Робеспьер. В поисках истины

— Не ложилась ещё? Спрашивала обо мне?

Лукьяныч, которого она встретила у калитки (ворота уж давно были заперты) и который как будто дожидался тут её возвращения, чтоб первому её видеть, отвечал, что боярыня в большой тревоге.

— Ефимовна за вами, боярышня, в старый дом побежала, — прибавил он, таинственно понижая голос, хотя во дворе кроме них двоих да цепной собаки никого не было. — Не встретилась она по дороге вашей милости?

Магдалина, отрицательно покачав головой, пошла дальше, а старик остался у калитки, понурив голову под гнетом предположений, одно тревожнее другого. Куда же делась Ефимовна? Уж не задержали ли её те, в тайну которых она проникла? Не любят они, чтоб мирские за ними подсматривали, и не раз платились любопытные за свои сведения жизнью... А боярышня какая-то сегодня странная. Взгляд сверкает решимостью, и не заметно в ней того удручённого состояния, в котором последнее время она находилась после свидания с братьями и сёстрами по духу. Уж не решилась ли она совсем к ним уйти? В таком случае зачем было и возвращаться? Сам Лукьяныч давно уж принадлежал к секте аввы Симиония, а потому не мог не сочувствовать обращению боярышни на путь истинный.

Из бахтеринских людей у Магдалины единомышленников было только трое: дворецкий, конюх Стёпка да одна из прачек, мать девчонки, приставленной на подмогу горничной Лизавете, но и этого было достаточно, чтоб обеспечить ей полнейшее удобство спокойно предаваться изучению новой веры и беспрепятственно видеться с наставниками и наставницами из скита аввы Симиония. Благодаря ловкому содействию этих трёх личностей, к ней в комнату незаметно проникали по ночам или рано утром, когда весь дом ещё спал, не только чернички-раскольницы, но и сам основатель их обители. Таким образом узнала она раньше всех о катастрофе, обрушившейся на Курлятьева. Одновременно с этим известием сообщили ей, что сестра Марья хочет её видеть.

Она поспешила на это свидание, чуя какую-то таинственную связь между её любовью к Фёдору и несчастьем, поразившим его так неожиданно и так кстати для его врагов.

Как сказано выше, то, что она узнала, превзошло все её ожидания и окончательно расшатало в её душе уже колеблющуюся веру в святость учения, увлёкшего её своей новизной и страстностью фанатиков, проповедующих его.

До тех пор пока от неё требовали только личных жертв, она гнала от себя прочь сомнения как дьявольское искушение, как слабодушие, но когда она убедилась, что они ни перед чем не останавливаются для достижения цели: ни перед клеветой, ни перед ложью, когда любимого ей человека не задумались принести в жертву, чтоб только отстранить преграду на её пути к тому, что они считают спасением, она внезапно постигла всю глубину своего заблуждения и со свойственной ей страстностью рвалась теперь к искуплению содеянных из-за неё злодеяний.

Чтоб спасти Фёдора, она во всём сознается, всё откроет. Пусть судят её церковным и мирским судом за отступление от истинной веры и за невольное сообщничество с врагами этой веры, пусть заключат её в монастырь на всю жизнь или сошлют в Сибирь, всему покорится она безропотно и со смирением, лишь бы только поправить зло.

Но прежде надо покаяться и вымолить прощение у тех, которые страдают из-за неё, у матери и у Фёдора.

Она вбежала в спальню Софьи Фёдоровны, упала на колени перед низким креслом, на котором сидела госпожа Бахтерина, и долго рыдала в её объятиях, не будучи в силах произнести ни слова.

Плакала и Бахтерина в полной уверенности, что дочь её сокрушается о злой судьбе возлюбленного, и, боясь словами усилить её печаль, она молча прижимала её к своей груди. Утешить её было нечем. Фёдор погиб для неё безвозвратно. Если она не решалась сделаться его женой, когда он представлял из себя блестящую во всех отношениях партию, то уж теперь остаётся только благодарить Бога за то, что она ничем с ним не связана. Печаль её мало-помалу поутихнет, и со временем она может ещё быть счастлива с другим. «Но высказать ей эти надежды теперь, в самый разгар её отчаяния, было бы жестоко и бесцельно», — думала Софья Фёдоровна, нежно лаская растрепавшиеся кудри плачущей у её ног девушки.

— А я ещё торопилась уехать отсюда! Хотела бежать от него! — проговорила Магдалина, поднимая мокрое от слёз лицо с коленей матери и устремляя на неё сверкающий странным восторгом взгляд. — Какое счастье, что мы ещё не в деревне!

— Можно уехать дальше, за границу, куда хочешь, — заметила Софья Фёдоровна.

Магдалина поднялась и отёрла слёзы.

— За границу?! — вскричала она с негодованием. — Когда он здесь? В остроге? Из-за меня!

— Из-за тебя?! С чего ты это взяла? Он сам виноват в своём несчастье, ты тут, слава Богу, ни при чём...

И она начала передавать ей слышанное от Ефимовны, напирая на то, что, по её мнению, должно было всего больнее оскорбить чувство её дочери и вырвать его с корнем из её сердца, но при первом намёке на княгиню Дульскую речь её прервали на полуслове.

— Всё это я давным-давно знаю, раньше, чем увиделась с ним, — объявила Магдалина.

— От кого? — вырвалось у её матери.

С минуту девушка колебалась, но потребность скорее сбросить с себя бремя мучительной тайны взяла верх над всеми остальными соображениями и она всё рассказала матери с самого начала её увлечения Симионием и монахиней Марьей и до последнего разочарования, заставившего её отвернуться от них навсегда. Одно время она так подпала под влияние сестры Марьи, что если не бежала к ней в обитель, то это благодаря тому, что её новым братьям и сёстрам хотелось заполучить вместе с нею и состояние, завещанное ей приёмным отцом.

Главной преградой к этому они считали Фёдора Курлятьева. Им известно было желание покойного Бахтерина вознаградить племянника за потерю наследства и мечта его отдать ему в супруги приёмную дочь. Им было всё известно, и они начали исподволь влиять на Магдалину, восстанавливать её против Курлятьева, представляя его развратником, закоренелым негодяем и таким же ожесточённым эгоистом, каким была его мать.

Но тут они не достигли цели. Магдалина почувствовала влечение к Фёдору при первом взгляде на него. Старик Андреич, с которым она виделась за несколько дней до того утра, когда молодой человек пришёл к ним, недаром уверял её, что он вылитый отец, такой же добрый, ласковый и простой. Как ни присматривалась к нему Магдалина, не могла она найти в нём тех пороков, о которых её предупреждали, и с каждым днём, с каждым часом становился он любезнее её сердцу. Когда же она убедилась, что и он в неё влюблён, душа её наполнилась таким счастьем, что ей страшно стало. Вот тут-то и насели на неё наставники и наставницы. Ни на минуту не оставляли её в покое, по целым часам простаивали скитницы в глухом переулке или, притаившись где-нибудь в обширном дворе с многочисленными службами, закутками для домашней птицы, свиней и телят, за дровами или за старой баней, чтоб, выбрав минутку поудобнее, незаметно проскользнуть в комнату боярышни. Часто, прогуливаясь с Фёдором по тенистым аллеям сада или сидя с ним рядом на ступеньках облитой лунным светом террасы и радостно млея под его страстным взглядом, Магдалина вздрагивала при мысли о том, что ожидает её, когда он уйдёт и она останется одна.

Всё-то они знали, обо всём догадывались; нельзя было не признать в них сверхъестественной силы, покровительствующей всем их начинаниям.

А сестра Мария обладала, кроме того, даром пророчества. Когда на неё нисходил Дух, все присутствующие падали перед нею ниц, содрогаясь до глубины души от ужасов, которые она в своём просветлении видела и оглашала во всеуслышание с такою уверенностью, что невозможно было не заразиться её убеждением. Что же касается аввы Симиония, он мог вызывать, когда только ему вздумается, души усопших и беседовать с ними, о чём ему было угодно. Значение слов на клочке письма, забрызганном кровью убиенных и найденном близ их трупов, разъяснила Симионию покойная мать Магдалины, явившись ему в ту самую ночь, когда приёмной дочери Бахтериных открылась тайна её рождения...: «Voeux de mon coeur vous conduira... but sacre... expiation supreme...» «Заклинаю нашу дочь Магдалину обрести путь к Духу истины и искупить молитвой и служением правой веры наши грехи», — вот как переводил эти заветные для Магдалины слова авва Симионий. И она ему поверила. Она не могла ему не поверить.

— Да, они необыкновенные люди, сильные духом, но сила их не от Бога... Я это теперь вижу, чувствую и понимаю вполне ясно! Они довели меня до самого края пропасти и низвергли бы в неё, если б ангел хранитель не спас меня от погибели. Как я теперь счастлива и спокойна! — вскричала она с восторгом. — Всей моей жизни не хватит на то, чтоб достойно восхвалить Бога за Его милосердие ко мне. Я знаю, что вы думаете, маменька, — продолжала она, отвечая на тревожное недоумение, выражавшееся на лице Софьи Фёдоровны, — мой милый, тот, которого Господь наметил мне в спутники жизни, в их власти, томится в заточении, опозорен, и все считают его погибшим, но смею ли я сомневаться в том, что Господь укажет мне, как его спасти? Да, это был бы непростительный грех с моей стороны! Нет, нет, не поддавайтесь дьявольскому искушению, дорогая маменька, уповайте на Бога и предайтесь Ему вполне! Цели Его неисповедимы, и Он доведёт нас до блага и душевного спасения. Только бы мне увидеть Фёдора, хотя бы на минуту, чтоб ободрить его, сказать ему, чтоб он спокойно ждал конца испытания... Только бы мне увидеть его, и он будет так же счастлив, как и я.

Софья Фёдоровна молчала. Для чего стала бы она ей противоречить? Пусть хоть несколько дней и даже несколько часов будет счастлива, пусть наберётся сил для новых печалей и разочарований.

А печалей и разочарований она предвидела так много, что ей жутко было заглядывать в будущее.