Бронепароходы

16

Иван Диодорович надеялся, что рейд в Усть-Речку будет последним. По ночам приплёсок уже замерзал заберегами, днём чёрная вода курилась паром. Суда флотилии друг за другом убывали в Пермь на зимовку: навигация 1918 года завершалась. В конце концов у пристани Осы остался один только буксир Нерехтина. Его и отправили с десантом Бубнова в деревню Усть-Речку.

Но в этот раз десанту не повезло: балтийцы угодили в засаду. «Чебаки» злобно стреляли из проулков, из овинов и амбаров, из мастерских воткинской верфи; за заборами, обезумев, захлёбывались лаем собаки; с каланчи жалил пулемёт. Военморы рассыпались по огородам и дворам и выбирались к берегу, кто как сумел. Растрёпанный Бубнов, потеряв бескозырку, прибежал на «Лёвшино» одним из первых и метался вдоль фальшборта, высматривая своих.

— Лупи! — орал он пулемётчикам. — Лупи, не подпускай!..

Пулемётчиками на «Лёвшине» теперь были речники, обученные Сенькой Рябухиным: Егорка Минеев и Краснопёров дежурили возле «льюиса» на передней палубе, сам Сенька с Дудкиным — в правом барбете на мостике, Колупаев с Девяткиным — в левом барбете. Буксир хлестал очередями, отгоняя «чебаков» от пристани. Из деревни вырвалось меньше десятка военморов.

Понтоны пришлось бросить у пирса — не до них. Иван Диодорыч выводил пароход на стрежень. Пули «чебаков» впустую щёлкали по броне надстройки. Сочувствия к балтийцам Иван Диодорыч не испытывал. На Каму балтийцы несли одно только насилие — власть комиссаров, реквизиции и казни.

Военморы по-хозяйски заняли мостик, они ещё не остыли после боя в деревне и бегства. Бубнов, кипя от ярости, ввалился в рубку.

— Не туда, Ванька! — рявкнул он, тяжело дыша. — Вниз по течению идём! Будем мстить этим сукам! Расхерачим ихний мост у Галёвой!..

За штурвалом стоял Федя Панафидин.

— Там же пароходы воткинцев, — напомнил Иван Диодорыч.

— Нету там пароходов! Они на зимовку в Сайгатку свинтили!

От Усть-Речкинской верфи до пристани Галёво было всего-то вёрст пять, и через два поворота Иван Диодорыч наконец увидел мост. Поперёк реки в ряд выстроились баржи, и поверху по ним был проложен настил. Иван Диодорыч взял бинокль. Под каторжно-серым небом ноября по мосту катил поток беженцев: лошади, телеги, мужики в чуйках, бабы в платках, старики, дети. Изредка мелькали солдатские шинели и офицерские фуражки, рясы монахов и тужурки служащих. Это были обычные люди, уходившие от большевиков. — Ломай буксиром переправу! — мстительно приказал Бубнов.

— Да на кой чёрт?.. — оторопел Иван Диодорыч, но Бубнов уже выскочил из рубки и закричал пулемётчикам в барбетах и на носу парохода:

— Огонь!.. Открывай огонь по белякам!..

— Что делать, дядя Ваня?.. — потрясённо прошептал Федя.

А Бубнов, бренча башмаками по трапу, слетел с мостика.

— Хрена ли вылупился? — набросился он на Егорку Минеева. — Пали давай!

Матросик Егорка, пулемётчик у «льюиса» на палубе, испуганно отдёрнул руки от рукояток пулемёта, укреплённого на треноге, и попятился.

— Не буду я! — испуганно ответил он. — Там же народ!..

Бубнов вытянул перед собой руку с наганом и бестрепетно выстрелил Егорке в лоб. Матросик Егорка, пошатнувшись, сел у треноги и повалился на бок, словно обиделся. Краснопёров, второй пулемётчик, опрометью кинулся наутёк. Бубнов выстрелил ему вслед и замахал рукой балтийцам на мостике:

— Братва! Принимай командованье!..

Балтийцы ринулись в пулемётные гнёзда, вышвыривая речников.

«Лёвшино» ударил по переправе очередями из трёх стволов.

В груди Ивана Диодоровича вверх-вниз задвигался огромный поршень: душу подымало и роняло обратно. Иван Диодорович уже не понимал, что делает, не понимал, кто он — ничтожный человечек, униженный капитан или божий гнев?.. Он вцепился в стремя парового гудка, и пароход надрывно и грозно завыл по-звериному, как пароходы воют, когда пробираются в тумане, когда идут на столкновение, когда тонут с пробоиной. Этот вой предупреждал людей на мосту о смертельной угрозе и вызывал команду из трюма на палубу.

Бубнов опять вломился в рубку.

— Шабаш сирене, Ванька! — с ненавистью выдохнул он.

— Я тебе не Ванька!.. — тонким голосом проквохтал Иван Диодорович.

Трясущейся рукой он вытащил из-под полы кожана маленький револьвер «бульдог», украденный Яшкой Перчаткиным. Федя стиснул штурвал. Бубнов, ощерившись, засмеялся — он не поверил капитану. И Нерехтин выстрелил ему прямо в лицо. Бубнова отбросило в угол рубки. Пароход продолжал выть.

Вой был слышен и в машинном отделении. Осип Саныч задрал голову, глядя в железный потолок, кочегары и машинисты замерли.

— Чтой-то там? — робко спросил Митька Ошмарин.

— Капитан зовёт, — сказал Осип Саныч. — С богом, ребятушки, давайте к нему… Я тут сам управлюсь. Возьмите шкворни какие или разводные ключи.

Павлуха Челубеев, свирепо сопя, первым бросился к трапу, за ним — Сиваков, Подколзин и Митька Ошмарин. Князь Михаил стоял у манометров; глянув на Осипа Саныча, он молча отвернулся.

В камбузе Стеша уронила половник в котёл.

— Беда, Катюшка… — беззвучно произнесла она.

Катя выскочила на палубу, когда короткая, но бешеная драка охватила уже весь пароход. Речники сцепились с моряками, выплёскивая скопившуюся ненависть. Больше нечего было бояться, некого было жалеть, гнев сорвался с привязи. Толстый Павлуха Челубеев с окровавленным ртом бил какого-то поваленного балтийца головой о треногу пулемёта. Штурвальный Дудкин и Митька Ошмарин вдвоём прижали военмора к стене надстройки и молотили железяками. Серёга Зеров сидел возле трапа, зажимая вспоротый бок, а рядом вытянулся мертвец в чёрном. Боцман Панфёров со стоном полз куда-то на четвереньках. Катя почувствовала, что воздух вокруг совершенно небывалый, переполненный свежестью: пахло порохом и мазутной гарью, кровью и стылой водой. Это была свобода. Пароход стряхивал с себя нечисть.

Пулемёты молчали, пулемётчики валялись в барбетах, раскинув руки, но Катя услышала за рубкой злую стрельбу: там речники, завладев винтовками, вытеснили уцелевших моряков на корму. Сенька Рябухин стоял у дефлектора и палил патрон за патроном, передёргивая затвор; Подколзин и Сиваков бабахали из-за дымовой трубы. А с палубы Катя увидела Ивана Диодоровича. Капитан вышел на край мостика с револьвером в руке; фуражку он потерял, и ветер вздыбил его редкие волосы, будто полупрозрачный нимб.

Балтийцев уничтожали беспощадно, всех поголовно. На корме им негде было укрыться — они там были на виду, как волки в загоне. Но никто из них не должен был вернуться в Пермь. Десант полёг в Усть-Речке — и концы в воду. Бунт на борту «Лёвшина» останется страшной тайной команды. И лоцман Федя Панафидин понимал, что тайна эта — не божья, однако она и есть материя земной жизни, в которой слиты воедино люди, судьбы и пароход. Между ними нет разницы. Они — одно и то же: общий грех, общая погибель и, конечно, общее воскресенье, если Никола Якорник отстучит Господу свою телеграмму.

Федя сжимал рукоятки штурвала, направляя «Лёвшино» в просвет между баржами наплавного моста. Иного пути не имелось. Для остановки и разворота судну уже не хватало дистанции. Федя не хотел таранить баржу: баржа утонет, и мост будет разрушен на много дней, а это катастрофа для беженцев; Федя хотел снести пароходом только одну перемычку — её восстановят быстро. Федя смотрел, как люди в ужасе ломятся и влево, и вправо, освобождая бревенчатый пролёт, на который указывал длинный крамбол буксира.

Буксир врезался в брёвна пролёта и тяжко содрогнулся всем корпусом. Заскрежетало железо, затрещала древесина. Настил задирался набок, топорща длинные обломки, словно молитвенно воздевал руки в отчаянье. Брошенные телеги опрокидывались в воду вместе с бьющимися в упряжи лошадьми. Баржи грузно колыхались, натягивая тросы якорей. Федя ощутил врождённую мощь парохода — огромной и широкой бронированной машины.

От толчка Катя едва не упала на палубе, но удержалась за планширь. И внезапно услышала откуда-то со стороны, снаружи, из другого мира:

— Катька!.. Я здесь!..

Чувствуя, что её рассудок отказывает, она оглянулась — и увидела брата Алёшку!.. Он был на барже, он карабкался по скособоченным конструкциям моста, перелезал через какие-то брусья, хватался за какие-то доски… Буксир двигался, и Алёшка исчез — его заслонило крыло надстройки, но он остался у Кати в глазах, как чудо. Катя бросилась по трапу на мостик.

А Алёшка торопился изо всех сил. Мимо него будто неумолимая стена ехал высокий кожух гребного колеса — «сияние», заклёпанное в стальные листы. За кожухом обнос буксира сужался к корме, и тогда Алёшка прыгнул вперёд — через провал, на дне которого кипела взбаламученная вода.

Он ударился грудью о планширь, задыхаясь, вцепился в него, перекинул локти, заелозил ногами, пытаясь найти опору, — и понял, что за плечи его вдруг схватили тонкие руки сестры. Катя тащила Алёшку через фальшборт и рыдала, тащила и рыдала, а потом, перевалив к себе, обняла брата, стиснула его, такого горячего, живого, настоящего, и принялась неистово целовать.