Фальшивомонетчики

— Если мы сгинем, ты будешь плакать? Я хочу, чтобы ты поплакала на моей могиле. Ты придешь? Кстати, я не люблю цветы, не неси.

— Неужели Сириус Блэк собрался сдаться? На тебя не похоже, — ее голос дрожал, как ветки на сильном ветру. Я наклонился совсем близко, со стороны могло показаться, что мы целуемся.

— Снейп не допустит, чтобы мы остались живы, — куски разбитого мира уже валялись у ног, и я с удовольствием наступал на них. — Он специально не сдал нас аврорам, чтобы самому расправиться, теперь я понял. Мы ничего не сможем сделать, остается только ждать. Сколько там до полуночи? Четыре часа? Пять? Снейп не хочет, чтобы его враги достались еще кому-то, ты представляешь, Эванс, какой он жадина? Тихоня тихоней, а как оно повернулось…

Она потрогала мой лоб.

— Горячий?

— Холодный, — покачала головой.

— Вот видишь, я почти умер. — Из-за деревьев Запретного леса выглядывали мерзкие беспокойство и страх. Страх потирал жирное пузо, а беспокойство, впервые повернувшись ко мне лицом, растягивало лоб в улыбке.

— А я никогда не умру, — похвастался Дамблдор, показал язык и упал замертво.

Все тело болело, глаза закрывались. Пошел мокрый снег, с волос стекала вода, кто-то копошился совсем рядом, за домом. Лень проверять.

— Ты придешь попрощаться со мной? Пообещай, что придешь, ты сказала, что я тебе нравлюсь, не забудь. Лили?

Мои внутренности словно вытащили, с интересом изучили и засунули обратно, перепутав сердце и желудок местами. Сердце сжималось, а желудок пульсировал. Я целовал Эванс в губы, прижимал к деревянной стене, пытался что-то сказать, но получалось невнятное мычание. Я целовал ее шею, громко дышал через нос и зарывался пальцами в волосы. Дождь сменял снег, барабанил по крыше и снова застывал, превращаясь в лед.

На том свете Джеймс меня отметелит, точно говорю.

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Я почти чувствовал, как Ремус тихо ступает по полу, толкает спящего Джеймса в бок, тот бурчит и приказывает свалить, но Лунатик не слышит. Он пихает его все сильнее, до синяков и до крика, трясет за плечи, а Сохатый как назло не просыпается. Лунатик ревет, слезы катятся по щекам, Питер молчит и смотрит в потолок, не мигая, а Джеймс не просыпается.

— Сохатый, Сохатый! — Ремус бьет его по лицу, и тогда Джеймс приоткрывает глаза. — Там… там…

— Уже утро?

— Да нет же! Там… — он медлит, считает про себя секунды и их обломки. — Сириус.

У Эванс теплые пальцы и прохладный рот. Капли дождя забираются за воротник, мантия свисает тяжелым мешком. Я провожу ладонями по ее лицу и опять прикасаюсь к губам, почти не двигаясь, просто прижавшись к ним.

— Бродяга.

Джеймс задыхается от быстрого бега, волосы его растрепаны, мантия расстегнута.

Будь на моем месте любой, он не ушел бы живым. Но на моем месте я, и Сохатый просто смотрит, стоит и смотрит, пристально, точно хочет запомнить черты моего лица на веки вечные, точно никогда больше не увидит. Он, как робот, отступает назад, нерешительно глядит на Эванс, снова на меня, не в силах поверить в правдивость происходящего.

— Джеймс, — я зову его по имени, но Сохатый забыл свое имя, забыл, где находится. — Джеймс!

Он бежит к замку, спасаясь от ковыляющих сзади предательства и ненависти. Они хромают, просят подождать, остановиться, но Джеймс взлетает по ступеням и скрывается за дверью. А я провожаю его взглядом.

Эванс прислонилась к стене, руки болтаются плетьми вдоль тела, волосы свисают прядями.

— Это Лунатик сдал. Мы не заметили, как он вернулся к хижине.

— Он не мог, — Эванс присела на корточки. — Он же…

— Да ты дура.

— Что? — безразличие лужей разлилось рядом.

— Дура ты, говорю. Лунатик на тебя дрочит, а ты как всегда в облаках витаешь и думаешь, что он несчастный бла-бла-бла.

— Ты бредишь.

— Ну хорошо. Окей. Лунатик в тебя влюблен, так понятнее? Или привязан, или ревнует… Я не понимаю, что заставило его рассказать Джеймсу. Не понимаю.

Лили зачем-то плакала. Странная она. И губы у нее холодные.

Лунатик лежал на кровати, когда я вошел в спальню, и делал вид, что уже давно лежит. Сохатый отвернулся к стене, а Питер все смотрел в потолок. Надо бы сказать Дамблдору, что у нас в комнате труп. Думаю, он не обрадуется, это же бумажная волокита и все такое.

Надо заснуть. Но сначала к Дамблдору. Сначала к нему, чтобы все рассказать, и тогда я смогу спать спокойно. Кто там говорил про чистую совесть?

— Дже-еймс! Джеймс! — я тронул его за плечо. Если врежет, значит, когда-нибудь простит. Дружище.

— У-ум-м? — пролепетал он, просыпаясь. Как он умудрялся так быстро отключаться, неведомо.

— Джеймс, надо поговорить.

— Э? О! Привет, ты тот новенький, о котором говорила Макгонагалл, да? Тебя как звать-то? Рем, вставай!

Да-да, давайте сделаем вид, что все было понарошку. Давайте притворимся, что играли в игру или разучивали пьесу по сценарию. Давайте?

— Меня Сириус зовут, но можете называть Бродягой.

— О, круто, я Джеймс, это Ремус, а это Питер, но ты не обращай на него внимания, он мертвый.

А я никогда и не обращал. Несмотря на то, что Хвост — друг.

— У тебя пока нет друзей, без них будет трудно, но мы не дадим в обиду. Тебе, наверное, к директору надо сходить, сказать, что ты приехал, — Джеймс лучезарно улыбался. Часы в кармане заорали: «Надо бежать! Ты опаздываешь!» и пробили одиннадцать раз.

— Да. Да, конечно. — Спальня пропиталась безумием. Безумной стала даже трехногая табуретка.

Ноги привели меня к кабинету Дамблдора: дверь на этот раз распахнулась сама, портреты спали, углов у комнаты не было.

— Мистер Блэк! — обрадовался профессор, и я пожал его шершавую руку. — Вы все же пришли, я рад, я ждал! Мы со стариной Армандо как раз вспоминали вас.

Диппет прищурился, приподнял воротник бархатной мантии и приветливо помахал рукой. Серебряные безделушки на плавающих подставках позвякивали и вертелись.

— Да. Да, — сердце дергалось в горле, кишки путались, как нитка, не поспевающая за иголкой. — Мне нужно кое-что вам рассказать.

— Я слушаю, мой мальчик, — Дамблдор посмотрел на меня поверх очков и жестом пригласил сесть.

— Видите ли, профессор, наш друг мертвый… в спальне, а еще мы чуть не убили человека и… в школе творится неладное. Но самое главное — мы делали фальшивые деньги и сбывали их однокурсникам.

Армандо Диппет закашлялся и, обмахиваясь ладонью, рассмеялся:

— Ну вы и шутник, юноша! Был у нас тут такой, твердил, что его отправили на наш свет за кражу двух галлеонов у уличного торговца. Нет, вы послушайте! За кражу пары галлеонов! А потом, — Диппет понизил голос до заговорческого шепота, — его друг рассказал нам, что тот обманщик оставил свою жену умирать в городе, зараженном драконьей оспой. Магглы называют ее чумой, такие забавные эти магглы. А мог бы спасти жену-то, он же волшебник.

Он же, блядь, волшебник.

Понимание затопило меня, словно прорвало плотину. Ил, грязь, песок, отбросы забивались мне в рот, не давали говорить, я глотал их как лекарство, как зелье от потери памяти.

— Нас накажут, профессор? Я знаю, что такое закон, за его нарушение можно в Азкабан угодить. В Азкабане плохо и даже хуже.

— Зачем вы все это говорите? Вы все равно никогда не попадете в тюрьму, — Дамблдор пожал плечами.

— Я уже неуверен, — представилось, как улыбка сползает с моего лица некрасивыми кляксами. — Фальшивки лежат в котомке Ричарда Неуклюжего тремя этажами ниже. Я пойду.

— Ступайте, мой мальчик! Желаю вам хорошего дня!

Винтовая лестница неслась вниз быстрее метлы Сохатого. «Желаю хорошего дня!» — слова бились в голове, месили мозги, как червяк землю, грызли и царапали. Я сдерживал тошноту, часто сглатывал, но, когда лестница остановилась, и я оказался в коридоре, меня вывернуло наизнанку.

Скорчившись на полу, я слушал, как знакомый голос произносит:

— Видела бы миссис Блэк, как представитель честнейшего и благороднейшего семейства, валяется в своей блевотине. Думаю, она бы не одобрила.

— Вали в жопу, Снейп, — я отплевывался от желчи, вытирал губы и пытался разглядеть противоположную стену. Свет резал глаза, Нюниус казался размытым пятном.

— Думаю, приди сюда Дамблдор, ты разговаривал бы по-другому. Впрочем, тебе идет, Блэк, весной собаки валяются в грязи, им нравится.

— Если я сейчас встану, Нюнчик, тебе не поздоровится, и никто не спасет. У тебя же даже друзей нет.

— Зато никто меня не предаст, — с насмешкой парировал Снейп, глядя на меня, как на навозную кучу.

— Считаешь себя самым умным?

Я выуживал из памяти воспоминания, выскребал их из ее закоулков по крохам. Что же я хотел сделать? Еще когда стоял перед Дамблдором. Сжечь пергамент с формулой. Да-да, сжечь, чтобы больше никогда не прикасаться к фальшивым монетам.

Нашарив палочку в кармане, я достал листок и подпалил край. Огонь, пожирая пергамент, оставлял черный ободок, а после аккуратно съедал и его. Часы вдалеке начали отсчитывать двенадцать ударов. Замок вздрагивал, пугаясь громкого шума.

— Думаю, да, Блэк. В конце концов, я пошел к Дамблдору гораздо быстрее, чем ты.

— Когда это ты ходил к Дамблдору?

— Хотел спасти твоего друга, — он осекся. — Хотя его, видит Мерлин, мне было не жалко.

Часы заткнулись.

— Уже первое марта, — пробормотал я.

— Второе, — поправил Снейп, — первое только что закончилось.

— А как же двадцать девятое февраля? Куда делось? С утра было оно.

— Двадцать девятого февраля нет в этом году, и в следующем не будет. Огневиски вредит твоему здоровью, Блэк, честнейший и благороднейший. Этого дня не существует.

А, да. В феврале двадцать восемь дней. Туман перед глазами вонял путаницей и непониманием. Сквозняк гулял по полу, но тут дверь захлопнулась, и стало теплее.

— Ну и срач у тебя.

Часы тоже замолчали, смолк скрежет доспехов и выкрики заблудившихся в коридорах первокурсников, остался лишь низкий голос, от которого мутило еще сильнее. Снейп стоял спиной, а когда повернулся, я едва сдержал крик: он постарел лет на тридцать. А может, спросонья померещилось.

— Просыпайся, Блэк, почти все в сборе, Дамблдора не ждем, некогда, — широкая морщина пересекала его лоб.

— Он разве не спятил?

— Иногда мне кажется, что он спятил уже давно.

— Хорошо, что разбудил.

Прошлым летом Снейп будил меня каждый день, вырывая из цепких пальцев одинаковых слов. На самом деле, сон всегда был одним и тем же — длинным, мучительным и правдивым. Снейп приходил в штаб первым, словно не спал ночью, и я был ему благодарен, правда, вслух не говорил.

— Ты как верный страж, Нюниус, каждый день на посту, и всегда в одно и то же время.

— Люблю постоянство, — холодно хмыкнул Снейп и отдернул шторы. За окном хмурились тучи. Паршивый июнь в этом году. — Честно? Когда Дамблдор заставил нас жать друг другу руки в прошлом году, мне показалось, что с миром что-то не так. Ненавижу перемены.

— Давай только не будем устраивать вечер воспоминаний. Зачем приперся, Нюниус?

— Блэк, — Снейп обернулся. Брови, сведенные к переносице, смотрелись сплошной линией. — Поттер поперся в министерство. Темный Лорд обманул его, и он думает, что ты в опасности.