Будда

5

Татхагата недолго пробыл во дворце, за день до начала сезона дождей ушел, он ушел так, чтобы никто не потревожил его заботами о нем, не хотел ни с кем говорить, унося в душе нечто светлое и умное, бывшее в близких людях. И теперь он думал, что поступил правильно, возрастала его надобность и среди учеников, и среди тех, кто лишь слышал о нем и мысленно обращался к нему. Просветленный помнил и про этих людей, про каждого, кто тянулся к Дхамме. В сердце хватало места всем. Он думал о них и желал им добра. Но чаще он принимал чужую боль, и она становилась его собственной, это постоянное пребывание в душе чего-то горького и томящего, казалось, должно было смутить его, и, наверное, так бы случилось, если бы он не был Просветленным. Теперь лишь это подталкивало его к осознанию собственной необходимости, которая уже не есть что-то отдаленное ото всех, а часть их, может статься, большая… Это и повелевало ему уйти из дворца. В соседнем царстве он отыскал пещеру в темных, почти безлюдных горах и там поселился с учениками. Он помногу времени проводил в созерцании, и никто не смел потревожить его. Было в тех созерцаниях нечто отодвигающее Просветленного от земного мира. Впрочем, может, не совсем так… Случалось и ныне с ним: вдруг да виделось прежде незнакомое лицо человека чаще в желтой, как у него, одежде, пригрезившийся спрашивал ли что-то, просил ли помощи, нуждался ли в добром слове, Татхагата говорил с ним и знал, что мысль его дойдет до ищущего… Но земное начало не отгораживало от него небесного мира, он продвигался по нему совершенно свободно и прозревал такое, что надобно было небожителям, и они взирали на него с благодарностью. Сущее представало перед ним очищенное от смутного и гнетущего, являлось взору в светлом лике и неколебимой успокоенности, которая, впрочем, не есть что-то неподвижное, мертвое, но подвигающее к еще большей чистоте и озираемости прозревающего истину. Отсюда, от сущего, черпала душа Просветленного, и она же освещала все в пространстве, происходила взаимозаполняемость, которая так удивляла людей. Татхагата, обладающий способностью пребывать одновременно в двух или трех мирах и действовать там и там сразу, и еще во множестве других мест, вдруг был замечен кем-то на море ли, идущим по воде, точно по земле, подымающимся ли на высокую заоблачную гору, распростершим ли руки над землей. Слух о нем с быстротой молнии распространялся среди людей и уже нельзя было спрятаться от них; нередко слух докатывался до Татхагаты, но и тогда не нарушал его спокойствия и невозмутимости, и кротость, привычная на лице у Благодатного, не менялась, глаза глядели не холодно и не грустно, с пониманием.

С пониманием Татхагата относился и к своим ученикам. Однажды Девадатта сказал, что надо бы повелеть бхикшу не употреблять в пишу мясо и рыбу. Просветленный не поддержал его, хотя и не объяснил, почему?.. Все же Сарипутта и монахи из Урувельского леса, первые его ученики, поняли, что Татхагата не хотел никого обидеть и ничтожным недоверием. Он часто говорил, что каждый ищет путь к спасению по-своему, тут всяк волен распоряжаться собой, а коль скоро люди стали членами Сангхи, то для того лишь, чтобы помогать друг другу и подвигать себя к очищению. Однажды пришел в общину старый человек по имени Сена и скоро стал похож на других бхикшу, но он не умел ходить босыми ногами по земле и в кровь разбил подошвы. Просветленный увидел, как старый человек мучается, и сказал:

— Почтенный Сена, ты привык к сапогам, и я хочу, чтобы ты снова начал носить их. Что толку, если человек ослабнет и будет не способен к продвижению по пути к истине?..

Возле пещеры, где проводил время Татхагата с учениками, появилось много монашеских келий, чаще в узких расщелинах, накрытых сверху ветками папоротника и листьями тамаринга, а порой попадались шалаши из темноствольных веток деревьев, соединенных плотно и искусно. И в сильный дождь они не пропускали воду, и люди могли подолгу находиться в них, ища созерцания и соединенности с сущим.

Однажды Татхагате привиделось чудное, осветившее душу, он долго не отпускал этого от себя, все же через какое-то время видение исчезла, и Татхагата очнулся, сказал:

— У меня будет ученик, он придет еще не скоро, плохо ему станет на родной земле, но, укрепив дух, он не отступит от Дхаммы. Он напишет книгу, ее привяжут к хвосту собаки, и та станет бегать по улицам города, мелко исписанные листы разлетятся в разные стороны… Но он будет тверд и скажет: «Подобно тому, как эта собака побывала на всех улицах, так и мой труд, осиянный духом Учителя, разлетится по свету».

Татхагата помедлил:

— Я хочу, чтобы вы все, идущие за мной, знали об этом. Свет издалека есть ближний свет, если коснется сердца.

Он вышел из пещеры и долго ходил от кельи к келье, встречаясь с разными людьми и говоря с ними, неожиданно меж деревьями, в высокой траве он увидел бритоголового, худого и бледного человека, приблизился к нему, лежащему на сырой земле и слабо стонущему:

— Ты болен, бхикшу?

— Да, Владыка, — с трудом подняв голову, сказал монах.

— И никто не поможет?

— Никто, Владыка.

— Отчего же бхикшу не хотят ухаживать за тобой?

— Им нет от меня пользы, Владыка.

Благословенный вздохнул, сказал, обернувшись к Ананде:

— Принеси воды…

Потом Татхагата помыл больного и велел унести его в пещеру и ухаживать за ним.

— Плохо, что никто из бхикшу не помог ему. Вы, пойдя за мной, покинули отцов и матерей, близких людей, тех, кто не отказался бы ухаживать за вами при надобности. И я говорю: помогайте друг другу, умейте увидеть в брате брата. Мудрость в доброте. Если вы не поймете этого, станете подобны тому глупцу, кто не понял жизни и похож на ложку, которая сколько бы не побывала в похлебке, так и не узнала ее вкуса.

Татхагата пошел дальше, что-то в нем стронулось и поколебало умиротворенность, которая казалась вроде бы извечно существовавшей в нем, впрочем, наверное, это не так, просто ему стало грустно оттого, что еще раз столкнулся с несовершенством души человека, так далеко отодвинувшим его от благого, когда и не скажешь сразу, а ляжет ли путь обратно, к доброте, и не сотворится ли так, что устремления его погаснут… О, если бы эти мысли вовсе не приходили к нему, тогда было бы легче и не подтачивала бы тревога его умиротворенности! Но он сознавал, сколь все хрупко и слабо в человеке, болезненно и неверно, и часто зло принималось им как если бы являлось озаренным благостью. Жизнь людская подобна качелям, два противовеса тут — добро и зло — и не всегда одно побеждает другое, а то и совсем не побеждает, лишь перетягивает на короткое время, странно, однако же, что чаще перетягивает зло. Что же, силы в нем больше, упорства? Наверное, так… И силы больше, и упорства, а еще, пожалуй, есть в человеке некая склоняемость ко злу, но, кажется, он этого и сам не замечает, а когда наступает черед зла, охотно идет на поводу у него, чтобы спустя время с недоумением спросить у себя: «Что же было со мной, отчего я поддался дурному?.». Но недоумение, рожденное в сердце, будет слабое, влекущее не к душевному томлению, а к скорой забывчивости. С нею человеку легче, он изо дня в день прощает себя и накапливает дурное, неочищенное раскаяньем, множит и множит душу его унижающее, стискивающее в обручах зла. Татхагата думал так, и что-то в нем вспыхивало и обжигало, и он тянулся к пониманию этого, спустя время знал, что происходит, а происходило действо обыкновенное: он не умел жить только своими мыслями, больше заботами, что рождались от соприкосновения с жизнью и требовали обращения к людям, и, когда в душе накалялось от этого постоянного обжига, он шел к монахам или в крестьянские селения и говорил о благостном, что непременно снизойдет ко всем, коль скоро они примут Дхамму и пойдут за Учителем. Его слушали и верили тому, что он говорил. Ему бы удовлетвориться этим, но он знал, что вера в его слова не постоянна, минет срок, и она растает. То и смущало. Все же смущение не отличалось упорством, бывало, отодвигалось, исчезало на время. Оттого так и происходило, что он знал и другое: и теперь есть люди, в ком не угаснет вера в Дхамму.

Однажды он сидел на берегу реки и смотрел в прозрачную посверкивающую воду, чудно было искать что-либо на дне, видимом ясно. Камни на дне дивные, точно рукотворные дворцы, при желании и людей разглядишь, они пока неподвижны и каменнолики, точно бы задумавшиеся про что-то… Но минет время, и все тут зашевелится, оживет, и начало тому уже теперь можно угадать в перемене, что совершается в природе. Татхагата отчетливо ощущал эту, даже и в неподвижном камне живущую переменчивость, словно бы она и существует в мире, и все от нее. И нет ничего другого, чему бы так яростно поклонялись живущие. Вот и камни на дне… Теперь они напоминали не дворцы, а мрачные скалы, зависшие над зеленой солнечной долиной, в ней еще светло и наполнено покоем, но уже зрится начало конца, вот стронется земля и сдвинутся скалы, упадут в долину и накроют… И тьма сделается заместо жизни.

Татхагата показал ученикам на воду и спросил, что они там видят, и те отвечали, но лишь Ананда углядел в ней сходное тому, что открылось Татхагате. Благословенный знал, отчего так? Ананда ближе всех душе его.

— Так и то, что мы принимаем за истину, — сказал Татхагата. — У каждого она своя, хотя есть тут и общее, это устремленность к свету. В нем нуждаются люди и звери, птицы. — Он помолчал, задумавшись. — Я говорю, истина не есть ярко горящее солнце, она больше похожа на угасание, медленное, превносящее в душу холод. А так ли уж страшен холод, коль скоро не отодвигает нас от умиротворенности? Я принимаю Нирвану как растворение в пространстве, как слияние с ним, как продвижение по нему, огромному и неподвижному. Как сопричастность к Атме. Про меня говорят, что дух мой силен. Это так. Я умею уходить из человеческой оболочки и пребывать в иных мирах, в это время в теле моем ничего не меняется, все так же энергично и устремлено к свершению земного деяния. Но я не хочу, чтобы вы походили на меня, и я говорю лишь то, что приближает к Нирване. Я не хочу, чтобы вы понимали ее так же, как и я. У каждого должно быть свое понимание и слияние с сущим, нет ничего неизменного, и неподвижность есть продвижение к истине. Помните, сопричастность к гармонии, обретение этого благого состояния не исключает активности духа и не задвигает ее, скорее, наоборот, предполагает…

Татхагата прошел в пещеру, опустился на сырую холодную землю чуть в стороне от разверстого, тускло взблескивающего в предвечерьи каменного входа в нее. Небо уже не было светлое и изглубленно далекое, как бы приблизилось к земле, заметно потемнело, укрупнилось, начался сезон дождей, этот сезон был долог и скучен, люди сходились отовсюду к монашьим кельям, были среди них те, кто потянулся к Просветленному сердцем и надел желтый халат, но были странники, привлеченные людской добротой. И все они собрались у входа в пещеру и ждали Благословенного. Предвечерье было временем Татхагаты, в эту пору он обращался к людям со своим словом… И вот он вышел и начал говорить, голос его был тверд, спокоен, и на сердце у людей стало несуетливо и мир уже не казался суровым и холодным, а жизнь не была обременительна и бесцветна, ни к чему не подвинутая…