На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

XV

Все эти мысли пришли Спиридову на ум в то время, когда он внимательно слушал подробный, растянутый рассказ Ивана о его прежнем житье-бытье. Очевидно, Ивану воспоминания эти доставляли удовольствие, и он, охотно уклоняясь от главной нити своего повествования, пускался в подробности, иногда даже вовсе не шедшие к делу.

— И жилось мне в денщиках у моего барина, сказать надо, очень даже хорошо, потому што барин мой, прапорщик Вахрамеев, царство ему небесное, был человек души ангельской, такой добрый, такой добрый, я вам и сказать не могу. Другого такого, должно, и не было никогда, и не будет. Пять лет прожил я у него, как в царствии небесном, на шестой год приключилась беда, убили его в перестрелке. Не поверите, ваше благородие, все солдаты в роте плакали, как по родному, право слово, а про меня уж и говорить нечего, до сих пор, как вспомню, так сердце и заноет. Опосля смерти барина моего, прапорщика Вахрамеева, меня из денщиков взяли обратно в роту. Но только недолго довелось мне послужить в строю. Месяца не прошло, как перевели к нам в полк офицера одного. Офицер-то этот был не русский, а немец, и немец-то настоящий, из немецкой земли. Из себя он, надо правду сказать, был молодец, высокий такой, плечистый, грудь колесом. Молодой еще, лет тридцать было ему али нет — не знаю. Говорили у нас промеж солдат, быдто его король немецкий нарочно на Кавказ прислал воевать учиться, по тому самому, что супротив кавказских войск другой армии и на свете нет. Наш фельдфебель такой человек был, про всех все знал, так вот он рассказывал про этого немца. Призвал, грит, его прусский царь, так и так, говорит, дошло до меня известие, у соседа моего, русского царя, есть армия, такая ли армия, что каждый солдат десятка стоит, а про офицеров и говорить нечего. Кабы, грит, пожелали, я бы, грит, их всех к себе тремя чинами выше взял, да не пойдут. Вот я и надумал, чтобы послать тебя, герр Штольц — немца Штольцом звали — на тот самый Кавказ, поезжай, поучись, как там кавказская армия воюет. Постарайся высмотреть все досконально. Все ухватки и сноровки ихние, а как вернешься — я тебя сичас в генералы произведу и других офицеров на выучку отдам. Учи их, чтобы они, значит, под стать русским были. Выслушал Штольц приказание царя своего, вздохнул тяжеленько, по тому самому, что на Кавказ-то ехать его страх брал, одначе спориться не стал.

— Слушаюсь, грит, сполню, как смогу.

С этим он и на Кавказ приехал. Зачислили его в наш полк и начал он служить. Одначе не пришелся он по душе ни господам офицерам, ни того больше солдатам. По-русски едва говорил и все сердился. Брови нахмурены, всем всегда недоволен, ходит как индюк и никогда-то не улыбнется.

Вот, думаем, чадушко-то накачалось на нашу шею.

Скоро дошел в роту слух, что, мол, Штольц денщика себе просит. Сначала думали, не дадут ему денщика, потому что он немец, немецкого царя подданный, стало быть, и денщик ему должен быть оттуда же, а никак не наш, русский. Одначе на повтурку вышло не так. На другой же день призывает наш ротный фельдфебеля и говорит: "Поручик Штольц себе денщика просят, так ты выбери им денщика, да только смотри у меня, выбирай не как-нибудь, а постарайся найти что ни на есть самого лучшего, чтобы смышлененький был, и бесприменно честного, потому он немец, он в чужом государстве, язык знает плохо, ему с плохим денщиком пропасть можно".

Фельдфебель, чтоб ему пусто было, и назовись мною. Парень, грит, смышленый, бойкий, художеств за ним никаких не замечено, а главное дело, и службу денщицкую знает, у прапорщика Вахрамеева пять годов денщиковал, завсегда им довольны были.

Таким-то вот манером и назначили меня к немчину. Явился я к нему и спервоначалу вижу, плохое мне будет у него житье. Уж по тому, как он мне вещи свои сдавать начал, понял, каков он человек есть. Верите ли, ваше благородие, два дня сдавал. Ей-богу, не вру. Иной ротный командир роту скорей сдаст, чем он свою хурду-мурду. Диво бы вещей было много, а и всего ничего, на одном ишаке увезешь. Вынет, например, рубаху, развернет перед носом и учнет про нее лепертовать, какая она, диви я сам не вижу, а опосля того начнет ее со всех концов показывать: и так, и эдак, и на свет-то, пуговки все перещупает и опять сложит.

И каждую-то вещь так, одурь возьмет.

Разов десять приказал при себе чемодан укладывать, из Неметчины своей привез, несуразный такой чемоданище. На первый взгляд быдто и удобный, а начнешь укладывать — одно горе. Ремешков, петелек в нем, пряжек разных — уйма целая, а все ни к чему.

Долго он меня с этим чемоданом мучил. Вынет все вещи, разложит по всей комнате и велит складывать, а сам на часы смотрит, и никак ты ему не потрафишь. Уложишь по его, как он приказывает, глядишь, минуту, альбо две опоздал против того срока, в какой чемодан его проклятый уложить следовает. Ко времени поспел, смотришь, что-нибудь не так положил, например, носки поверх платков, а он требовал платки поверх носков, диви не все равно, что поверх чего лежит, не на человеке чай, а в чемодане.

Впрочем, не на одной укладе замучил он меня, выматывал он мне душу и другим манером. Верите, раз по двадцать в день руки заставлял мыть. Соберется ли куда идти в гости, раньше чем мундир ему подашь, ступай руки с мылом мой. Сапоги снимешь, опять мой. Потребует стакан воды принести, первым долгом на руки смотрит.

— Фа, — говорит, — грязни ляп, опять грязни ляп, зашэм грязни ляп стакан брал. Ступай ляп милем мой, тогда воду дафай.

Идешь со стаканом назад в кухню, моешь руки и опять ему, чертяке, тот же стакан несешь. Подавись, анафема. И так он меня этим мытьем рук донял, что я и сказать не умею. А тут еще и товарищи зубоскалят. Придешь в роту, сейчас обступят: "Покажи ляп, — кричат, — фи, зашэм ляп грязни, иди мой ляп". Ну, съездишь, кто поближе, в рыло, плюнешь и пойдешь назад.

В бой идти собирается — еще того горше: всю ночь сидит, письмо строчит; у него, у ирода, там, в Неметчине, невеста оставалась, так вот он ей, со страха, што ли, али обычай у них такой, перед каждым боем отписывал свою волю. Как ей поступать в случае его смерти, все до мельчайших подробностей. Сколько времени траур носить, за кого и когда замуж выходить. Словом, до точности, быдто она сама не знает, как ей быть опосля его смерти. Пишет это он всю ночь, а сам на патрет смотрит, а ты спать не моги, потому он то и дело кличет за всяким вздором. Проканителишься с ним до утра, а утром в поход, и отдохнуть некогда. Хуже же всего было это, как он учнет счет расходу подводить, зарез, одно слово. Скаредный был, похуже жида всякого. Складные весы имел, принесешь ему из лавочки какую ни на есть пустяковину, он сичас на свои весы, и беда, коли ежели чуть-чуть супротив веса не достанет, часа полтора пилит.

Ну, пока в укреплении стояли, еще все ничего, а как пошли в большой поход, тут мне совсем карачун пришел. Переходы тяжелые, впору до ночлега добраться, сготовить ужин и спать завалиться, а он свои порядки разводит. То не туда поставил, другое — не на месте. Зачем вьюки так сложены, а не эдак. Другие господа офицеры давно уже спят и денщиков своих спать отпустили, а мой немчик как домовой гоношится, насилу уляжется. Ему-то с полгоря, а мы, денщики, загодя вставать должны, чай готовить, вещи укладывать и все прочее. Вещей же он набрал супротив других офицеров гораздо больше и совсем тоись без всякой надобности, только хлопоты да возня с ними в походе.

Измотался я за этот поход, как заяц на угонке, и не знаю, чем бы все это кончилось, как вдруг стряслась беда. На одном переходе, зазевались, штоль, наши, хорошенько сказать не могу, а только наскочила татарва на наш обоз, и не успели мы глазом моргнуть, как половину вьючных лошадей как не бывало, угнали, проклятые. В суматохе меня тоже сбили с ног и хотя не поранили, но помяли-таки достаточно, а в ту пору и вьючного конька моего немчика тоже угнали, и со всем имуществом. Освирепел мой немчик, не приведи Бог. Сейчас рапорт на меня написал, чтобы, значит, меня суду придать, за то, стало быть, будто бы я нарочно татарам его имущество покинул. На мою беду, как раз дня за два до этого я промеж солдат с сердцов говорил: "Хошь бы татары на обоз напали да этот раз-анафемский чемодан моего немчика утащили бы, я бы свечку поставил". Известное дело, с сердцов иной раз мало ли чего человек не наговорит, а тут, на горе, оно как раз по говоренному и вышло. Арестовали меня, раба Божьего, засадили. Слышу, говорят, судить будут. "За что?" — спрашиваю. А за умышленное покинутие препорученного имущества, да еще в виду неприятеля. Вижу я, дело-то на серьез выходит, не миновать мне палок. Если бы еще за дело, ну, куда ни шло, а то как есть совсем занапрасну. Обидно мне стало, так обидно, что и сказать не умею. Порешил я в горы уйтить. Все равно, думаю, пропадать, что так, что так. Как задумал, так и сделал. На походах за арестованными какой присмотр, звание одно, сами знаете. Выбрал я удобную минуту, да и айда в горы. Впрочем, в те поры не один ушел, а вдвоем.

— С кем же?

Иван на минуту как бы замялся.

— С кем? Имени я вам не скажу, не для чего. Здесь его, в горах, Николай-беком зовут.

— Я о нем слышал. Он у Шамиля наибольшим, один из самых близких людей. Так он из вашего полка?

— С нашего. Он у нас юнкером был. Немного до офицера не дослужился. Из настоящих господ.

— С чего же он бежал?

— А вы нешто не слыхали? Беда над ним стряслась. Ротного своего перед фронтом по лицу ударил. Темное это дело, доподлинно никто не знает, а толкуют разное. Сам он тоже не рассказывал. Говорили, будто бы ротный чтой-то заметил промеж своей женой и юнкером и начал с тех пор к нему всячески придираться. А тот был с характером, не выдержал, вот и вышло. Меня при этом не было — люди рассказывали. На беду, и случилось-то все это на походе, тоись что юнкер капитана ударил опять-таки же в виду неприятеля, стало быть, полевой суд и расстрел. Волей-неволей бежать приходилось. Сидели мы с ним арестованные в одной палатке, и часовой внутри стоял, да, на беду и задремал малость. Увидел это юнкер и мигает мне: орудуй, мол, а мы еще раньше перемолвились с ним насчет того, чтобы бежать. Вот я встал, потихоньку подобрался к часовому-то да и хвать его за горло, не успел он и ахнуть, забили мы ему платок в рот, скрутили веревками, ружье забрали — и вон из палатки. На счастье, ночь была темная, все спали, мы тихим манером через лагерь, мимо часовых, да в горы, только нас и видели.

— А как вы к Шамилю попали?

— А очень просто. Пришли в первый попавшийся аул и прямо к мулле. Так и так, хотим Шамилю служить и веру мусульманскую принять. Обрадовались, как родных приняли. Любо им, когда кто-нибудь из христиан в их веру переходит, а к тому же и от Шамиля по всем аулам строжайший приказ был, чтобы всех дезертиров к нему направлять. Он нашим братом во как дорожит, потому что через нас он всякие мастерства у себя заводит.

— Значит, Шамиль вас хорошо принял?

— Отлично даже. Особливо Николай-бека. Как прознал про то, что тот как бы на манер офицера, сильно обрадовался и сичас его в наибы свои предопределил. Саклю дал, коня, оружие, вещей всяких. Жену сосватал, — тоже наиба одного богатого дочь. Впрочем, теперь Николай-бек и сам богатый.

— Откуда же у него богатство?