Будда

12

Сидхартха понимал себя как часть сущего. Вначале это было независимо от него, не подчиняемо чему-то, хотя бы сознанию. Невольно возникшее, такое понимание жило в нем, понемногу меняясь, приобретая все большую зависимость уже не только от собственных чувств, а и от мира, что окружал его и казался вполне осязаемой реальностью. Потом и тут стало что-то сдвигаться, появилось ощущение какой-то знаковости, ну, точно бы расставили вокруг метины и при необходимости обращались к ним, причем не только люди, а и звери, и птицы. В этом обращении они находили упрочение своей сути, которая тоже есть знак. Они разнились друг от друга, и это несомненно, как несомненно и то, что они имели одни корни, присущую всем одинаковость. Бывало, Сидхартха улавливал в себе иную жизнь, не ту, которой жил. Она, доселе незнакомая, неожиданно делалась понятной, а зачастую и близкой. Надо сказать, это относилось не только к людям, порою совершенно незнакомым, а и к зверям и птицам. Чаще к птицам, что совершают долгие перелеты и подвергаются жестокой опасности, подстерегающей их в пути на Север. Он любил птиц и проникал в самую их сущность, мог почувствовать себя белым лебедем. Тогда все в груди замирало, а бывшее в окружении и встречаемое постоянно отодвигалось, утрачивало привычный смысл и виделось совсем не тем, чем являлось в прежней его, не птичьей, жизни. Он был птицей, а земля отдалялась и казалась маленькой и почему-то розовой. Он силился дознаться, откуда эта розовость, но птичьим разумом не мог постичь очевидного. Странно, он догадывался про эту очевидность, совсем не сложную в разрешении для человеческого ума. Но в том-то и дело, что для человеческого… Впрочем, тут не было ничего, что обеспокоило бы его, воспарившего над землей. А что там и зачем там?.. Не все ли равно?

Он рассекал острой белой грудью густой и теплый, точно парное молоко, воздух и не чувствовал усталости, он мог бы так пребывать в небе долго-долго, дух его не испытывал затруднения, хотя Сидхартха изначально знал, что он только частью своего духа есть белый лебедь, другая же часть пребывает на земле в собственном теле. И это разделение, а вовсе не раздвоение, которое приводит к унижению душевного начала, не было отягощающим, скорее, благостным, в себе самом он знал, что он есть мир и все в мире, и не только зримом, а и во множестве других, чаще неведомых. Кое-какие миры уже были ему известны, случалось, открывались перед ним, и он ступал в их лоно.

Его влекло в неведомые дали. Там было спокойно и сладостно, встречались какие-то тени, наверное, тени людей и животных, птиц, пребывающих в другом измерении, где нет необходимости общаться друг с другом, то есть поступать, как поступается на земле. Тут по-другому: понимание, зародившееся у одной тени, передается остальным, и для этого не надо стараться, чтобы тебя услышали, все делается само собой, независимо ни от чьей воли.

Сидхартха принимал себя как часть вселенского пространства, остро ощущал это и точно бы растворялся в космосе. Эта растворенность и раньше казалась удивительно приятной, но после того, как женился, усилилась и приобрела еще большую приятность. Все в жене было по нраву ему, но пуще того, что она спокойно вошла в его жизнь, ничего в ней не разрушая и не страгивая с места и в то же время словно бы все наполнив собой. Странно, что раньше она не жила во дворце, и он не знал ее сильного тела, маленьких крепких рук, больших темных глаз, в которых виделись не то светлые, не то тусклые лучи, отчего не узнаешь, о чем она думает и спокойно ли у нее на сердце. В ясный день она сделалась его женой, и он дотронулся щекой до ее маленького круглого рта со слегка припухлыми и подрагивающими губами. Но, может, так не было, и теперь чудится, что было? Отчего бы и нет?..

Сидхартха уже ощутил, сколь переменчиво в жизни не только на земле, а и происходящей в других сферах и формах. Он ничего не принимал за устоявшуюся заданность, думал, что и Ясодхара не всегда понимает и не все про нее знает. Впрочем, жена едва ли помнит о себе все. Ведь не может она сказать, кем была до последнего своего рождения на земле. Но и то верно, что человеком, упорно и нацеленно стремившимся к совершенству. Это, в конце концов, и определило ее карму и вознесло к истоку чистоты.

Казалось бы, в жизни Сидхартхи с появлением рядом с ним Ясодхары должно было поменяться, но этого не случилось. В нем не проявилось никакого волнения. Он так же черпал успокоение в себе, волнения мира словно бы не касались его. Стараясь определить их меру и глубину, он находился в состоянии поиска причин происходящего. Отыскать же эти причины представлялось возможным лишь пребывая в мире с собственной душой. Именно в умиротворенности рождались необходимые мысли.

Раньше свое одиночество среди людей Сидхартха принимал как благо, он и теперь не изменил убеждения, лишь кое-что тут сдвинулось, его одиночество сделалось как бы принадлежащим уже не ему одному.

Начался месяц васс. Пошли дожди. Они лили беспрерывно. Небо было черное. Земля тоже почернела. Все в парке стало темно и сумрачно, уж не различишь из окна поникшие деревья, они не отличимы друг от друга, веяло от них грустью и покорностью судьбе. Но за нею угадывалась не обычная угнетенность, естественная для сакиев, привыкших понимать свою неотъемлемость от мира, зависимость от него. Тут было что-то от противоборства внешним силам — нет, не в деревьях, а в том, что стояло за ними, слегка обозначаемое и прикоснуться к чему можно лишь с помощью чувств. Причем, противоборство уже сломанное, раздавленное, однако ж не вызывающее сочувствия.

Именно так это увидела Ясодхара, она теперь жила с мужем во дворце, построенном еще до их свадьбы, кажется, специально для того, чтобы в нем проводить дождливое время. Ясодхара очень скоро поняла тяготение Сидхартхи к одиночеству души, которое есть питательная среда для устремленности в дальние дали. Она остро воспринимала все, что случалось с нею, обнаруживала такое восприятие и в царевиче, и радовалась. Она и сама любила услаждать душу, пребывая в одиночестве.

«Ах, как же это хорошо, когда никто не мешает, и я уношусь в воображении невесть куда и кажусь себе совсем не то, что есть на самом деле. Во мне появляется что-то сильное и дерзновенное, вот сделаюсь серебристой рыбкой и уйду по реке в неближний океан. А то взмахну крыльями и взлечу высоко в небо, и земля будет передо мною как на ладони, и птицы примут меня в стаю. Я знаю, в стае и Сидхартха, возлюбленный муж мой, я уже не однажды видела его… он был как лебедь, белый лебедь… Он и не мог быть никем иным, я знаю».

Ясодхара в присутствии мужа и придворных не закрывала лица, и это не понравилось брамину Джанге. Он сурово говорил с нею, но она не вняла его словам и написала гатас, были в нем такие строки:

«И с открытым лицом благородная женщина верна себе:
Она и тогда подобна алмазу Мани.
Благородная женщина такой и пребудет вовеки,
А вот порочный человек, как бы ни украшал себя,
Не скроет того, что на сердце…
Зачем той, что управляет своим телом
И владеет словами и знает им цену,
Зачем ей закрывать лицо?
Все риши ближнего мира знают про мои намеренья,
И Боги, способные читать мысли людей,
Знают про мои намеренья, про уменье
Быть воздержанной и скромной.
Зачем мне закрывать лицо?.».

Она написала Гатас и долго никому не показывала, а потом как бы позабыла про него. Но однажды, когда они с мужем сидели у высокого окна и смотрели, как по ту сторону лил дождь и по черной земле бежали мутные ноздреватые потоки, а воздух за дворцовой стеной точно бы загустел, даже отсюда чувствовалась зависшая надо всем духота: и над поникшими деревьями, и над прибитой травой, и над видимым, а также и невидимым из окна миром, — попробуй развеять эту духоту, попробуй растолкать!.. — вот тогда в душе у Ясодхары что-то сдвинулось, сделалось грустно, и она, сама того не заметив, прочитала стихи. Эти стихи совсем не относились к тому, что открывалось перед нею, однако ж вполне соответствовали разлитому в природе настроению.

Сидахртха выслушал со вниманием, и не было в его облике ничего, что сказало бы об удивлении. А Ясодхара решила, если заметит в лице у мужа что-то хотя бы издали напоминающее удивление, обидится и уж постарается показать ему свою обиду. Но она ничего не заметила и облегченно вздохнула. Она еще и потому облегченно вздохнула, что почувствовала в муже одобрение своему занятию. И это было для нее в диковинку. Отец и братья, все близкие не одобряли ее увлечения, полагая никому не нужным, а ей в первую голову.

Ясодхара закрыла глаза, покой, что раньше жил в ней, а теперь оказался стронутым с места и отступившим, к счастью, недалеко, снова завладел ею. Она сидела, закрыв глаза, и мысленно видела мужа и себя на супружеском ложе и как бы заново переживала ту сладость и нестерпимую нежность, которую испытывала к царевичу. Казалось странно и сумасшедше, что боялась его, боялась ожидавшейся близости, за которой невесть что воображалось… А все было так естественно и сладостно, что сделалось тревожно: вдруг тут что-то поменяется, и она уже будет не она, с охотой подчиняющаяся его рукам, и он станет другим… Она не могла бы сказать, откуда возникли эти мысли. Точно бы кто-то посмеялся над нею, угрожал поломать сделавшуюся устойчивой перемену в душевном состоянии. А может, это Мара стремился внести в ее сердце смятение? А может, брамин Джанга? Она помнит, как он смотрел на нее… Что-то откровенно недоброе было в его глазах, когда он смотрел на нее, точно бы она провинилась перед людьми, перед ним. Ясодхара силилась вспомнить, когда же она могла обидеть кого-то, но так и не вспомнила. Она никому не причиняла зла, не умела этого делать и смущалась, если должна была сказать хотя бы и подневольному человеку что-то неприятное. Да, она не отыскала в памяти ничего, почему бы почувствовала себя виноватой, и вздохнула, мысленно спросила: «Что же тогда брамину Джанге от меня надо?» И не нашла ответа и постаралась забыть о неприятном.

Ясодхара была дочерью своего народа, а народ ее ни в какое время не владел несметным количеством золота или драгоценными камнями. Зато в нем отмечалось достоинство, это выражалось в особенном отношении к людям пускай и чужого племени. В каждом из них сакии признавали право иметь свою веру. Они никому не завидовали, даже государству Кошале, соседствующему с ними, где государи кичились и хвастались сокровищами, чаще отобранными у дальних беззащитных народов.

Сакии хотели бы жить своей жизнью и поклоняться Богам. Ясодхара была из их рода и не желала думать худо о брамине Джанге и, кажется, смогла бы поступить так, если бы вдруг не вспомнила, сколь угрюм и тяжел был взгляд у него, обращенный на ее возлюбленного. Улучив момент, она сказала об этом мужу, а еще о толстом круглом Малунке, тот во время свадебных состязаний крутился возле Джанги и нашептывал ему что-то явно направленное против царевича.

Сидхартха выслушал и лишь грустно улыбнулся, но грусть была легкая и ни к чему не обязывающая, скоро растаяла, и он мог думать только о любимой. Эти мысли придавали всему сущему в нем удивительный блеск, он сам точно бы чувствовал сияние, исходящее от него, чему она стала причиной. С ним случилось преображение, светлое и диковинное. Даже он, живущий в предощущении будущего, понимающий про него, как если бы ожидаемое было вовсе не ожидаемое и предугадываемое им, а теперь совершаемое и уже имеющее название, не мог предположить, что внесет в его жизнь Ясодхара, а увидев, отнесся к этому с огромным волнением, впрочем, никем не замечаемым и понятным лишь ему. Однако и то приятно, что волнение, в сущности противное его душевному устроению, испытывалось недолго, стерлось, как бы смутившись. Все же царевич не забыл о словах Ясодхары, но ничего не сказал, что-то в нем воспротивилось, родилась четкая мысль, что она сказала ему про качели. Все в жизни, как на качелях, сказала она, где на одной стороне добрые дела, на другой злые. Между ними существует равновесие, никто не в силах изменить тут что-то. Ну, а если перевесят злые дела? Тогда на земле сделается чуждо сущему, враждебно ему. Это смутило Сидхартху, но не только враждебность зла сущему, а и то, что, если перевесит добро, то и тогда в жизни произойдет нечто враждебное сущему, лишь кажется, что сделается одно благо. На самом-то деле совсем не так, скорее, наоборот, откроется возможность для грядущей победы зла. Ведь добро, оказавшись во множестве и лишившись противодействия, поневоле ослабнет и будет не в состоянии постоять за себя.