Бронепароходы

09

Широкая река затихла перед рассветом, замерла, а в роще у Девятовской мельницы вовсю заливались соловьи. За плоскими тёмно-синими тучами небо уже нежно голубело. Всё казалось зыбким, ненастоящим, и рубаха Свинарёва белела в сумраке как привидение. Пленных лётчиков привезли в лодке на длинную травянистую косу. С борта «Лёвшина» было видно, что Свинарёв поддерживает раненого товарища: умирать следует стоя. Британские моряки курили поодаль, а лейтенант Уайт о чём-то говорил со Свинарёвым. Конечно, там, на косе, и моряки, и лётчики слышали Стешкин волчий вой с парохода.

Стешка металась, вырываясь из рук Серёги Зерова. Команда «Лёвшина» столпилась на корме под стрелой подъёмного крана. Ощущения были почти невыносимыми: Свинарёв ещё жив, беда ещё не обрушилась на Стешку, можно вроде бы отыграть назад — и ничего нельзя предотвратить.

Уайт отошёл в сторону, чтобы не зацепило пулей; Свинарёв выпрямился, выпрямляя и товарища; моряки выстроились шагов за двадцать перед ними и подняли винтовки. Всё произошло обыденно. Трескучий залп эхом хлопнул по реке. Лётчики упали. У Девятовской мельницы замолчали соловьи. Серёга прижал Стешку лицом к себе, и Стешка, хрипя, словно зверь грызла его плечо.

Не поворачиваясь к Мамедову, Алёшка негромко спросил:

— А Катькину тётку так же расстреливали?

Кати на палубе не было. Она не захотела смотреть на казнь.

— Эё нэ пры мнэ… — ответил Мамедов.

Мёртвых лётчиков бросили на косе как ненужный уже инвентарь. Лодка с Уайтом и британцами почему-то направилась к «Лёвшину». Она стукнулась носом в привальный брус, но никто из команды не открыл перед Уайтом дверку в фальшборте. Лейтенант забрался на палубу буксира сам.

— Господин Нерехтин, — сухо обратился он к Ивану Диодорычу, — капитан Джеймсон приказывает вам разводить пары и выдвигаться к нефтепромыслу. «Кент» пойдёт у вас в кильватере. Вопросы есть? — Есть! — проскрипел Иван Диодорыч. — Совесть у тебя осталась, или как?

Уайт вздохнул. Он допрашивал Свинарёва и знал, что красный лётчик в прошлом году сдружился с командой буксира «Лёвшино». И сейчас лейтенант видел, что речники раздавлены расстрелом, видел и бабу, ополоумевшую от внезапной потери, — Свинарёв ничего о ней не сообщил, но всё понятно.

— Приказ по армии — расстреливать комиссаров и лётчиков, — пояснил Уайт. — Не в моей компетенции судить.

Иван Диодорыч разглядывал Уайта. Эти белогвардейцы, наверное, были хорошими людьми, но их стремление к справедливости по итогу своему ничем не отличалось от большевистской жажды власти.

— Что Свинарёв сказал перед смертью?

Иван Диодорыч надеялся что-нибудь передать Стешке.

А лётчик Свинарёв перед смертью спокойно посмотрел лейтенанту Уайту в глаза и произнёс: «Мы — вас, вы — нас. Война — позиция обоюдная». Он не подпустил врага к тому, что было в его душе. Не удостоил.

— Чушь какую-то, — холодно ответил Уайт. — И довольно сантиментов. Мне нужен господин Мамедов. Он будет арестован как агент Нобелей.

Расстрел Свинарёва будто отбил у команды все чувства, и речники никак не отозвались на арест, только Иван Диодорыч вдруг непривычно дрогнул челюстью, и Алёшка подался ближе к Мамедову. Но Мамедов шагнул вперёд, отстранив и Алёшку, и Нерехтина.

— Горэцкому прыслуживаэшь? — угрюмо бросил он лейтенанту.

Уайт поневоле положил руку на кобуру нагана.

— Нобели намерены вступить в сделку с Советами, — повторил он аргумент Романа. — А спорить я не буду. Переходите в шлюпку, Мамедов.

— Мы тебя выручим, Хамзат! — с вызовом пообещал Иван Диодорыч, хотя понятия не имел, чем можно помочь Хамзату Хадиевичу.

— Спасыбо, Ванья, — усмехнулся Мамедов и грузно повернулся к Алёшке: — А ты просты мэня, Альоша, за ту джэнчину.

Он горестно махнул рукой и пошёл к фальшборту.

За Девятовской мельницей уже широко алело зарево рассвета.

…Пока машина разогревалась, они похоронили лётчиков прямо там же, на косе. В одиннадцатом часу Иван Диодорыч приказал поднимать якорь. Из Сарапула по реке доплывал тихий и переливчатый звон церковных колоколов — забытый уже звук старой жизни, когда пароходы были мирные.

«Лёвшино» шёл в непривычном молчании: ни ругани боцмана, ни смеха матросов, ни команд капитана в трубу — только лязг рычагов и сопение котла в трюме да плеск гребных колёс в кожухах. Палило яркое майское солнце, река словно терялась в слепящем забытье горячего полдня.

Новый железнодорожный мост, перекинутый через Каму в пяти верстах ниже Сарапула, был взорван красными при отступлении. Загораживая весь фарватер, в воде лежала длинная решётчатая ферма: мучительно было видеть неестественный прогиб её сломанного позвоночника. Половодье набило в стальные конструкции всякий плавучий мусор — коряги, смытые с обрывов кусты и трухлявые доски. Журчало течение. Пройти можно было только под левым пролётом. На малом ходу «Лёвшино» осторожно пробрался мимо высокого устоя, волна плеснула на каменную стену.

Алёшка вышел на корму и устало облокотился о фальшборт, огибающий круглый кормовой подзор. Растворяясь в солнечном сиянии, «Кент» дымил за версту от «Лёвшина» — неотступный, как конвоир. Алёшка размышлял о Кате и Романе Горецком, о дяде Ване и Мамедове… Рядом незаметно пристроился Перчаткин. Он сочувственно вздыхал и косился на Алёшку.

— Чего пыхтишь тут? — раздражённо спросил Алёшка. — Без тебя тошно.

— Я знаю, Лёшенька, почему у Хамзата фарт пропал…

— Почему?

— Бывает так в картах, что всё ладно вроде бы — и хлоп: игра посыпалась… А это ты чёрта спугнул. Чёрт всегда на плече сидит. Но как задумаешься о душе своей бессмертной — он сразу в обиду, и прыг с плеча. И карта твоя бита… Словом, Хамзат добрым стал, а добрым не везёт. Мне-то ведомо.

Алёшка едва не заплакал. Он чувствовал какую-то свою вину. Он хотел что-то сделать — то ли для дяди Хамзата, то ли для себя. И отправился к Кате.

А Катя всё утро провела со Стешкой. Стешка будто тронулась умом: она лежала в каюте на койке и монотонно мотала головой из стороны в сторону, разбросав волосы, порой начинала корчиться или пыталась царапать лицо. Катя заставила её выпить водки. Она не утешала Стешку, даже ничего не говорила — просто караулила и ловила за руки. Наконец Стешка уснула. Катя ещё подождала для уверенности, укрыла Стешку одеялом и ушла к себе.

Она сидела у окна и смотрела на плывущий мимо берег: ельники, бурые откосы, песчаные отмели, займища, деревеньки с церквушками… Катя уже не казнилась за былую требовательность к Роману. Она узнала, что Роман — вор, и ей почему-то стало легче, проще, безнадёжнее. К тому же её опустошающее отчаянье не могло даже сравниться с бездонной бедой Стеши.

Алёшка плюхнулся рядом, привалился к Кате, и Катя обняла его.

— Дяде Хамзату самому плохо от того, что так с твоей тётей получилось, — негромко сказал Алёшка. — Ты не права про него, Катька. Катя не ответила.

Сверкали гладкие волны, пароход упрямо работал колёсами, тянулись мимо берега — правый крутой, левый пологий… Иван Диодорыч стоял в рубке, насквозь пронзённой ярким солнцем, и глядел вперёд. Он не слушал, какие команды лоцман Федя отдаёт штурвальному Дудкину, и не вспоминал ни о Свинарёве, ни о Стешке, ни о Хамзате: бессилие причиняло слишком тяжёлую боль. Он всегда лечил душу только этим — иди по фарватеру, и всё.

После Галановского переката Федя указал Дудкину:

— Дале вдоль правого берега, и остров обегай тоже справа.

— Рази ты домой не соскочишь? — удивился Дудкин.

На левом берегу за луговым островом появились дома Николо-Берёзовки, над крышами выросла колокольня. У причалов и дебаркадера громоздились суда флотилии адмирала Смирнова — не боевые, а вспомогательные: плавучие госпитали, ремонтные базы, буксиры, баржи. Федя с печалью посмотрел на родное село — вон блестит жестью игрушечный пароходик над подворьем дедушки Финогена… Дедушка, наверное, сидит на лавочке у ворот, выставив напоказ дорогие калоши на обрезанных летних валенках, гладит лохматого пса Меркушку, щурится на плёс и ждёт внука, обещавшего вернуть Якорника… Но дяде Ване нужна помощь. И всем на «Лёвшине» нужна помощь.

— Я остаюсь, — вздохнул Федя. — Без меня вам нельзя.