Будда

А во дворце Рахулу потеряли, и Ясодхара спрашивала про него у прислуги, но та, тоже утратившая привычное душевное равновесие и поддавшаяся общему непокою, ничего не знала… Все же суета не была долгой и утомительной, потолкавшись среди людей, отступила, всяк почувствовал ее иссякание и облегченно вздохнул… Среди тех, кто ощутил это особенно остро, была Ясодхара. Она давно не видела мужа, но это ничего не значило, в душе все было устремлено к нему, но именно в душе, а то, что было вне ее и жило в теле, понемногу ослабевало и уж не измучивало, как прежде, все в ней усмирялось, и это происходило одновременно с движением мужа по пути поиска истины. Ей никто не говорил ничего, но она уверовала, что это так. Она не жила сама по себе и была как бы вместе с мужем и переживала с ним радости и горе… И, когда он достиг Просветления, она тоже испытала потрясение, и перед ней открылось необозримое: далекие миры и тени… и благостная, не от земли, успокоенность. Она словно бы наяву увидела мужа и… поразилась тому, как он исхудал и ослаб. Но то и хорошо, что слабость исходила от тела, а в душе у него светилось и над головой сиял свет… Она увидела этот свет и ничему не поразилась, стала медленно говорить с мужем, и он отвечал и устало улыбался… Она знала, что станет ему помощницей и не отступит от Дхаммы. И да будет так! Чувствовать соединенность с мужем, не требуя для себя ничего, было для нее естественно. Пройдя через суетливость и снова отыскав покой в душе, она терпеливо ждала Татхагату. Терпелива была и Майя-деви, она рано уверовала в Готаму и догадывалось про то удивительное, что сопутствовало ему в жизни, а еще и про то, как непросто ему было с теми, кто не понимает, как труден путь ступившего на тропу бхикшу. Она со вниманием слушала, что говорили люди о Сакия-муни. Все же он оставался для нее Сидхартхой, и теперь, зная, как высоко он поднялся над людьми, она не хотела думать о нем как о мудром, все окрест зрящем, а как о близком ее сердцу человеке, но она была дочерью своего племени и понемногу в ее отношении к Сидхартхе что-то менялось, хотя трепетности, наверное, прибавлялось. Да и было, отчего?.. Всяк полагал, что Сидхартха не только человек, а и вознесшийся над землей благодаря силе духа, исходящего из сердца светлого и лишь в нем, коль скоро обращено к людям, находящего удовлетворение и спокойствие, небожитель. Однако трепетность Майи-деви имела свойство особенное, и это выражалось в том, что она не принижала других в ней чувств, мирно соседствовала с ними. И тут она походила на своего царственного супруга. В нем тоже, помимо любви к сыну, жило уважение к нему, которое все укреплялось, затвердевало. И, когда Суддходана встретил сына, он испытал восторг, и нельзя сказать, чего тут было больше: восхищения Татхагатой или любви к нему, обыкновенной отцовской любви?.. Впрочем, он и не задумывался об этом. Все, что шло от сына, сделалось для него свято, он видел перед собой мудреца и хотел бы постоянно говорить с ним, а точнее, слушать его и удивляться… И он, и Майя-деви, и Ясодхара были одинаковы в своем отношении к Татхагате, а в нем замечалось что-то от молитвенности, от преклонения перед тем, что одухотворено высшей, от небес, силой. И это нередко стесняло их, все время боялись обеспокоить Татхагату, отчего в них появлялась какая-то искусственность, это выражалось в том, что вдруг начинали говорить совсем не то, о чем думали. К счастью, так продолжалось недолго. Однажды Татхагата сказал:

— Если я стал Буддой, то это вовсе не значит, что уже не близок вам. Кто есть Будда среди людей? Он из того же гнезда, как и все, только вылупился из яйца раньше других птенцов.

Он сказал так, и во дворце точно бы посветлело, и в людях постепенно исчезла душевная утесненность. В особенности это было приметно в сыне Возвышенного, он наголо обрил голову и старался походить на отца, следя за каждым своим движением и ища в себе нечто от благости и умиротворенности. Впрочем, иногда он забывался и начинал, перебивая других, говорить, мешая правду с вымыслом. Это заметил Татхагата и велел сыну принести сосуд с водой. Тот исполнил приказание и поспешил вымыть отцу ноги. Татхагата устало улыбнулся и спросил, прищурившись:

— Скажи, сын, пригодна ли теперь вода для питья?

— Нет, Владыка.

— Хорошо… Ты мой сын и внук царя сакиев, и ты подобно отцу добровольно отказался от всего, что имел. Так?.. Но ты еще не отказался от вредных привычек, они мешают тебе. Ты не умеешь уберечь язык от неправды, отчего твой ум в растерянности и не в силах достичь того, что было бы ему подвластно, если бы ты очистил себя.

Татхагата вылил воду из глиняного сосуда и спросил с той же едва приметной улыбкой:

— Скажи, а теперь сосуд пригоден для того, чтобы держать в нем воду для питья?

— Нет, Владыка.

— Вот как?.. Тогда ответь, может ли человек хотя бы и в желтой одежде служить добру, если он нечист, как этот сосуд?

— Нет, Владыка, не может…

— Запомни: любящий правду не прибегает ко лжи, а ищет свет в душе и — находит.

Случалось и так… Но чаще Татхагата говорил о доброте, которая должна жить между людьми, и кротость была в глазах у него и странная нерешительность. Впрочем, может, глубокое спокойствие, освещавшее его, принималось за нее? Может, и так… Но даже прозреваемая кое-кем нерешительность вовсе не казалась исходящей от земли, а от иного мира.