, получал удар по ноге, поспешно хватал злосчастный чурбан, становился в круг и выжидал момент, чтобы в свою очередь обрушить пудовую тяжесть на ногу зазевавшегося участника этой дикой забавы.

Ничего себе игра, сразу видать — фашистская.