Будда

— Значит, ты уходишь? — с грустью сказал Сакия-муни. Но грусть не смутила благодетельного душевного мира, что снизошел на тапасью, а как бы вытолкнулась из него, слабая и все в миру принимающая, слитая с ним крепко. — Ты уходишь к своему племени. Значит, так надо. Я прощаюсь с тобой, обретший свою душу, и печалюсь, но печаль моя легка. Я, как и ты, знаю, мы встретимся, и я открою тебе истину.

Белый Гунн ушел. Но у Сакия-муни не зародилось ощущения одиночества: все вокруг, даже и в пространственном отдалении, дышало, двигалось, наполняло собой и деревья… А почему бы и нет? Разве не в их ветвях жили невидимые человеческим глазом духи — бхутта[25]? Он осознавал их присутствие, чувствовал каждое исходящее от них движение, и то удивлялся ему, едва ощутимому, то радовался… Но отмечал и другое, что смущало. Нет-нет да и отмечалась перед глазами претта[26] — духи умерших людей, поменявших форму на что-то невидимое, гнетущее, унижающее сущее. Они имели узкие слезящиеся глаза и длинные красные языки. Духи носились в воздухе, сталкиваясь и ненавидя друг друга и в этой ненависти не умея обрести пресыщенности. Бессмысленные, пустозвонные, ничего не обозначающие в природе, даже тенью нельзя назвать их, чуждые всему живому, они понимали свою отчужденность и, случалось, плакали и стонами и легкими ледяными прикосновениями пугали людей. Вот и теперь они хотели бы вывести Сакию-муни из состояния душевного благодетельного мира, но он, принимая неприютность, оставался безучастен к их стремлению. Он мог бы, пользуясь советами эдуров[27], с кем встречался, когда заходил в селения, прогнать духов смерти, но не желал им зла и не стремился поменять что-то в их непрестанном движении, хотя и бессмысленном, все ж подчиненном чему-то в себе. А скоро и думать забыл о них, вдруг увиделся Мара, Бог разрушения был доволен, и Сакия-муни догадался, отчего?.. Да, конечно же, тот настроил против него тапасьев, и теперь они, бредя в Бенарес по пыльной старой дороге, сурово осуждали его. Сакия-муни, не напрягая ничего в себе, услышал осуждающие голоса, и легкая грусть накатилась на него, но скоро остыла, утянулась в пространство.

Мара заметил грусть в лице у Сакия-муни и подумал, что, наконец-то, взял над ним верх, и в нем, причисленном к лику бессмертных, точно бы в противовес этому причислению, в подавление, все возликовало, и тогда он сделался обыкновенен среди смертных… Случись раньше обнаружить в себе нечто от людей, он возмутился бы и постарался бы избавиться от этого, но теперь как бы ничего не заметил и дал ликованию разрастись… А потом посмотрел на Сакию-муни и не увидел в нем растерянности, и ликование точно бы сморщилось., съежилось, начало усыхать… Все же еще долго он носился в воздухе, ждал, когда Сакию-муни покинет благостное.

Тапасья изредка обращал внимание на Мару, но как на что-то привычное, имеющее быть в пространстве. Да, он знал про ликование Мары, но знал и то, что оно скоро зачахнет. А когда так и произошло, и Мара понял, что ничего не достиг и продвижение смертного к истине не остановлено, больше того, после ухода тапасьев обрело твердость, отчаянье обозначилось в его смутном облике. Сакия-муни ничем не выявил своего удовлетворения, вроде бы ничего не заметил, в душе был тот же мир… Он зрил благодетельную Нирвану, но не что-то в отдельности, а всю ее, огромную и божественную, сияющую и неколебимую, свет от нее рассыпался далеко окрест. Она, пребывающая вне доступных воображению тел и сфер, являла собой абсолютный предел, то есть такое, за чем уже ничего не обозначалось, ничего реального и отмечаемого в деталях. Люди, коль скоро в них жила благодетельность, ясность, очищенность от земного начала, подчиненного времени, им погубляемого и воздвигаемого им же, входили в Нирвану и навсегда исчезали в ней, делались подобны каплям воды в могучем речном потоке. Растворенность в Нирване Сакия-муни принимал как благо, и мысль его, приведшая к этому, словно бы и сама очистилась, подвела к вековечному пределу, за которым всякое объяснение невозможно, и — отступила, отнюдь не смятенная и как бы даже удовлетворенная. Эта, уже неземная, а вместе и другие мысли, хотя и не вознесшиеся высоко, как бы приподняли Сакию-муни над жизнью, и уже отсюда, с высоты, сделавшись не только то, что он был в понимании людей, а еще и частью пространства, он увидел, что человек, если, конечно, все разбуженное в нем душевной силой подвинуто к этому, в состоянии проникать, изглубясь, не только в чувственную сферу и сферу форм, а и в ту, которая не имеет форм и является небесным сознанием. Это сознание ныне жило в нем и влекло неведомыми дорогами. Именно ему он обязан тем, что в небесном пространстве разглядел сияющее колесо, которое переливалось всеми мыслимыми цветами и оттенками и было огромно и наблюдаемо им с восторгом, впрочем, спокойным и ничего не меняющим в душевном состоянии, приемлющим лишь сладостное и примиренное с жизнью. Это было колесо Закона, который непременно откроет он. Ступица в колесе сделана из сапфира, а обод из коралла и серебра, спицы из драгоценных камней, переливающихся подобно солнечным лучам. Колесо выплыло из Восточного Океана и было точно вторая луна. При его движении звучала нигде прежде не слышанная музыка. Впрочем, незнакомость не удивляла, у Сакии-муни возникло такое чувство, что она раньше жила в нем, в душе, только он не умел уловить ее, да, да, что-то от этой музыки и раньше касалось его слуха, но иначе, не в полной мере… У него росла уверенность, что он отыщет истину, и ныне ускользающее от него стремление к освобождению от страданий будет удовлетворено, и всяк на земле живущий откроет в себе кладезь, свет изливающий.

Сакия-муни находился в созерцании несвычного со здешним миром, для этого ему не надо было готовить себя подобно другим тапасьям. Он не выбирал тему для размышления, не следил за своим дыханием, не знал, ровное оно, нет ли, колеблемое ли чем-нибудь, не искал в себе дружелюбия к людям, сострадания к слабым, это предполагалось в нем заранее, все было подчинено одному, что сказало бы о торжестве истины. Его еще не осияло Просветление, но он знал, что приближается к нему. Знание радовало, надежда крепла… Духовное прозрение, что снизошло на него, являлось степенью к просветлению, он понимал это и, легши на землю, смотрел на небо, и все, упадающее со светлозоревого, воспринимал как из собственной души исходящее. Он не делал разницы между собой и природой, как бы соединил в душе то и другое, и теперь не был что-то одно, а все: земля и небо, и то, что на земле, и то, что на небе. И, когда заметил на небе большую черную птицу (Если долго смотреть на нее, казалось, она в состоянии заслонить солнечный свет и отодвинуть в сторону колесо Закона), он не стал гадать, что это за птица, а принял за часть сущего, и мысленно сказал про свое предощущение, и она поняла его. Птица и вправду уловила токи, идущие от Сакия-муни, и подчинилась им и обрела способность пускай не так сильно чувствовать то же, что и человек… И была довольна. Такая возможность представлялась ей нечасто, но необыкновенной она не являлась, хотя так, как теперь, не было раньше с нею. Впрочем, птица еще не научилась сливаться с окружающим миром, и, пускай слабо, помнила, что она птица, а мир так велик… Птица знала, что она от этого мира, им создана и вместила его в себя, мир диковин и добр, и в нем что-то совершается, точно бы готовится к чему-то, быть может, с рождению Освободителя. Быть может…