На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

XVIII

В доме Павла Марковича, по обыкновению, полная тишина. Сам он сидит в кабинете в расстегнутом сюртуке без эполет с высоким жестким воротником, подпирающим его жирный подбородок. На большом письменном столе работы полковых столяров, своей массивностью и прочностью напоминающем сооруженья каменного века, в беспорядке навалены бумаги и ворох распечатанных конвертов.

Лицо старого полковника озабочено. Хмурясь сквозь стекла темных очков в серебряной массивной оправе, он шепотом читает полученные бумаги, и с его губ время от времени срываются то одобрительные, то саркастические восклицания.

В общем, старый вояка недоволен доходящими до него известьями. Война, очевидно, разгорается, и вместе с этим, как ни странно это кажется на первый взгляд, начинают повторяться наши старые ошибки.

Вместо того чтобы сплотиться и большими массами ударить на главные силы врага и, сокрушив их, приняться за истребление и усмирение более мелких шаек и обществ, командиры отрядов расползаются во все стороны, действуют в одиночку, без всякой связи. Вместо серьезных военных действий предпринимается ряд мелких экспедиций, осада и разгром аулов, уничтожение неприятельских запасов, увод в плен никому не нужных, составляющих обузу и лишнюю заботу женщин и детей. На этих экспедициях погибают сотни солдат, цвет офицерской молодежи, а результаты от всего этого если и есть, то только отрицательные, озлобляя еще больше и без того нафанатизированных шамилевскими муллами горцев. Жестокости, совершаемые одной стороной, вызывают, как должное воздаяние, еще большие с другой, и так без конца. Отправив, по приказанью главнокомандующего, два батальона своего полка в распоряжение генерала Фези, а два на линию на усиление крепостей и сторожевых постов, Панкратьев остался в штаб-квартире с одним пятым батальоном, на обязанности которого было охранять все оставленное ушедшими частями имущество и заботиться о хозяйственных нуждах полка. В те времена, особенно на Кавказе, каждый полк представлялся чем-то вроде крошечного государства, в котором почти все потребное для жизни исполнялось своими силами и своими средствами. В этом государстве, главой которого являлся командир полка, были свои всевозможные мастерские, свои школы, своя походная церковь, собственные табуны лошадей, стада коров, овец и, наконец, свои запашки и сенокосы. В мастерских постоянно кипела работа, и не было почти предмета во всем обиходе полка, который бы не вышел из этих мастерских. Начиная от подковного гвоздя, переходя к мебели, экипажам, несложным сельскохозяйственным орудиям и кончая иконами в иконостасе полковой церкви — все делалось своими собственными мастерами, делалось хорошо, прочно и даже изящно. Немудрено, что при таких условиях и заботливому командиру полка, даже при отсутствии четырех пятых его состава, было немало работы и беспокойств. В течение дня к нему, как к владельцу обширного поместья, то и дело являлись фельдфебеля, каптенармусы, заведывающие мастерскими, смотрители над работами и прочий народ с докладами и за приказаниями. Только в то время, когда ему надлежало разобрать и прочитать приходившую раз в неделю почту, Панкратьев строго-настрого приказывал не являться к нему и ничем его не беспокоить.

Только для двух человек в мире это распоряжение не имело никакой силы: для дочери Павла Марковича Ани и для его старого и верного денщика Савельича, служившего ему в те времена, когда он только что принял роту, а этому шел вот уже двадцатый год. Времена не малые. Впрочем, без особой нужды и Савелий не входил, а ждал, когда полковник, прочитав последнюю бумагу, клал ее на стол, снимал очки и прятал их в футляр. Тогда он под каким-нибудь предлогом являлся в комнату, и между ними завязывалась беседа, темой которой были только что прочитанные известия. В сущности, говорил один полковник, а Савелий только слушал, изредка позволяя вставлять свои замечания, не лишенные здравого смысла, а подчас и злой иронии.

Вот и на этот раз, не успел Павел Маркович положить на стол возле чернильницы, изображавшей развалину башни, сильно потертый кожаный футляр с очками, как дверь отворилась и в кабинет с подвязанным на животе фартуком и с засученными рукавами кумачовой рубахи вошел Савелий. Это был невысокого роста, худощавый человек лет сорока двух-трех, с небольшой головой, гладко, как тогда выражались, "под барабан" остриженный, с морщинистым лицом, на котором как-то особенно бросался в глаза большой красный нос с синими жилками. По поводу этого носа между Савелием и полковником происходила резкая разногласица. Савелий утверждал, что в цвете и форме его носа причиной был мороз, а Павел Маркович обвинял в этом водку. Кто из них был прав — неизвестно. Вернее всего, и тот, и другой, так как Савелий действительно однажды сильно отморозил себе все конечности, причем лишился даже большого пальца на левой ноге. Несомненно, что и нос его пострадал очень сильно, но в то же время несомненна была и его приверженность к рюмке, обладающей, как известно, способностью красить слишком часто заглядывающие в нее носы.

— Ты чего? — спросил Павел Маркович вошедшего денщика. Этим вопросом он встречал его всякий раз в течение нескольких лет. И всякий раз Савелий, как затверженный урок, отвечал одним и тем же:

— Послышалось, быдто звали.

— Нет, не звал, — задумчиво отвечал Панкратьев и добавлял, как бы про себя: — Вот почта пришла.

— Знаю, — презрительно покосился Савелий на груду распечатанных и сложенных в одну кучку конвертов. — Все одно и то же, писарское изделие, сколько годов смотрю, самое нестоющее дело.

— Ты думаешь? — насмешливо прищурился Панкратьев. — Философ тоже! Впрочем, в иных случаях ты, пожалуй, прав, и я скажу: нестоящее дело. Прежде меньше писали, а толку было больше. Теперь писать стали больше, а толку стало меньше. Особливо из Петербурга когда пишут, читать тошно, такая ахинея. Руками разведешь. Мне думается, кабы тех, что там пишут, в кабинетах сидя, привезти сюда, да через год времени дать прочесть их же писание, они бы открещиваться стали, чего доброго, пожалуй, обиделись бы даже: как могут думать, будто бы это они такую ерунду писать могли. Право, так.

— А про Шамиля что слышно? — спросил Савелий.

— Пишут, что полковник Клюка здорово расчех-востил его на Койсуйской переправе. Все значки побросал, едва успел спастись, мюридов же его полегло несколько сотен. Двоих наибов в плен взяли. Словом, виктория одержана знатная.

— Вот и славу Богу! Стало быть, и войне конец, — с оттенком скрытой насмешки произнес Савелий. — Скоро, значит, можно и по домам расходиться.

— Ну, скоро-то, не скоро. До конца еще далеко, а все-таки спасибо Клюгенау. Настоящий кавказский вояка. Главное дело — ходит шибко, а с этими голод обыми чертями вся сила в шагах. Пуще всего не давать им опомниться, а бить и бить по загривку, пока не ошалеют и пардону не запросят. Вот Клюка-то так и делает. 2 октября из Темир-хан-Шуры выступил, 11-го взял без выстрела Гергебиль, через несколько дней на Аварском Койсу у переправы самому Шамилю по загривку турманов надавал досыта, захватил селение Джалды, а уж 18-го разгромил Новый и Старый Гоцатль. За полмесяца, а сколько дел натворил. Это совсем по-нашему, по-кавказски.

— Хорошо-то хорошо, что и говорить, да жаль, не ко времени, — деловитым тоном сказал Савелий и взглянул в лицо Панкратьеву с таким выражением, как бы хотел добавить: "Сам понимаешь, насколько я прав, говоря это".

— Думаешь, не ко времени? — как равный с равным, подхватил брошенную ему мысль Павел Маркович. — Оно, конечно, если бы все эти дела да весною, много бы лучше было. После всех этих погромов нет хуже останавливаться, а еще того плоше идти назад, а что поделаешь, если в горах уже снег выпал?

— Домой, к бабам. Другого нечего, — ввернул Савелий.

— Да, к бабам. Верно твое слово. А у Шамиля тем временем горцы во все концы разосланы народ мутить да против нас подымать. Клюка в Гергебиле, а Шамиль в Ашильтах, сидят-то близко, а думают разно.

— Один сухарь грызет, а другой по весне в поход готовится. Друг другу, стало быть, не помеха и не досадчики.

В последних словах Савелия и в насмешливом поблескивании его глаз как нельзя лучше выразилось то глубокое понимание всего происходившего на театре военных действий, каким отличались некогда безграмотные, неученые солдаты Кавказской армии. Изучив до тонкости ценою своей крови свойства своего врага, его характер, методу ведения войны, его слабые и сильные стороны, они нередко в беседах за бивуачными кострами с поразительной прозорливостью угадывали и предсказывали за несколько месяцев грядущие события. Чуждые высших соображений и взгляда на войну как на арену борьбы всякого рода честолюбий и состязаний в достижении карьеры ценою чего бы то ни было, простые солдаты и офицеры в низших чинах давным-давно твердо знали, что надо и чего не надо делать. Как некогда наполеоновские гренадеры носили в своих ранцах, по фигуральному выражению самого великого полководца, маршальские жезлы, так кавказские седоусые ветераны носили в своих ранцах секрет окончания войны с горцами в самое короткое время. Но высшие чины, которым мечты об орденах и производствах затмили разум, не хотели знать этого секрета. Надо было пройти десяткам лет, пролиться потокам крови до тех пор, пока секрет этот не был усвоен и проведен в жизнь энергичным и светлым умом князя Барятинского, не хотевшим лично для себя ничего, а думавшим только о пользе своей родины.

Несколько минут и полковник, и его денщик, старые боевые товарищи, молчали, каждый по своему размышляя о событиях последнего времени.

— Барон Розен, — заговорил снова Панкратьев, — очень доволен. Привел к присяге аварцев и койсабулинцев, думает, навек.

— А век-то этот до весны только. И то сказать, мы от них далече, а Шамиль как коршун над головой висит. Иной аул, пожалуй, и рад бы смирно сидеть, да Шамиль не позволяет, в загривок тычет: "Иди, мол, на гяуров, а не пойдешь, я тебя с землею сровняю и со стариками, и с женами, и с младенцами, и со старухами. Все под одну линию, чакалкам на фрыштык". Вот они дела-то какие, и плачешь, да пойдешь.

— И это ты верно говоришь, — согласился Павел Маркович. — Если бы мы в каждом мирном ауле хотя бы по одной роте постоянного войска держать могли, давно бы войне конец. Тогда бы мирных аулов больше бы было, не боялись, что Шамиль нежданно-негаданно налетит с своими оборванцами и все прахом развеет. При такой системе и воевать бы не пришлось, только сиди-посиживай да в сторону мирных почаще поглядывай. Они бы с тех взглядов смирней стали, чем теперь от наших пушек. А вот в Питере этого понять не хотят. У вас, пишут, и так войска более чем предостаточно, не прибавлять вас следует, а еще убавить, потому что на Кавказе вы только портитесь. Ни маршировать не умеют, ни артикулы делать как следует не знаете, выправки нет. Ополченцы, а не солдаты. Вот, братец, как умные люди о нас, кавказцах, понимают.

При этих словах по лицу старого кавказского ветерана пробежала грустно-обиженная улыбка. Петербургский взгляд на кавказские войска был его больным местом. Если бы вместо Савелия перед ним очутился бы сейчас его закадычный друг майор Балкашин, он отвел бы душу. Досталось бы от него питерским генералам-теоретикам, старавшимся всеми силами втиснуть кавказские славные боевые полки, на которые вся Европа взирала с нескрываемым изумлением, в рамки требований Марсова поля. Это было какое-то роковое недоразумение Петербурга требовать от кавказца: "носок", "приклад", "шнурочек", а кавказец вместо этого давал героические победы десятков над тысячами. Изумительные подвиги единичных личностей, подвиги, перед которыми легендарные деяния цезаревских легионеров в Галлии и Британии представлялись не более как детской забавой. Совершая невероятные походы по оледенелым тропинкам, переносясь как бы по волшебству через бездонные пропасти и дико ревущие горные стремнины, проникая в девственные лесные трущобы, кавказские войска никак не могли постигнуть премудрости балетной науки, "стального носка", "мертвого приклада" и прочих тонкостей, так блестяще приведших Россию прямым путем к Севастопольскому погрому. Ходил кавказский солдат с развальцем, широким, беглым шагом. Не хлопая со всего размаха подошвой, как баба вальком, а, напротив, мягко, по-волчьи, усвоив эту походку у своего закаленного в вековечных войнах врага. Ружье носил не по уставу, а как кому удобно, по темпам заряжать не умел, памятуя одно правило: досылай пулю скорее, целься быстрее, а попадай во врага вернее по тому самому, что если ты его не убьешь, он тебя убьет наверняка.