На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

XI

Чуть рассвело, казаки поднялись и не мешкая отправились в путь. Пономарев уже успел рассказать им о своем ночном приключении. Все от души ему посочувствовали.

— И как ты, Пономарев, удержаться мог, чтобы не выстрелить! — изумлялся веселый Шамшин. — Я, кажись, ни за что бы не выдержал, потому я до лошадей, не дай Бог, какой охотник! Ежели увижу где хорошего коня, у меня душа мрет, а у самого так руки и чешутся украсть его.

— Да, удержаться трудно было, — согласился Панфилов, — а все же хорошо сделал Пономарев, что не стрельнул. Не остуди он вовремя своего сердца, нас бы, пожалуй, и на свете бы теперь не было.

— Да, уж это не иначе, что так, — подтвердил Дорошенко.

Слушал эти разговоры, Спиридов невольно почувствовал что-то похожее на легкий холодок, пробежавший по его телу при мысли, на каком тонком волоске висела эту ночь его жизнь и жизнь прочих четырех казаков.

"Славный народ, — размышлял он, поглядывая на казаков, — а все же разбойники, от черкес недалеко ушли, ради добычи готовы обо всем забыть и тридцать раз и свою и чужую голову под нож подставить".

Несколько часов молча ехали казаки. Впереди, по обыкновению, с вынутым из чехла ружьем осторожно подвигался Дорошенко, за ним Панфилов, далее Спиридов. С Петром Андреевичем торопатил всегда весело ухмыляющийся Шамшин.

Угрюмый Пономарев замыкал шествие, то и дело останавливаясь и зорко оглядываясь назад.

Солнце близилось к полдню. Вдруг Спиридов увидел, как Дорошенко быстро поднял руку, сделал знак остановиться, а сам, лихо пригнувшись к луке, стремительно бросился вперед и мгновенно скрылся за бугром.

Все разом остановились и в тревожном нетерпении стали ожидать, что будет дальше.

Прошло несколько томительных минут, раньше чем Дорошенко снова появился на тропинке. Он ехал шагом, вытирая окровавленный клинок шашки об гриву запотевшего коня. Лицо его было угрюмо и брови мрачно насуплены.

— Дорошенко, что там случилось? — спросил Спиридов, подъезжая к старику. — Откуда у тебя кровь, или ты убил кого-нибудь?

— Нельзя было иначе, хоть и не хотелось рук марать… А как быть… Не прикончи я их, они бы сполох подняли… Самим бы головы не унести… Видно, судьба у них такая.

— Да чья судьба-то, кого это ты уколошматил, расскажи толком? — с досадой возвысил голос Спиридов. — Вот не ожидал, что ты такой сердцем нежный, совсем размяк, старина.

Дорошенко сердито шевельнул бровями, хотел что-то возразить, но удержался и спокойным тоном произнес:

— Эх, ваше благородие, не хитро и размякнуть. У всякого на моем месте рука бы дрогнула. Много я на своем веку всякой гололобой нечисти порубил, а детей да древних стариков — в первый раз в жизни. И нанесла их нелегкая, на их же беду. Ехал это я впереди, поднялся на кручу: гляжу, а прямо передо мной на камне двое сидят. Старик старый-престарый, годов, должно быть, сотня будет, а подле него мальчонка лет десяти или и того меньше. Увидели меня, вскинулись, да как припустятся вниз под гору, должно, к аулу потрафить норовили. Ну, мальчонко-то помоложе, шустрей, впереди бежит, а дед едва ногами ворочает, спотыкается… со страху голову в плечи прячет. Вижу — дело плохо, не стал долго раздумывать, выхватил шашку, да за ними. Первый мне старик подвернулся; полоснул я его по голове, упал он, даже и не вскрикнул, потому стар уж больно был, душа не крепко сидела; свалив его, я за мальчиком припустился; бежит, шельмец, только пятками сверкает, ровно стрела несется, и такой смышленый волчонок — не прямо бежит, а с увертками, по-заячьи: туда метнется, сюда кинется, никак мне подъехать к нему невозможно. Однако крутился-крутился — устал, задохнулся, и как бы вы думали, что значит кровь-то разбойничья, другой бы верещать начал, пардону просить, а он, звереныш, прижался спиной к скале, кинжал выхватил, замахнулся и стоит. Глаза как у волчонка, и зубы ощерил. Кинжал больше его… И смех, и грех… Жалко мне его стало, припомнился мне Петро мой, в его года такой же джигит был… Однако делать нечего, подъехал я к нему ближе, поднял шашку, а он, верите ли, хоть бы бровью моргнул, такой отчаянный, только губы побелели, стоит, смотрит прямо в глаза… Рука затряслась у меня, а в глазах точно туман плывет, сердце замерло… жаль мне мальчонку, как родного жаль, не помню, как и руку опустил, словно во сне… Зажмурился даже, право слово, а как немного опомнился, поглядел, смотрю: лежит он у ног моего коня, руками и ногами дрыгает, а голова на сажень в сторону откатилась… Так и сбрил я ему ее, даже самому удивительно стало. Рубил — не смотрел, а потрафил так, что и надо бы лучше, да нельзя. Пойдемте, братцы, помогите тела с дороги убрать, а не то, не ровен час, поедет кто из аула, переполох пойдет.

Казаки рысью тронулись вперед и, проехав с полсотни саженей, увидели распростертый на тропинке труп старика, одетого в жалкие рубища, едва прикрывавшие его полуобнаженное, бронзовое от загара тело. Он лежал, вытянув руки, уткнувшись лицом в землю; его голый, блестящий череп был рассечен пополам, кровь вместе с выступившим мозгом широкой струей заливала затылок и шею старика, образуя вокруг его головы большую лужу крови.

— Ловко полоснул, — проворчал сквозь зубы Пономарев, склоняясь над убитым.

— У Дорошенко рука ласковая, погладит, доглаживать не придется, — зубоскалил, по своему обыкновению, Шамшин. — А мальчонка где?

— А вон, дальше, — с неудовольствием ткнул пальцем Дорошенко, — вон, у камня лежит.

Спиридов посмотрел по указанию руки Дорошенко и действительно увидел в нескольких шагах от тропинки, под большим обломком скалы, труп мальчика. Он лежал с судорожно сведенными руками, поджав ноги и неестественно выгнув худощавую грудь; тут же, около, валялась облитая кровью, запачканная землей, гладко выбритая голова с оскаленными зубами и большими, широко открытыми, остекленевшими глазами.

Казаки молча объехали труп; заметно было, что никому из них первому не хотелось браться за него. В конце концов, по обыкновению, принялся за дело Шамшин. Соскочив с лошади и передав поводья Дорошенко, он одной рукой взял труп за ногу, другою поднял голову и потащил то и другое к небольшому провалу, образовавшемуся между камнями. Следуя его примеру, Панфилов и Пономарев приволокли туда же тело старика.

Торопливо сбросив оба трупа в яму, казаки наскоро набросали на них камни, вскочили на лошадей и крупной рысью поехали прочь. Версты три шли казаки полной рысью, лошади начали уже сильно нагреваться, дорога пошла круто в гору, и волей-неволей пришлось перевести в шаг.

— А кони-то наши притомились за эти два дня, — озабоченно заметил Дорошенко, — не дай Бог, уходить придется, долго не потянут.

— Авось, Бог даст, не придется, — возразил Пономарев, — а шагом они еще сотню верст пройдут.

— Нам бы только сегодня к вечеру до "Разоренного поста" добраться, а там и заботушки не будет никакой, — добавил от себя Шамшин.

— Никто как Бог, авось, доберемся.

Зоркий глаз у Дорошенко, разве только горный орел может поспорить с ним в дальнозоркости, но и орлу случается зевка давать. Наметит он себе с вышины горную курочку, нацелится, ударит камнем вниз, но вовремя заметившая опасность осторожная птица ловко юркнет в трещину скалы и притаится там, дрожа от страха. Опустится озадаченный хищник наземь, оглянется кругом сердитым круглым взглядом и, убедясь, что добыча ускользнула от его острых когтей, тяжело взмахнет широко распластанными крыльями, стремительно взовьется на ближайшую вершину и усядется там, нахохлившись и негодуя на свою досадную неудачу.

Вовремя заметил Дорошенко старика-пастуха и его подпаска, грозным орлом налетел на них, клюнул смертельным клевом и поехал дальше, не оглядываясь на кровавое дело своих рук.

Зорок казак, а на беду свою не приметил двух черных испуганных глаз, глядевших на него из-за груды камней. Правда, глаза эти принадлежали существу очень маленькому, которое легко было не заметить, но и такое маленькое существо в том положении, в котором находились казаки, могло оказаться опасным.

В ту минуту, когда пастух с своим внучком, увидев неожиданно выехавшего на бугор казака, бросились от него бежать вниз с кручи к аулу, маленькая шестилетняя Казимат, сестра подпаска, лежала на земле, среди мирно пасущихся в стороне овец, озабоченно выковыривая из земли острой палочкой какой-то сладкий корень. Услыхав крик дедушки, девочка подняла голову и так и застыла с широко раскрытыми глазами и помертвевшим от ужаса личиком. Мала была Казимат, едва шесть лет исполнилось ей, но как истинная дочь разбойничьего племени хорошо понимала страшное значение разыгравшейся перед ней сцены. Увидев молнией блеснувший клинок шашки, с размаха обрушившейся на голову ее дедушки, Казимат поняла, почему он после этого упал и больше не поднимался. С замирающим сердцем следила она, как несколько минут ее братишка ловко увертывался от настойчиво преследовавшего его всадника и, наконец, прижатый им к скале, остановился и с отчаянным жестом выхватил кинжал. Затем произошло нечто особенно ужасное, повергшее Казимат в состояние столбняка. Всадник, преследовавший брата, близко подъехал к нему, высоко взмахнул над головой шашкой и, рассекая ею воздух, одним взмахом снес голову маленькому Азамату. От ужаса Казимат бросилась ничком на землю и прижалась к ней, не шевеля ни одним членом своего маленького замершего тела. Это спасло ее. Ни Дорошенко, ни подъехавшие вслед за ним прочие казаки не заметили неподвижно лежащей за большим камнем девочки. Инстинкт дикого зверька безошибочно подсказал ей, что ее спасение зависит единственно от того, насколько сумеет она незаметно притаиться. Она исполнила это в совершенстве. Уже казаки давно уехали, а перепуганная Казимат, по-прежнему не шевелясь, лежала между камней, и не раньше как спустя час времени, когда все ее маленькое тельце нестерпимо заныло от неудобной позы, она решилась наконец подняться.

Оглядевшись и не видя никого, кроме мирно пасущихся овец, Казимат, осторожно ступая босыми ножками, направилась к яме, куда, она видела, незнакомые, страшные люди бросили ее дедушку и брата. Подойдя к ней, Казимат робко заглянула в яму и увидела там, под грудой кое-как наваленных камней, страшное, морщинистое, незнакомое лицо, все вымазанное кровью, с вытаращенными неподвижными глазами. Около него чернела смуглая пятка маленькой ноги, и пятка почему-то особенно испугала маленькую Казимат; она дико вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась прочь от ужасной ямы. Быстро, насколько только хватает в ней силы, бежит Казимат по знакомой тропинке к родному аулу, громко стучится крошечное сердечко, голые пятки так и мелькают, а вокруг головки, как тонкие змеи, развиваются туго заплетенные косички черных как смоль, блестящих волос.

Не оглядываясь, бежит Казимат, с ловкостью дикого козленка прыгая с камня на камень, скользя вниз, по отвесным крутизнам, то и дело падая, но тотчас же снова вскакивая и с удвоенной энергией бросаясь вперед. Но вот и родной аул. Минуя несколько сакль, Казимат, запыхавшаяся, вся исцарапанная, в изодранном халатике, кубарем вкатывается во двор родительского дома и с разбега бросается к матери, которая, нахмуренная и сердитая, одетая в жалкое рубище, с помощью старшей дочери ожесточенно чистит огромный медный таз.