Бронепароходы

16

Иван Диодорыч принёс стул и уселся на крыше надстройки перед рубкой, наблюдая за работой команды. А команда готовила буксир к навигации.

Конечно, следовало бы завести пароход на судояму, чтобы подлатать и покрасить дно, и было бы неплохо переклепать бугели, дуги и тяги, подвесив гребные колёса на воробы, но это надо было начинать с осени, а осенью денег на ремонт у Ивана Диодорыча ещё не имелось. Придётся ограничиться лишь тем, что можно сделать сейчас. И оно по нынешним временам уже удача.

Нижняя команда явилась сама. В Осипе Саныче Нерехтин не сомневался: Осип Саныч считал себя частью машины, поэтому только поздоровался с капитаном и сразу полез в трюм; остальные, похоже, просто пронюхали, что «Лёвшино» получил фрахт. Верхней команде, точнее старпому Серёге Зерову и боцману Панфёрову, Иван Диодорыч послал записки. А штурвальный Дудкин ошивался в затоне с начала апреля; он каждый день таскался на дачу к Нерехтину пить чай и ныл, упрашивая взять его в навигацию.

Из трюма парохода доносились глухой лязг и пыхтенье камерона, Осип Саныч промывал трубы котла. Иногда оттуда вылезал мокрый, голый по пояс Павлуха Челубеев, по волосатому пузу у него стекал грязный ручей.

— Сдохну я там, а тебе нажива! — злобно ругался он с палубы на капитана.

Маслёнщик Митька Ошмарин в корыте с керосином отмачивал от старой смазки какие-то железяки, ковыряя их длинным гвоздём.

— Как — сдохнешь? — удивлялся он. — С чего?..

Иван Диодорыч рассматривал затон. На многих судах — и на буксирах, и на пассажирских пароходах, — тоже суетились люди; кое-г де из труб валил настоящий большой дым: это вхолостую гоняли машины. Грязно-серый лёд, местами залитый мутной водой, выглядел обречённо, хотя в действительности оставался ещё толстым. Но пароходы не будут ждать, пока он распадётся сам собой. Когда Кама стронется и расчистится, из Заозёрского затона выйдет путейский ледокол и поломает все прочие затоны в окрестностях Перми.

Рядом с Нерехтиным появился Мамедов, облокотился на планширь.

— Нэ боышься, Ванья, связываться с Горэцким? — негромко спросил он.

Иван Диодорыч помолчал, размышляя.

— А куда деваться, Хамзат? Команде заработок нужен. Да и военные уже примерялись буксир мобилизовать… Лучше фрахт у Горецкого.

— Нэпростой он человэк, Горэцкий.

Иван Диодорыч снова помолчал.

— Может, ошибаемся мы в нём, Хамзат?

— Ты ошибаэшься, я ошибаюс? Нэ так.

— Что ж, река покажет.

Мамедов возмущённо засопел: и без реки всё ясно!

— Зачем эму Катэрыну отдал?

— Ты ведь тоже ему Лёшку отдавал! — почти огрызнулся Иван Диодорыч.

— Нэ сравнывай! — отрезал Мамедов.

Иван Диодорыч задумался об упрёке Хамзата. Впрочем, он уже много раз думал об этом. Горецкий ему не нравился, как и князь Михаил. Но про князя он говорил Кате прямо — вернее, Дарья говорила, а про Горецкого — нет.

— Не знаю, почему отдал! — с досадой ответил Иван Диодорыч. — Потому что положено отдавать! Катись ты к чёрту, Хамзат!

— Дядя Хамзат! — закричал снизу, с наливной баржи, Алёшка. — Иди сюда!

Мамедов потряс спинку стула, на котором сидел Иван Диодорыч, словно хотел вразумить, и тяжело пошагал к трапу. Он обещал Алёшке помогать.

А Иван Диодорыч остался наедине с собой и с печалью. Он вспоминал Фросю, вспоминал Дарью. Он не принёс им счастья. Вроде старался, да как-то всё мимо… Ему верили, а он обманул… Горечь уже сточила свои когти, не рвала сердце, однако ведь в нём, в капитане Нерехтине, ничего не поменялось. Он не наловчился добывать того, что нужно его любимым. Конечно, он не уступил бы Катю ни Михаилу, ни Горецкому. Но две светлых души он уже не уберёг, и теперь не имеет права на третью. Он должен убрать себя с пути.

Серёга Зеров, человек ответственный и аккуратный, стеклил окна в надстройке. По носовой палубе на четвереньках ползали Дудкин и Рябухин — они перестилали доски, треснувшие от взрывов. Командовал ими Панфёров.

— Чего тут непонятно, разве крышу не крыли? — поучал он. — Дудкин, тебе вот по этой стороне надо стесать на полвершка, а конец к брусу заподлицо!

Сам Панфёров слесарными клещами выдёргивал из палубы острые и гнутые железяки — осколки брони от разбитой орудийной полубашни.

— Рябухин, поддень эту доску и конец отпили — или не соображаешь? В дыру другую доску вставь по размеру, она же на бимсе лежать будет!

К Ивану Диодорычу осторожно приблизился Федя Панафидин.

— Дядь Вань, у меня разговор… — замялся он.

— Ну, валяй, — нехотя согласился Иван Диодорыч, предчувствуя просьбу.

— Знаю, ты без лоцмана управляешься… Но ведь годы-то жмут…

— Ты о чём? — насторожился Иван Диодорыч.

— Я видел, по пути сюда на Жулановском перекате ты днищем шаркнул и у Палёного осерёдка ходовую потерял… Может, забывать начал, может, глаза ослабели… Прими меня к себе лоцманом. Я пригожусь. Согласен на самую малую плату — по четвёртому разряду, как бакенщик. Но хочу с тобой.

Иван Диодорыч не полез в ревнивый спор: дескать, он ещё не старый, и сноровки ему хватает. Федя имел в виду совсем другое.

— Напрасно ты так ко мне, Федюня, — сказал он. — Я не Якорник.

— Не тебе судить, — тихо и убеждённо возразил Федя.

— Не возьму я тебя. — Иван Диодорыч глядел на затон, а не на Федю. — Ты — парень молодой. У тебя вся работа впереди. А лоцманов, сам понимаешь, ценят не по капитанам, а по судам. Чем богаче пароход, тем лучше лоцман. Таких, как «Лёвшино», — тысяча на Волге. Имени они тебе не сделают. Тебе нужен лайнер вроде «Баяна», или «Витязя», или «Фельдмаршала Суворова», или «Великой княжны Ольги Николаевны». Слава — в пароходе.

— Разве я за славой гонюсь?

— Я тебе ответил, Федюня.

На берегу Стешка и Перчаткин занимались обедом: горел костёр, над ним висели котлы, Стешка кашеварила, а Перчаткин совал ломаные доски в огонь.

— Тебе солдатов кормить, Степанидушка, а не вдумчивых людей! — ворчал Яшка. — Пшено молочка поперёд маслица требует! Пустила бы меня к котелку, так от моей стряпни люди бы истинными христианами во благости очнулись!

— Тебя пустишь — ты масло своруешь! — не сдавалась Стешка.

— Душа у тебя чёрствая, и добрых людей ты лаешь, и каша твоя хрустит!

Хитрый Алёшка выбрал себе самое интересное занятие — вывести краской на колёсном кожухе название «Лёвшино». Алёшка соорудил на барже-причале что-то вроде помоста, взгромоздился на него и обрисовывал процарапанные на кожухе буквы. Мамедов как подмастерье подавал ему банку с краской.

— Эслы со мной чьто случится, ты дэржис Дыодорыча, — сказал он.

— Да что с тобой случится-то? — пренебрежительно ответил Алёшка.

— Всякое можэт. Война.

— У дяди Вани — старый буксир! Лоханка! И сам дядя Ваня в прогрессе не смыслит ни шиша! Я ему говорю: давай к машине динамо присобачим, можно будет искрой топливо поджигать, а он мне говорит, что это корове седло!

Мамедов вздохнул. Альоша ещё глюпый. Пока что он видит только то, к чему призван: машины, конструкции, идеи… Он даже не заметил, что грозный дядя Хамзат без сопротивления признал первенство дяди Вани. А почему? Посмотрел бы на сэстру, на лоцьмана Федю, на того же Сэньку Рябухина… Хамзат Хадиевич понимал: он умеет бороться за будущее, но Нерехтин умеет больше — умеет жертвовать. И такому человеку можно доверить Альошу.

— Дэржис Дыодорыча, — упрямо повторил Мамедов.

А Иван Диодорыч сидел на крыше своего буксира и смотрел на затон. Всё вокруг было как в молодости: пароходы готовились к навигации. Волшебная сила весны отодвинула куда-то в сторону и горе, и заботы, и жизненный опыт, и душа расцветала наивной детской верой, что впереди — только счастье. Небо казалось живым, ярким, переменчивым. День сиял солнечный и ветреный, и высоко в облаках, влажно-сизых или слепяще-белых, медленно плыл зыбкий журавлиный клин. Птицы возвращались — значит, нашлось зачем.