Тень великого колдуна

Я примирительно улыбнулась Митичу, но тот лишь насупился еще больше и отвернулся. Надо же, обиделся. Лучше бы тратил время на тренировки, а не на всякую романтическую ерунду, уже не маленький. До каких пор еще с ним нянчиться? Всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. * * *

Колюче попрощались на репейном поле и разъехались в разные стороны. Тим — к дому деда Богдоя. Моя разнузданная кобыла — в компанию к бабкиным овцам, где ей, кстати, было самое место, а я — поскорее в дом с целью проспать до самого вечера. Но стоило переступить порог, как в лицо неожиданно метнулось нечто черно-серое, похожее растрепанный клок тумана. Настолько неожиданно, что не успела даже прикрыться руками, только зажмурилась. Кожу больно хлестнуло чем-то мокро-шершавым.

— Путаисся! — Раздался следом ворчливый старушечий голос. — Ни прибраться, ни печь почистить!

Я возмущенно выругалась, попытавшись быстренько проскочить мимо воинственно настроенной Глаширы, но здорово просчиталась. Легче было проскочить между смыкающихся волчьих челюстей. Шустрая бабка с криками и позором выгнала меня во двор, охаживая смердящей, измазанной в золе тряпкой.

Делать было нечего. Я подалась к озеру. Может быть потому, что там в отличие от бабкиного дома и моей души было спокойно.

Вот что значит переменчивая осенняя погода. Куда успел подеваться безоблачный теплый денек? Наверное, туда же, куда мое хорошее настроение. Небо затянули караваны серых туч. Ставший пронизывающим ветер поднимал холод с воды и гнал его шипящими бурунами по высокой выцветшей добела траве.

Недалеко, съежившись на холодной земле у самой кромки воды, дремал старый рыбак Богдой. Длинная тростниковая удочка с прилаженным колокольчиком не в пример хозяину удобно устроилась на рогатине, а прибитый волнами поплавок степенно покачивался в зарослях кувшинок у самого берега.

Зато середина озера безраздельно принадлежала припозднившимся с отлетом диким гусям, беспокойно сновавшим туда-сюда, словно проверяя напоследок, не забыли ли они чего важного.

Наконец, водную гладь испещрили светлые древки срезанных волн. Следуя за протяжно гомонящим вожаком, стая поднялась в небо. Единым живым существом, точеным наконечником стрелы, нацеленной куда-то за горизонт. Одна птица почему-то задержалась внизу.

— Эх, пропадет. — Оказалось, что дед Богдой проснулся, смотал удочку и теперь осторожно поднимал связку насаженных на прут карасей. — Из всего выводка ужа такая несуразная, что хоть плач. Так и не смогла на крыло встать-то. Совсем квелая, вон даже головы не поднимает.

Словно разобрав его слова, гусыня отчаянно вытянула шею, закричав-заплакав вслед ускользающему вдаль косяку. И они услышали. Вожак развернул стаю, описывая над озером прощальный круг, словно давая понять «мы тебя помним».

Но с заснеженных гор уже подкрадывались холода. А в стае кроме нее были и сдающие, но еще не сдающиеся старики, и несмышленый едва окрепший молодняк, и просто ослабленные болезнями и недугами. Все они могут выжить только если не останутся. И калека замолчала, понимая. Они были в своем праве. Они улетали.

А она оставалась. Одна. Лишь потому, что судьба создала ее не такой, как всех. Просто ради эксперимента, из научного интереса. И судьбе нет никакого дела, каково это быть уродом, изгоем, тем, кто всегда остается один…

Я обернулась. Старик уже ушел, и это все решало. Потому что я никогда бы не осмелилась на подобную глупость при свидетелях.

Отражения грозовых облаков плыли по холодной осенней воде, быстрее и легче лучших имперских судов. Перебирали мелкую рябь потревоженных ветром волн, словно струны, чередуя мрак тени с золотисто-синими прожилками чистого неба. Серая птица даже не успела испугаться, когда скользнувшая по ее спине тень внезапно сомкнулась вокруг тела крепкими тисками и потащила на глубину.

Я с головой ушла под воду, оттолкнулась, вынырнула на поверхность, и снова пошла на дно. Благо последнее было не глубоко, а то бы я точно захлебнулась, пытаясь удержать отчаянно вырывающуюся гусыню. Кто додумался назвать гусей неповоротливыми? Да легче удержать ушами шапку при штормовом ветре.

Но, несмотря на все трудности, собственная жизнь всегда являлась для меня хорошим стимулом, поэтому скоро я уже уверенно стояла на твердой почве, правда по пояс в ледяной воде.

Убаюканная магией, птица прекратила трепыхаться, притихнув в моих руках, меня же наоборот начало потряхивать от холода, но я лишь упрямо сжала зубы. Если уж совершаю идиотский поступок, то не привыкла отвлекаться на всякие глупости.

Это было трудно объяснить. Легче объяснить, зачем козе клепсидра. Но мне было очень важно, чтобы эта птица смогла улететь вместе со всеми. К бесам судьбу, к черту законы природы, к удугам этот вшивый здравый смысл!

Серебристое свечение бережно окутало каждое перышко, впитываясь все глубже. Оставалось надеяться, что хворь не серьезная. Я закрыла глаза, сконцентрировавшись на волнах силы, разливающихся по всему существу, упорядочивая и выявляя огрехи строения. Болезнь нашлась быстро, она чернела на общем серебряном поле двумя кривыми кляксами. Пострадали поднимающая крыло нижняя мышца в области груди под основной грудной мышцей и сухожилие, перекинутое через блок, позволяющее нижней грудной мышце поднимать крыло «снизу». Смертельно для птицы, трудновыполнимо для меня, но, в общем, — ничего страшного. Просто нужно очень постараться…

Несмотря на холод, пот градом стекал со лба. Как любил говаривать знакомый военный лекарь — легче добить, чем вылечить. Одному небу было известно, сколько прошло времени, но от страшных клякс остались лишь еле различимые тени, еще немного и о них не останется и следа…

Неожиданно серебряная сетка заклинания предательски дрогнула, начиная блекнуть. Черные кляксы радостно раздулись до прежних размеров. Упади небо! Только не это. Я со скрипом сцепила зубы, пытаясь выбрать остатки резерва, но выбирать уже было нечего.

Озверевший ветер плетью хлестал по коже, высекая из глаз пустые, бессмысленные слезы, но я ничего не чувствовала. Только злую обиду. Напрасно. Все напрасно. И ведь не хватило совсем чуть-чуть… а может, как раньше…

Обида на миг отступила, уступая дорогу удивлению. Чьи-то ладони легли поверх моих, щедро раздаривая жгучее тепло и силу. Даже более щедро, чем было нужно. Заклинание достроилось за считанные мгновения, выбросив избыток энергии искрящимся потоком солнечного ветра. Если отпустить птицу, какое-то время ее будет нести вверх просто за счет магии. Осталось только раскрыть ладони.

Ветер.

Свобода.

Ликующее счастье, в которое трудно поверить.

Расправленные крылья.

Сияющий силуэт на фоне серых грозовых туч.

В груди защемило от пьянящего ощущения полета. Магия так тесно связала нас, что общим стал каждый удар сердца, каждый толчок крови, даже небо, скользящее сквозь трепещущие перья стало общим.

На западе догорала заря, на востоке зажигались первые звезды. Мир остался далеко внизу. Внизу больше ничего нет, ничего больше не нужно. Только вверх и вперед, следом за стаей. Вперед! Быстрее! Еще быстрее! Наперегонки с облаками, подальше от боли, страхов, одиночества, пустоты, безнадеги…

Колючий толчок импульса. Темнота. Резкое головокружительное падение.

— Очнись. — Услышала я негромкий, спокойный голос, и открыла глаза. Гусыня по-прежнему продолжала полет, плавно и уверенно, не проявляя малейших признаков усталости или признательности. Я перевела взгляд на склонившегося надо мной человека с перепачканным сажей лицом, недовольно поджала губы, но следовать дурному примеру не стала.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Мы сидели, молча, провожая улетающую птицу. Я ерзала, кутаясь в его длинный серый плащ. Асеер был неподвижен и спокоен, тем спокойствием, которое сведущие узнают, как спокойствие свернувшейся в кольцо кобры, притаившегося хищника, спокойствие несущее смерть…

Но ведь именно этот человек только что спасал со мной гуся, вытащил меня на берег, потратил магию на сушку моей одежды и отдал мне свой плащ. Тот одержимый жаждой мести фанатик, что встретился мне на дорогах Шумбера, пугал намного меньше, чем этот непонятный, спокойный, умиротворенный человек, способный, кстати, на что угодно.

— Я тебя искал.

— Вижу. — Я приподняла уголки губ, покосившись на черное пятно, размазанное по щеке охотника. — Зачем?

— Чтобы поговорить… о Тимхо. Мальчик вернулся сам не свой… и…

— И, конечно же, ты решил, что во всем виновата мерзкая тварь. Ты не ошибся, это дело моих грязных лап! — Запланированный злодейский хохот был неожиданно прерван приступом кашля. Я постучала кулаком по груди и проникновенным голосом добавила. — Меня печенкой новорожденных младенцев не корми, только дай поизмываться над молодыми охотниками…

— Умбра, тебе не надоело?

— Не поняла.

— Притворяться мерзкой тварью.

— Я и есть мерзкая тварь, порождение тьмы, страх, ужас, безжалостное создание черного колдовства, бессердечный монстр, проклятье богов…

— Какая чушь.

— Вот и нет! Я злобная и бессердечная!

— Ты оставила жизнь смертельному врагу, спасла детей, истратила весь резерв, чтобы помочь… хм… гусю.

— Если бы я тогда случайно не свалилась в озеро, ты бы теперь жаловался другим жмурикам в подземном царстве на изощренные бесчеловечные пытки и долгую мучительную смерть, а не нес здесь какую-то ересь про гусей.

— Ну хорошо. — Вздохнул он. — Оставайся задницей, если хочешь.

Я усмехнулась. Еще бы. Картина «дингир-ур убеждает игига в добродетели и благородстве» могла бы пополнить лучшие коллекции абстрактной живописи.

— Что там насчет мальчишки?

— Перед прогулкой с тобой он прямо светился от счастья, а вернулся мрачнее тучи. Даже со мной не захотел разговаривать. — Асеер заглянул мне в глаза. — Умбра, что там у вас произошло?

— Ты в курсе, что твой воспитанник разучивает молитвы во славу одного древнего ископаемого под руководством другого?

— Да. И не вижу в этом ничего страшного.

— Ничего страшного?! — Всплеснула руками я. — Да парню окончательно запудрили мозги! Того и гляди будет в рубище ходить, горланить священные гимны, и бичевать себя крапивой куда не попади!

— Тимхо взрослый, здравомыслящий молодой человек. Он никогда не опуститься до таких крайностей. К тому же каждому охотнику необходим храм, место, куда можно прийти за советом, за поддержкой, за отпущением, за надеждой… а эта вера не требует ни кровавых ни финансовых жертв, лишь соблюдения законов совести и чести, доброты и участия к близким. По-моему, мальчику это только на пользу.

— Ты еще скажи, что сам к саркофагу наведываешься. — Буркнула я из чистой вредности. Слова охотника меня убедили, успокоили, заставив посмотреть на ситуацию с другой стороны.

— Наведываюсь. — Не стал отнекиваться дингир-ур. — Кстати, тебе тоже бы не помешало. Настоятель храма очень мудрый и интересный собеседник.

— Спасибо, мы уже беседовали. — Я задумчиво почесала переносицу, шерстяной охотничий плащ колюче огладил щеку. — Из-за этого-то и весь сыр-бор… * * *