На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

XIX

Колосов быстро и заметно поправлялся. Он уже не только сидел в постели, но при помощи Савелия мог даже вставать и передвигаться по комнате тихой, колеблющейся походкой. Спасение своей жизни он всецело приписывал Ане. Она в первый же день настояла перенести его в дом отца и вместе с Савелием учредила бессменное при нем дежурство. Первую неделю Абдул Валиев большую часть дня проводил в доме полковника, неотступно следя за состоянием здоровья своего пациента. Лечение его заключалось в ежедневном обмывании раны каким-то отваром из душистой, ему одному известной травы, после чего накладывалась повязка из массы разваренных в кашу листьев тех же трав с примесью какого-то клейкого вещества. Внутрь Абдул Валиев никакого лекарства давать не велел, заменив их кумысом, причем кумыс этот приносил сам из дома, уверяя, что только кумыс его приготовления может принести пользу, так как он для всякого случая приготовлял особый кумыс по ему одному известному рецепту. Как бы то ни было, благодаря ли знанию Абдул Валиева, хорошему ли уходу, которым он был окружен, или, наконец, своей здоровой, никогда не знавшей болезни натуре, а вернее, в силу первого, второго и третьего, но только для всех было несомненно, что здоровье Колосова восстанавливается и что скоро придет время, когда он будет себя чувствовать так же хорошо, как и до своей болезни.

За время болезни между Колосовым и Аней установились ровные, спокойные отношения. Без лишних слов, без объяснений оба прекрасно понимали, что отныне жизнь их связана навеки, и смотрели на себя как на жениха и невесту, отложив окончательные объяснения до полного выздоровления Колосова.

Был зимний вечер; наверху в комнате, отведенной для Колосова, Иван Макарович полулежал на диване, подложив под локоть подушку, и полуприщурившись глядел, не спуская любящего, нежного взгляда, на сидевшую против него в большом кресле Аню. Молодая девушка, наклонив головку, прилежно вышивала какой-то сложный узор и время от времени мельком посматривала вкось на своего визави, причем всякий раз на ее пухлых красных губах мелькала ласковая, радостная улыбка.

В комнате было тихо и тепло. Мягкий свет от двух свечей освещал стол и лица сидящих около него молодых людей, не проникая в углы комнаты, погруженные в таинственный полумрак. За окном меж тем пронзительно выла и стонала разыгравшаяся вьюга, и этот контраст между тем диким смятением, которое происходило там, за стеной, в необозримом пространстве погруженной в мрак и холод пустыни, и уютной тишиной, царившей в небольшой, тепло натопленной комнате, невольно навеял тихие, грустно-радостные, неясные думы.

— Как хорошо, — мечтательно вздохнул Колосов. — Если бы всю жизнь так!

Аня ничего не ответила, только разгоревшиеся кончики ушей запылали еще жарче.

— Аня, — продолжал Колосов, — знаешь, о чем я сейчас думаю?

— О чем?

— Мне очень бы хотелось встретить того человека, который выстрелил в меня тогда.

— Вот, — удивилась немного девушка, — неужели вы так злопамятны? Вам непременно хочется видеть его повешенным?

— Повешенным? Сохрани Бог! Напротив, я готов отдать ему все, что имею, готов на всю жизнь сделать его другом, готов для него пойти на всякую жертву. Словом, если в жизни был человек, к которому я чувствовал бы горячую, беспредельную благодарность, то это к этому неизвестному мне врагу, чуть было не отправившему меня на тот свет. Зато теперь благодаря ему я один из счастливейших людей. Ведь так, Аня, один из счастливейших?

— Не знаю, это смотря по тому, в чем ты видишь счастие?

— Как в чем? А вот в том, что ты сидишь подле меня, что мы с тобой одни с глазу на глаз, что ты теперь ласково, дружески говоришь, не так, как говорила прежде. Помнишь?

— А ты помнишь? Какой же ты злопамятный! — укоризненно покачала головой Аня.

— Я злопамятный? Что ты! Если я теперь и говорю, то к слову, чтобы ты могла сама представить, как я теперь счастлив и доволен. А признайся, — добавил он шутливо, — ты ведь меня очень мучила, даже еще в тот день, на балу, помнишь?

— Помню. А ты неужели не догадываешься, почему я так держала себя?

Сказав это, Аня положила работу и долгим, испытующим взглядом посмотрела в глаза Колосову.

— Мне кажется, я как будто догадываюсь, но не решаюсь сказать, — смущенно улыбнулся Иван Макарович. — Неужели потому?

— Да, разумеется. Я тогда уже любила тебя, но не была в тебе уверена. Я боялась, не принимаешь ли ты простое увлечение за настоящую любовь, в твои года готовы увлекаться кем угодно…

— В мои года? — рассмеялся Колосов. — Подумаешь, какая старуха! Откуда это у тебя такая опытность?

— Напрасно смеешься, — серьезным тоном возразила Аня, — я годами моложе тебя, но жизнь знаю лучше. Ты знаешь, девочки, остающиеся без матери, с отцом, рано стареют. Я в то время, когда мои сверстницы ни о чем ином не думали, как о куклах и шалостях, уже была почти самостоятельной хозяйкой, сидела с большими, как равная им, слушала их беседы; благодаря этому я многое понимаю из того, что люди называют "жизнью".

— Вот как! — все с тою же шутливостью проговорил Колосов. — Любопытно бы послушать, что именно такое ты поняла в жизни?

— А хотя бы и то, что мы, девушки и женщины, в большинстве случаев гораздо глубже любим, чем вы. У вас, мужчин, любовь, пожалуй, я согласна, сильней, вы более нас способны на подвиги из-за нее, выражаете ее более бурно, все это так, но зато мы любим продолжительнее и постоянней. Вы, мужчины, любя одну, можете увлечься другой и полюбить ее еще сильнее первой.

— А вы? — иронически прищурился Колосов.

— А мы сначала должны разлюбить первого, а уже потом полюбить второго. Вот в чем наша разница с вами.

— Ну, Аня, — тоном некоторой даже растерянности сказал Колосов, — вот бы послушал кто-нибудь тебя, как ты разговариваешь о любви тоном опытной женщины…

— Осудили бы? Ты это хочешь сказать? Может быть, и ты осуждаешь? В таком случае, скажу тебе, твое осуждение совсем несправедливо. Я, говоря так о любви, передаю слова отца. Это его мнение, проверенное мною на многих случаях. Вспомни об утопившейся в прошлом году казачке Маше. Вынужденная выйти замуж за человека, которого она не любила, она четыре года не переставала любить своего первого жениха. Четыре года она мучилась, боролась с своим чувством. Наконец, не выдержала и покончила с собой, и не потому, чтобы муж ей попался дурной, обижал ее. Напротив, он относился к ней очень хорошо, искренно любил ее и она могла бы быть счастлива, если бы была в силах заглушить свои чувства к избранному своего сердца.

— Единственный случай, ничего не доказывающий.

— А между мужчинами и такого не было. Я, по крайней мере, не видела и не знаю. Я знала много молодых парней, про которых рассказывали, что их силой заставили жениться на нелюбимых девушках, оторвав от выбранных ими раньше невест, и что же? Все они очень скоро утешались и забывали о своих увлечениях. А сколько девушек кончают свою жизнь самоубийством с горя по покинувшим их женихам? Парней же, убивших себя по такому поводу, я что-то не видела.

— Вы судите по казачкам, посадским и нашим солдаткам, — серьезно возразил Колосов, — у них это так. В действительности много случаев самоубийств от любви, но на это есть особые причины. А вы подымитесь выше, в среду людей образованных, и увидите, что и мужчины часто кончают счеты с жизнью из-за неудачной, несчастной любви. Мне Спиридов рассказывал, у него в Петербурге была знакомая одна княгиня, красавица, фамилии он не называл, но теперь мы знаем, что это была княгиня Двоекурова, она была замужем, и в нее влюбился один молодой человек, начинающий художник-живописец, только что окончивший университет. Около полугода он вздыхал по ней, томился, издали любовался ею, не смея подойти близко, и наконец зарезался. После его смерти осталась записка: "Я полюбил замужнюю женщину, жениться на ней не могу и жить без нее тоже не могу. Простите и не вините меня". И никто даже не знал, о какой женщине идет речь, он не оставил ее имени в записки, не упомянул ни разу в разговорах о ней. Она сама тоже ничего не знала и, как утверждает Спиридов, не знает и до сих пор.

— А как же он-то узнал?

— Совершенно случайно. Он был знаком с юношей и пришел к нему как раз в тот день, когда тот покончил свою жизнь. Он зарезался, сидя в глубоком кресле против стола, на котором стоял портрет незнакомой Спиридову женщины, писанный рукою его друга. Спиридов взял этот портрет себе на память. Я видел его у него. Действительно, дивная красавица, что-то нечеловеческое в ее лице, просто древнегреческая богиня. Если она на портрете так хороша, то чем же она должна быть в действительности!

— А как Спиридов упорно скрывал свою любовь. Никогда никому не проговорился.

— Никогда. Я с ним был очень дружен, но и мне он ничего не говорил. Я несколько раз спрашивал его про портрет, чей он, он всякий раз говорил: "одной княгини", умалчивая ее имя. Все, что я знал, это историю о зарезавшемся из-за нее художнике и обстоятельствах, при каких портрет попал к нему, Спиридову. Только попавши в плен, он написал мне на кусочке древесной коры ее адрес и фамилию с просьбой написать ей; я исполнил его просьбу. Но вот прошло два месяца, о княгине нет никаких известий. Боюсь, что ее очень мало интересует судьба бедного Петра Андреевича, томящегося теперь из-за нее в тяжком плену.

— А так ему и следует! — запальчиво произнесла Аня. — Зачем он так поступил с Зиной? Недавно Балкашин писал папе и в конце письма приписал одну фразу, из которой мы с папой решили, что у них далеко не все благополучно. Передавая поклон от жены и дочери, Аркадий Модестович как бы вскользь добавляет: "А Зиночка все тоскует, извелась вся, не знаю, что и будет". Ты знаешь старика Балкашина, он не из тех, кто любит плакаться из-за всяких пустяков, и уж если он не выдержал и жалуется, значит, дела действительно плохи.

— Согласен, но мне не ясно, в чем ты обвиняешь Петра Андреевича; ведь он, насколько я знаю, никогда не давал и тени намека, будто бы собирается жениться на Зинаиде Аркадьевне.

— Что ж из того, что не давал, но ведь он видел, что она к нему неравнодушна. Ему следовало тогда же рассказать ей про эту княгиню, про свое увлечение ею, не разыгрывать роль свободного человека. Если бы ты видел, как горько плакала Зина, расставаясь со мною. Для нее эта история с письмом и отъездом Спиридова была как гром на голову. Она не могла и думать, и предполагать что-либо подобное. Ты говоришь, что Спиридов не собирался жениться. Зина об этом и не думала. Она просто любила, без всяких видов и целей. Любила всею душой, всем своим сердцем. В свою очередь, видя, что она нравится Спиридову и предполагая в нем человека вполне свободного, она невольно, инстинктивно надеялась, что рано или поздно он может полюбить ее. Скажи, разве в этом чувстве есть хоть что-нибудь, достойное порицания?

— Разумеется, нет, но повторяю, для меня непонятно, при чем тут Спиридов?

— Как при чем? — вскипела Аня. — Если бы он рассказал Зине своевременно о своей любви к Двое-куровой, она бы сумела побороть себя, взять в руки и отойти прочь…

— А может быть, наоборот, попыталась бы победить свою соперницу и покорить Спиридова.