На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

I

— Петр Андреевич, что я вижу: вы даже еще не начинали одеваться, как же это так? Это же, голубчик мой, ни на что не похоже.

Говоря таким образом, Иван Макарович Колосов с досадой бросил свою фуражку на стол и с некоторым недоуменьем остановился против кровати, на которой в одном белье, закинув руки за голову, лежал его друг, Петр Андреевич Спиридов, и с едва уловимой усмешкой в больших черных глазах поглядывал на невысокую, стройную фигуру Колосова, затянутую в новенький, с иголочки мундир армейского подпоручика с высоким тугим воротником и большими, по-модному загнутыми наподобие крылышек эполетами.

— Ну, что же вы не встаете? — продолжал Колосов. — Вставайте же, я вас жду.

— Совершенно напрасно будете ждать, — с легкой улыбкой произнес Спиридов, — я никуда не собираюсь и решил вечер оставаться дома.

— Весь вечер оставаться дома? — с выражением чуть не ужаса воскликнул Колосов. — Ну, этого быть не может.

— Почему же? — с прежней улыбкой спросил Спиридов.

— Почему? Потому что это невозможно, — тоном, не допускающим возражения, проговорил Колосов, — вы; разумеется, шутите. Однако довольно вам, ей-богу же, некогда, мы и так опоздали и явимся позже всех.

— Ну, вот вы и торопитесь, а я, уверяю вас, никуда не сдвинусь с места.

Колосов вздернул плечами.

— Воля ваша, Петр Андреевич, я положительно отказываюсь понимать вас. Если это не шутка с вашей стороны, то… то… то я, право, не понимаю.

— Чего же не понимать? Или остаться вечер дома с вашей точки зрения такая удивительная вещь, что вы не можете с этим примириться? — с едва уловимым раздражением в голосе отвечал Петр Андреевич.

— Вечер вечеру рознь. Ничего не было бы удивительного, если бы вы остались дома вчера, третьего дня, завтра, но сегодня, сегодня сидеть дома, когда у нашего полковника бал, когда все, решительно все собрались там, — это, воля ваша, более чем странно. Вы даже представить себе не можете, как нашему полковнику будет обидно такое невнимание с вашей стороны. Уверяю вас, он страшно обидится. С какой стати огорчать старика без всякой нужды и порождать нелепые толки?

— Какие толки?

— Как какие? Всякие. Неужели вы думаете, ваше отсутствие останется незамеченным?

— Думаю. Сегодня на балу соберется такая масса кавалеров, что я уверен, обо мне никто и не вспомнит. Я слышал, на сегодняшний бал со всех концов народу съехалось. Павел Маркович и не ожидал столько. Убежден, он будет рад видеть у себя одним человеком меньше.

Колосов нетерпеливо передернул плечами.

— Удивляюсь я на вас, Петр Андреевич, ведь сами отлично знаете, что все это не так, а говорите. Простите, но вы в этом случае точно капризная дама. Ну, полноте, милый, хороший, вставайте, одевайтесь и идемте. Вы только подумайте, как вас ждут, — добавил Колосов, лукаво подмигивая.

— Кто ждет? Все вы глупости говорите, — никто меня не ждет, никому я не нужен, и мне никто не нужен.

— Ну, это уже позвольте — атанде, как говорит наша достопочтенная Лукерья Ивановна, уж будто бы вы никому не нужны? А Зинаида Аркадьевна? А? Что вы насчет этого сюжетца скажете?

— А вот что я скажу, — неожиданно садясь на постели, раздраженным тоном заговорил Петр Андреевич, — скажу, что мне крайне неприятны и досадны все эти намеки на меня и на Балкашину, особенно неприятны от вас, Иван Макарович; вы мне самый близкий человек здесь и отлично знаете мои отношения к Зинаиде Аркадьевне; следовательно, вам-то уже меньше всего пристала роль кумы-свахи.

— Петр Андреевич, да вы никак и впрямь рассердились? Вот не ожидал-то, ведь это же шутка.

— Шутка! Я знаю, что шутка, но, право, мне эти шутки надоели. И как вы не понимаете, господа, что вы подобными шутками, намеками и подмигиванием компрометируете девушку и ставите ее в неловкое, глупое положение. Ни она, ни я — мы оба решительно ни о чем не думаем, а кругом нас шепчут и чуть пальцами на нас не указывают как на жениха и невесту… ведь это же, воля ваша, господа, безобразие.

— Не вижу никакого безобразия, — в свою очередь слегка раздраженно произнес Колосов, — мы люди простые, провинциалы, не петербургские, на вещи смотрим так, как оно есть. Если мы видим, что такой-то молодой человек, вполне независимый, уделяет свое исключительное внимание такой-то барышне, чаще других бывает в доме ее родителей, гуляет с ней вдвоем, сопровождает ее в поездках верхом, словом, "ферлакурит", как говорят здешние дамы, то нам естественно может прийти в голову предположить, что он неравнодушен к ней, а отсюда, как прямой логический вывод — что он собирается стать ее женихом. Сердиться на такой взгляд нет никакого основания, и если кто компрометирует барышню, то, во всяком случае, не мы.

— А кто же? Я, по-вашему? Ладно, пусть будет так, не будем спорить, а то, чего доброго, незаметно для себя поссоримся, я же вовсе не намерен ссориться, особенно теперь, на прощанье.

— Как на прощанье? Что это значит? Разве вы куда-нибудь собираетесь ехать?

— Да, собираюсь, и очень скоро, дня через два, через три. Я получил письмо, — от кого, это никого интересовать не может, но письмо такого сорта, что я должен немедленно ехать в Петербург.

— Вот оно что! — воскликнул Колосов. — Ну, теперь мне отчасти понятно, почему вы с такой презрительностью относитесь к нашему скромному балу. Через какой-нибудь месяц-полтора вы будете блаженствовать на столичных балах, в кругу светских красавиц и сановников.

— Блаженствовать? Ну, это еще как Бог даст, — загадочно усмехнулся Петр Андреевич.

Колосов с некоторым недоумением посмотрел в глаза Спиридову.

— Час от часу не легче! Я вас, Петр Андреевич, не узнаю сегодня. Какими-то загадками говорите… Скажите, что с вами, вы чем-то не то расстроены, не то озабочены. Неприятность, что ли, у вас какая?

Спиридов отвечал не сразу.

— Как вам сказать… — заговорил он, помолчав, и в голосе его Ивану Макаровичу почудились какие-то незнакомые нотки. — Вы не ошиблись, я действительно озабочен. В моей жизни произошло нечто такое, что выбило меня из моей колеи, взбудоражило и перевернуло все вверх дном, и я, говоря по совести, не знаю, радоваться ли мне тому или огорчаться.

— Но что именно, скажите, ради Бога, если это не секрет.

— Я же вам уже сказал. Я получил письмо и должен немедленно ехать, на радость или на горе, я того не знаю. Скорее на горе.

— Но разве так необходимо ехать? — с искренним участием спросил Колосов, подсаживаясь на кровать к Спиридову и заглядывая ему в лицо.

— Необходимо, — кивнул тот головой, — даже больше чем необходимо… Впрочем, бросим этот разговор, он вас только задерживает. Я думаю, бал уже в полном разгаре; идите скорей, а то на вашу долю не останется ни одной неразобранной мазурки, меня же оставьте с моими мыслями, мне еще многое надо обдумать.

— Значит, вы серьезно не идете? — еще раз переспросил Колосов. — Но что же мне сказать, если меня будут спрашивать, почему вас нет?

— А что хотите, — уже не скрывая своего раздражения, возразил Спиридов, — скажите, что у меня колики приключились, родимчик, зубная боль, ну, словом, что-нибудь в этом роде.

— Не поверят.

— Для меня это безразлично. Поверят — хорошо, не поверят — тоже хорошо. Во всяком случае, я не намерен ради кого бы там ни было ломать себя и идти на бал, когда мне необходимо остаться одному.

Последние слова Спиридов сказал с особым ударением, смысл которого не трудно было угадать.

— Ну, я вижу, с вами сегодня пива не сваришь. Если уже вам так необходимо и так хочется лежать тут одному — лежите, Бог с вами, а я пойду, действительно поздно. До свиданья. Возвращаясь с бала, я на обратном пути забегу к вам сообщить о том эффекте, который возбудит ваше отсутствие. Хотите?

— Я, наверно, буду в то время спать. Впрочем, заходите, порасскажете мне о вашем бале. Этот бал ведь исключительный, к нему готовились чуть ли не за полгода и набрали гостей со всех волостей. Еще бы, сегодня мадемуазель Панкратьевой минуло восемнадцать лет, и из девочки она превращается в заправскую барышню-невесту, женихов здесь непочатый угол, хоть пруд пруди.

— Анна Павловна о женихах не думает, — с едва уловимой досадой в голосе отвечал Колосов.

— Она, пожалуй. Впрочем, и то Бог весть. По моему мнению, на свете нет ни одной барышни, которая не думала бы о женихах; но уже ее папахен наверно только о том и мечтает, чтобы своей дочке-баловнице подцепить женишка получше. Для этой-то цели главным образом и бал сегодняшний затеял, а вы, вместо того чтобы быть там, на поле сражения, теряете драгоценное время в болтовне с таким малоинтересным собеседником, как я.

— Смейтесь, смейтесь. Небось про других любите покумить, а когда про вас — сердитесь.

— Между мной и "другими" большая разница, я про женитьбу не думаю, ну а "другие"-то, кажется, наоборот, хоть сейчас под венец, а? Как скажете?

Спиридов многозначительно усмехнулся, напирая на слово "другие". Колосов слегка покраснел.

— Ну что ж, — заговорил он несколько торопливо, — я и отпираться не буду. Конечно, если бы Анна Павловна согласилась, я почел бы себя самым счастливым человеком на земле, но, увы, она обо мне думать не хочет. Я это ясно вижу.

В тоне, которым были сказаны последние слова, Спиридову послышалась искренняя печаль. Ему стало жалко своего друга, и он, чтобы ободрить его, укоризненно воскликнул:

— Ну, это совсем уже стыдно, надо больше куражу. Помните, что девичьи сердца, как и крепости, берутся только с боя.

Колосов ничего не ответил на последние слова своего друга, молча взял со стула свою фуражку, нахлобучил ее на самые глаза и неторопливо вышел из комнаты.

— Прощайте, приятных сновидений! — крикнул он с порога комнаты, не оборачиваясь и плотно притворяя за собою дверь.

На крыльце его поджидал солдат в накинутой на плечи враспашку шинели и с зажженным фонарем в руке.

— Ну что же, Потап, пойдем, брат, — сказал Колосов, ласково обращаясь к солдату. — Ступай вперед, свети хорошенько, да смотри, в лужу или канаву не заведи.

— А их благородие нешто не пойдут с нами? — спросил Потап, и в его голосе Колосову послышалось как бы изумление.

"Вот, солдат, и тот удивляется, — подумал он, — а уж там что будет, расспросами покоя весь вечер не дадут".

При мысли об этом Колосову сделалось вдруг страшно досадно, он чуть было не сорвал своей досады на солдате, но, вовремя опомнившись, удержался от проснувшегося на языке сердитого окрика.

— Петр Андреевич не совсем здоров, он остался дома, лежит, — спокойным тоном сказал Иван Макарович и торопливо двинулся вперед, предшествуемый быстро шагающим солдатом. Бросаемый фонарем свет скупо озарял небольшое пространство, шириной 2–3 шага, не больше, но через то окружающая темнота делалась еще непроницаемей. Где-то вдали, словно забытые дети, уныло плакали чакалки[1], да чей-то голодный пес как-то особенно жалобно подвывал, оплакивая свою голодную долю.