Фальшивомонетчики

Нельзя так говорить. О мертвых только хорошее.

Дамблдор, заткнитесь, пожалуйста.

Мне чудилось, что директор поселился в моей голове и теперь пил чай, давал советы и расхаживал по мозгам.

Дамблдор уселся в свое кресло и, прикрыв глаза, проворчал: «Кому нужно убивать Хвоста? Тому, кто опасался, что он проболтается».

Я, может, хреново разбираюсь в нумерологии и зельях, но отлично понимаю, что имел в виду профессор. Хвоста убил кто-то из нас. И каждый, уверенный в своей невиновности, мучительно выбирал, кого же из двух друзей надо опасаться.

В комнате затаились сотни насекомых, готовых забраться в наши постели. Стоит отвернуться, и они поползут по полу, спрячутся в щелях. Они бегали по телу Хвоста, щекотали его усами и лапками. Мокрые простыни как пеленки облепляли кожу, подушку можно было выжимать, а одеяло, пропитанное страхом, наваливалось, как снежная волна. И палочка в руке, припаянная к ладони, — только чтобы не уронить.

Не уронить не потерять не расставаться с ней иначе конец они сожрут меня кто-то из них кто-то из нас почти братьев больше чем братьев напасть со спины подлость страх конец темнота и падение долгое падение бесконечное жаркое тошнотворное болит желудок так душно.

Сон сковывал, парализовал, веки тяжелели, нельзя спать. Нельзянельзя, Блэк, нельзя, не спи. Тебе не дадут проснуться, потому что, кроме нас, в комнате нет никого. Один дикий страх на четверых, мы резали его как пирог, на четыре равные части, чтобы сожрать вместе. Мы посыпали его паникой и дрожью в коленях, ломотой в суставах, болью в висках.

Джеймс? Дружище?

Он сидел на кровати, похожий на улитку в раковине, сгорбившись, сжавшись, замерев, как зародыш.

Трава была мягкой и скользкой. Мы валялись на ней, будто на огромном листе, не замечая, как летит время.

— Когда мы вырастем, мы будем работать в министерстве, и тогда можно не опасаться, что нас накажут за нарушение правил.

Когда мы вырастем, мы будем сидеть в Азкабане, и вот там действительно можно не опасаться штрафов.

—Мы будем аврорами, да, ребята? — Джеймс выставил палочку вперед, направив ее в небо. — Поймаем Нюниуса и будем допрашивать.

— А за что поймаем?

— Да какая разница. Главное — поймать.

Двенадцатилетки. Тогда жизнь казалась яркой и, наверное, безоблачной. Облака скакали по небу и прикидывались зверушками.

Сохатый мог посчитать Хвоста опасным свидетелем. Сохатый, мать его, мог трансфигурировать еду из воздуха, хотя по всем магическим законам этого сделать нельзя. А Сохатый мог. Значит ли это, что убийство для него — это как бутерброд соорудить?

Лунатик? Ты не спишь?

Я беззвучно выкликал имена своих друзей, но не получал ответа. Ремус смотрел в одну точку, отвернувшись от притихшего Питера, обняв подушку и с силой сжав руки в кулаки. О чем ты мечтаешь, Лунатик? Мы так старательно отгоняли серого пса, что преследовал тебя, и забыли, что будущее может вообще не настать, если заниматься нехорошими делами. Лунатик боялся своего будущего, оно скалилось и мело хвостом, прижимаясь к земле.

Ремус с тревогой смотрел на Гремучую Иву. Завтрашнее полнолуние делало его молчаливым и почти злым.

— Может, кого-нибудь другого поймаем?

— Не-е, — Сохатый смотрел на солнце, приложив ладонь к глазам козырьком. — Зачем другого? Снейп как-то привычнее. А еще у него нет всяких там защитников-идиотов.

С временем творилось черт знает что: часы задумывались на целый час, а потом подгоняли секунды, чтобы те поспешили. Тишина сгущала воздух.

— Я иду к Нюниусу.

— Бродяга?

— Только он знал о наших делах, ну, еще Голдстейн и тот мудак с пятого курса, — я сбросил ноги с кровати и быстро обулся. — Ни Голдстейну, ни мудаку не выгодно пиздеть направо и налево, они сами по уши в дерьме, а вот Нюниус мог проболтаться.

— Да кому? Он ни с кем не разговаривает, — Джеймс тоже натянул ботинки, не завязывая шнурков. — Я с тобой.

— Это нам так кажется. Он частенько шепчется с Мальсибером и Эйвери.

— Сохатый, не уходи, пожалуйста, — Лунатик охрип. Он повернулся на другой бок и взглянул на нас. Наверное, он плакал. — Я не хочу оставаться здесь один.

— Ты не один, — отрезать бы себе язык, но тогда я не почувствую вкуса еды. Нехорошо.

— Не уходи, Джеймс.

Страх прыгал на кровати и весело визжал — скоро проломит деревянное дно.

— Я пойду один или… может, мы пойдем с Лунатиком, а ты, Сохатый, останешься?

— Думаешь, что Хвост сбежит? — он с трудом улыбнулся. Наверное, мышцы одеревенели навсегда. — Он такой, он может.

— Я уже ничего не могу сказать точно.

Лунатик быстро подскочил с постели и подбежал к двери, затеребил ручку.

— Там заперто, — я достал палочку. Совсем забыл, что мы же, блядь, волшебники.

Когда дверь открылась, что-то ударило меня по лицу: не больно, но противно. Разбитое стекло задрожало.

— Мать твою.

В дверном проеме, подвешанный на нитку, болтался чей-то мизинец.

* * *

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Тропинка, ведущая к опушке леса, извивалась дохлой змеей. Кто придумал проводить последний урок в темноте, не имею понятия, но оторвать ему уши не мешало бы.

Мы с Лунатиком, бежали по ней, перепрыгивая через кочки и минуя редкие деревья. Шаги отдавались в голове ударами молота, и я ничего не слышал, кроме своего дыхания. Словно от нас зависела чья-то жизнь. Наша.

Кеттлберн бросал грызунам с красными глазенками траву и трупы крыс, ворчал и шамкал беззубым ртом. Его правая рука, как всегда перемотанная бинтом, воняла гнилым. Опять какая-то из тварей попыталась закусить профессором.

— Поторапливайтесь, молодые люди, — проорал Кеттлберн так, что все подскочили. — Осталось пять минут до звонка! Шевелитесь! — завизжал он фальцетом. — Эванс! Ну почему ты такая неповоротливая?! — уши закладывало. — Не видишь, что сзади тебя ящик с крысами?!

— Я… — Эванс покраснела и опустила голову. Она не привыкла к крикам.

— Не орите на нее, — неожиданно перебил Лунатик. — Не видите, Лили случайно оступилась.

Старосты: один за всех и все за одного.

— А вы что здесь делаете? — вкрадчиво прошипел тот, тыкнув Ремуса в грудь. — Я уже записал вам прогул, отработку назначит мистер Филч. Так что можете идти и не портить мне атмосферу урока! — я почти чувствовал, как звук давит на барабанные перепонки.

— Да в гробу я видел эти ваши отработки. А атмосфера у тебя и так хреновая.

— Не хами мне тут! — сорвался Кеттлберн и наступил мне на ногу. — Зачем приперлись? Как хорошо было на уроке, мы изучали треухих саблезубок, провели эксперимент, сделали много записей… — его глаза сверкнули, как наши фальшивые галлеоны.

Галлеоны? Разве из-за них начался пиздец? Это ведь всего лишь монеты, да, фальшивые, но монеты.

— …а потом пришли вы и испортили мне настроение! Я отказываюсь продолжать урок, Эванс, прибери здесь все! Это тебе наказание за то, что опрокинула ящик с крысами, — вышел из себя профессор и, проорав: — Как же вы мне все надоели! Уволюсь к Мерлиновой матери! Все вон отсюда! — швырнул в слизеринцев тростью, на которую опирался.

— Сумасшедший старик, — почесал в затылке хаффлпаффец с таким незамысловатым именем, что я до сих пор не мог запомнить. — Как его к студентам подпускают?

— Больше некому вести предмет, — Эванс, едва сдерживая слезы, отлевитировала ящик к избушке Хагрида и нехотя подошла к клетке с саблезубками. — Лет через двадцать, может, уйдет.

— Куда это нужно отнести? — Лунатик робко дотронулся до ее плеча. — Давай я помогу? — казалось, он забыл, зачем мы пришли, но оно и к лучшему: удобнее мне поговорить с Нюниусом с глазу на глаз, чтобы никакой Ремус с его голосом разума не мешал.

— В замок, — устало выдохнула Эванс и присела на корточки. — Спасибо, Ремус, я тебе очень благодарна, сил никаких нет нести эту ерунду. Кеттлберн дурак…

— Может, забросить к Хагриду в дом? Пусть постоит, никто даже не заметит, — я постучался, ожидая, что на пороге появится лесничий, улыбнется, и все будет снова хорошо. Словно не было этого дня.

— Хагрида нет, — Эванс посмотрела на меня снизу вверх и тут же отвела глаза. — Там закрыто.

— Ну я пошел. Сириус, — Ремус ударил меня голосом, — не начинай без меня, — и побрел по тропинке вверх.

— Чего не начинать? — прищурилась Эванс.

— Давать Нюниусу пизды, — просто ответил я, устал уже ходить вокруг да около.

— Прекрати ругаться.

— Оу, ну простите, мисс, я так разговариваю. А теперь мне пора, пока Нюниус не свалил в уютную гостиную. Встала бы ты, Эванс, с земли-то. Холодно все-таки, — я потянул ее за руку.

— Нормально.

— Ну как знаешь, — и собирался уйти.

— Оставьте Снейпа в покое, — я услышал ее голос за биением своего сердца. Голос создавал помехи. Когда я медленно развернулся, Эванс твердо стояла на ногах и сжимала в руках палочку. — Вам еще не надоело? Он ведь вам ничего не сделал, и сколько бы Поттер ни выпендривался и ни придумывал причины, ничего не изменится: Снейп вас не трогает, так зачем он вам сдался?

— Мне кажется, или вы со Снейпом давно в ссоре? Ты ведь послала его, да? Правильно сделала, будет следить за грязным языком. Вот и перестань его защищать, он не заслужил.

— Он не заслужил бесконечных придирок! Вот чего он не заслужил!

— Да ты что! — я достал из кармана смятую, замызганную записку, которую мне подложили, схватил Эванс за руку и потащил к фонарю, свисающему с крыши дома Хагрида. — Смотри, что прислал нам этот мудак! Мне, Джеймсу, Ремусу! И Питеру, наверное, тоже, не знаю, я не успел узнать, потому что Хвоста кто-то убил, Эванс, прикинь?

— Ты сумасшедший! — она вырывалась, но записку прочитала и замерла, задыхаясь. Я разжал пальцы, на ее коже остался след.

За домиком Хагрида стоял гроб. А в гробу лежали отработки: они обернулись подарочными кульками, перевязанными ленточками, и накрылись белым саваном. Дом покачнулся, устоял на месте, но ушел в землю на добрых пару дюймов.

— Это Снейп тебе прислал? Откуда такая уверенность?

— Потому что… потому что мы тоже отправляли ему такую записку!

— Тебе самому не смешно? — Эванс рассмеялась, и я подавил желание отхлестать ее по щекам.

— Мне — не смешно.

Потому что мать Снейпа умерла в тот же день, а первое марта уже завтра.

Скорее всего, портрет Армандо Диппета действительно на что-то намекал. Осталось расшифровать бредни старого маразматика.

Я закрыл глаза. Я бежал по коридору, которого не было в Хогвартсе, миновал доспехи, никогда не стоявшие в холле, выскочил в закрытые двери и оказался в круглом кабинете. Профессор Дамблдор стоял посреди комнаты и дирижировал, а портреты хором повторяли: «Олух, пузырь, остаток, уловка».

— Простите, директор, можно мне мистера Диппета на пару слов?

Стены, увешанные портретами, хмыкнули. И только пустая рама промолчала, наверное, вспомнила, что молчание — золото.

— А Армандо вышел! — всплеснул руками Дамблдор и указал на пустую раму. — Такая досада. Присоединяйтесь, мальчик мой, к нашему хору.

Я помотал головой и захлопнул дверь.

Лили смотрела меня огромными глазами.