Будда

13

Он стал Татхагатой[28], в совершенстве постигшем все, обитающее в мирах с разной сущностью и устремленностью, углубленное ли в себя, обращенное ли к пространству, ему лишь открытое и в нем нашедшее отображение, а может, и не ему, но еще и небесной силе, что укрепляется в сущем, им одухотворяется и возвеличивается. Он сделался Татхагатой и теперь не принадлежал отцу и матери, жене и сыну, одному ли какому-то роду, но всем на земле живущим, а еще видимому и невидимому миру. Он чувствовал в теле необычайную силу, и это могло бы дать ощущение своей исключительности, когда бы осознавал себя отдаленным от сущего. Но у него не было такого понимания, совсем другое, он как бы сам являлся сущим и был в состоянии помочь слабому и беззащитному, оттого и сказал себе, что не уйдет прежде времени в Нирвану, а станет Бодхисаттвой, то есть тем, кто ходит по земле и несет свет людям. Когда у него возникла эта мысль, он помнит, в природе оживилось, всколыхнулось, уже не было так устойчиво и гнетуще знойно, а и в ночи посветлело. Татхагата не мог бы сказать, от него ли исходит свет, от пространства ли, но в любом случае и тут обозначалась четко улавливаемая им соединенность. И, почувствовав ее, он понял, что и нескончаемость пространства вмещается в нем и уже нет никакой загадки в ней, она была его душа, и она устремилась к людям, намереваясь запустить Колесо открытого им Закона. Но сначала она выдержала еще одну схватку с Марой. Сладкозвучен был Бог разрушения и не сразу определился его голос в сыгрываемой природой обволакивающе легкой, почти прозрачной мелодии, и, кажется, можно было нащупать ее руками, так близка она оказалась чему-то затвердело стойкому и быстрому, слышимому далеко окрест. Все же спустя время Татхагата уловил голос, чуждый природной мелодии, которая от доброты душевной, от радости, что открылся одному из людей извечно пребывавший во тьме веков Закон, обозначаемый в небе огненно горящим Колесом. В этом голосе, выталкивающем из себя что-то мягкое и напевное, на первый слух, не было ничего злое намерение скрывающего, а при желании представлялась возможность услышать как бы от доброты отсекаемое, да вот странно, в этой доброте проглядывала откровенная холодность.

Говорил голос:

— Воистину ты Будда, и ты открыл дорогу в Нирвану. Я думаю, ты войдешь в нее и обретешь все, к чему стремился. Тебя должно греть чувство, что ты первый… что ты один… Все на земле и в небе будет осиянно твоим духом. Ты сама сущность… Ты пространство, ты в сердце каждого и точно бы ему одному принадлежащее. Но ты и во всех сразу. К постижению твоему будут стремиться, но никто не обретет желанного.

Отвечал Татхагата:

— Да, я сущее. Да, я пространство. Да, дух мой достоин постижения. Но я не исчезну в Нирване. Я буду с людьми, погрязшими в грехе, утерявшими в себе свет неба. Я стану для них этим светом. Люди не утратят связи со мной и в их душах когда-нибудь возгорится свет неба.

Неспокойно сделалось в окружающем пространстве после слов Татхагаты. Мара потерял надежду оттеснить Просветленного, увести из жизни, не дать новому учению, измельчаясь, подобно бесчисленным ручейкам, отделившимся от могучей реки, разбежаться по земле, чтоб всяк на ней имел возможность испить из него, это вконец разгневало Мару, он уже не сдерживался и обрушил на сущее ненависть, но то, лишь слегка поколебавшись, очень быстро обрело прежнюю устойчивость. А Мара исчез, словно бы и не было его вовсе, а было что-то другое, скорее, тень его…

Татхагата поднялся с земли, долго смотрел на дерево Бодхи, стараясь запомнить и малую сухую ветку, колеблемую ветром, с четко выписанным узором на листе, способным обозначать все, что пожелал бы смотрящий снизу, и старый, заматерелый, еще крепкий ствол, защищенный толстой серой корой, которая местами потрескалась. Татхагата закрыл глаза, созерцая в себе, и вот уже и он сам был еще и старым деревом, оно жило в существе его, хотя и отличалось малостью в сравнении со своим земным отображением. Но вот Татхагата открыл глаза и пошел… Деревья, прежде нависавшие стеной, которую нельзя было отодвинуть, теперь охотно пропустили Просветленного, и глухие заболотины тут же усыхали, едва нога его ступала на сырое место. Над головой Татхагаты кружили сребротелые птицы, и нельзя было сказать, что это за птицы, точно бы неземные, а принадлежащие иным мирам и отпущены оттуда по случаю появления Будды. Случалось, звери, выбежав из лесу, зачарованно смотрели на Просветленного, и не скоро еще страгивались с места. Однажды и Татхагата остановился, он вдруг подумал о страых мудрецах Аллари и Уддалаки, которые были в свое время близки ему.

— Хорошо бы встретиться с ними, — сказал он. — И поведать о Просветлении…

Но знал, что встреча не возможна, бывшее ныне в нем и осветившее отвечало, что их уже нет на земле, они поменяли форму.

— Ну, что ж, — сказал Татхагата. — Я все равно пойду в долину, где они жили. Я погляжу на дела, освященные их духом, и на людей, что были рядом, когда они жили… Я сделаю так потому, что это надобно тем, кто увидит лик мой.

И он побывал в той долине, она стала еще просторней и солнечней, точно бы от нее излился свет души. Он шел по земле, и те, кто встречался с ним, замечали тихий и спокойный, словно бы неземной восторг в его лице, и невольно останавливались и долго, с восхищением, как бы перешедшим от Татхагаты, смотрели вослед ему. Однажды он повстречал старого голого человека, тот словно бы не догадывался о своей наготе, да и люди почти не обращали на нее внимания, она была как бы частью земли, принадлежала ей и ею же облагораживалась, вот упади голый человек на землю и сразу же сделается неприметен, уподоблен ей, горемычной, и люди будут идти мимо и, хотя обратят внимание на черный бугорок, все ж пройдут, не останавливаясь, спеша по своим делам. И этот человек был удивлен, заметив в лице у Татхагаты божественный свет. Свет рассыпался окрест и все менял в природе, и она уже не была так мрачна, и, чувствуя, как в нем что-то вдруг воссияло, тихое и сладостное, умиротворяющее, блаженство и покой сулящее, спросил:

— Откуда твоя радость, которая передается людям, зверям, природе, всему вокруг легшему?..

Аскет замолчал, было ощущение, что ему не хочется этого знать, на сердце спокойно и несуетно, ах, сколько же он стремился к этому, но так и не отыскал дороги к истине, которая одна способна привести к блаженству.

— Я победил Мару и тех, кто подчинился ему, — сказал Татхагата. — И стал свободен в своих намерениях и поступках, и в душе сделалось свободно от загрязнений. Я все отринул, и желания теперь не властны надо мной. Я поднялся над мирами, и дух мой пребывает в разных частях света. Я вижу людей, которые страдают и не знают покоя. Я иду к ним с убеждением, что они поверят моему слову и примут из моих рук истину. Никто не помогал мне, я все обрел сам. Кого я назову учителем?.. Я провидел то, к чему стремились многие, и обрел Просветление. Я направляюсь в Бенарес и хочу, чтобы люди услышали меня и пришли в царство Правды.

— Так ты святой Джинна?..

— Да… Я стал архатом, но это не значит, что я так и пребуду вознесшимся над людьми. Нет… Я старший среди них благодаря тому, что мне открылась истина. Я отличаюсь от людского племени не больше, чем птенец, вылупившийся первым, отличается от тех, кто появился на свет позже.

Татхагата попрощался с аскетом и пошел дальше, а скоро он был в городе, ходил от дома к дому, скорбно величественный и усталый, однако ж усталость как бы не замечалась, он весь светился, и было свечение спокойное и уверенное. В руке он держал чашу для подаяний, изредка протягивал ее людям, и те не отказывали в милостыне, всяк встречавший думал не о ней, а о человеке с чашей для подаяний, было в нем что-то миру сему не принадлежащее, что-то от пространства, нависшего над землей, огромного и загадочного.

Татхагата подошел к парку Ришипатана, где, спрятавшись от солнца под разлапистыми ветвями жамбу, сидели Сарипутта и Магаллана, Коссана и Упали, Ананда. Они почувствовали его приближение и забеспокоились, вдруг иной из них, сердясь на Возвышенного, говорил со страстью в голосе, про которую не желал бы знать, но она утесняла все в нем и проступала, подобно краске на ткани:

— Мы не приветим отступившего от аскезы и даже при виде его не поднимемся с земли.

— Да, да… Так!.. — охотно соглашался другой. — И чашу с подаянием не возьмем из рук уклонившегося от тропы тапасьев.

— И не подадим воды для омовения ног! — воскликнул третий, забыв о своем призвании в миру, которое лишь тогда и возвеличивало, если пребывало в спокойствии.

Но по мере того, как Татхагата приближался к ним, настроение тапасьев менялось, они начинали чувствовать себя подобно птицам, не по своей воле оказавшемся в клетке, возможно, и это стерпелось бы, да вдруг под донцем клетки зажегся огонь, и делался все жарче. А когда стало невмоготу терпеть пытку огнем, тапасьи, все пятеро, поднялись с земли и заспешили навстречу Татхагате. Один из них взял у него чашу с подаянием, склонившись пред Сиятельным, второй предложил место под деревом, третий побежал за водой для омовения ног Просветленного.

Они не хотели бы этого, но что-то, исходящее от Татхагаты, от желтого рубища, которое было на нем, от деревянной чаши, заставляло их поступать противно недавнему намерению, они изредка обращались к нему, и их обращение было мягкое и почтительное, все же же Татхагата сказал с укором:

— О, тапасьи, не называйте меня своим другом. Я Будда… Откройте уши и слушайте. Я нашел путь к освобождению от страданий. Я открыл новое учение. Если вы последуете за мной, получите то, ради чего благородные юноши уходят из родного дома.

Коссана вздохнул, сказал негромко:

— Но, Благодатный… Как же ты мог достичь совершенства, если отказался истязать тело и свернул с тягостного пути и дал себе послабление? Можно ли, отрекшись от сурового воздержания, отыскать дорогу к созерцанию?

Татхагата закрыл глаза и точно бы наяву увидел недавно происходившее с ним, он увидел себя сидящим под деревом Бодхи и постепенно пребывающим на четырех стадиях медитации, а еще и то, что открылось ему, чудодейственное, несущее спокойствие и отраду.

— Существуют две крайности, о, тапасьи, от них следует держаться подальше тем, кто ведет духовную жизнь. Что это за крайности? А вот они… Первая от жажды удовольствий. Надо ли утолять ее и жить, преисполнясь веселья? Благородно ли, не противно ли это разуму человека?.. — Татхагата помедлил, внимательно посмотрел на отшельников, продолжал: — Другая же крайность от стремления умерщвлять собственную плоть. Это и печально и тщетно и ведет лишь к перемене формы и еще к одному перерождению, не прекращая их потока, упрямого и нескончаемого.

Риши слушали Татхагату, еще не понимая, но уже начиная сознавать его силу и убежденность, которые снизошли с небес и возвысили вчера еще человека, сделали приближенным к Богам. Впрочем, уже было видно, что он и тут не почувствовал себя в утеснении от обильно рассеянной небесной благодати и райской неги.

Но не только риши слушали Татхагату, а и два легконогих оленя, те стояли за невысокой темнолистой стеной молодых деревьев, и то, что рождалось в них, было как бы в утверждение оленьей жизни, а еще и обещание иной, более благополучной жизни, а может, просто пребывания в неземной удаленности, тихое, ни к чему не влекущее, спокойное и сладостное, от усмирения прежней своей сущности, за которой ничего не стояло, лишь к благости утекающая пустота.