Будда

14

Брамина Джангу посетило видение, он понимал, что от Мары: был тот, как обычно, смутно отгадываем, расплывчат, и не рассмотришь в его облике какие-то отдельные черты, а лишь что-то общее, принадлежащее Богу разрушения, нечто стремительно меняющееся, как бы даже ускользающее. Такое чувство, что видишь Бога и осознаешь его присутствие рядом, и в то же время словно бы нет его, а если есть, то далеко в пространстве. То видение сказало Джанге, что ангелы, принявшие облик больного человека, старика и умершего, приходили к Сидхартхе, посланные Богами, и смутили его душу, вселили в нее тревогу с одной целью, чтобы он ушел из отчего дома и сделался шрамани[21] и начал искать истину.

— Я не думаю, что это понравится тебе и будет угодно мне, — сказал вездесущий Мара. — Дух в Сидхартхе велик, но надо постараться, чтобы он и дальше пребывал в его теле, не ведая про свою силу. А не то поменяется в мире и нам сделается в нем утесненно.

Джанга выслушал Мару и согласился с ним. По Капилавасту пополз слух, проникая в богатые дома горожан и убогие жилища бедняков, и везде люди становились растерянны и начинали шептаться о беде, что угрожает им, если царевич покинет дворец. Этот слух распространял не только брамин, а и те, кого подготовил хитроумный Малунка, уже давно почувствовав в Сидхартхе, в доброте царевича по отношению к сущему, опасность, грозящую его багополучию. Святость, откуда бы она не исходила, была чужда торговцу, он видел в ней лишь противное своему существу.

Люди говорили друг другу, все больше отчаиваясь и кое-где стекаясь в толпы:

— Мы не можем позволить царевичу уйти. Беда ждет нас без ясноликого, избранного Богами. Преступим же ему дорогу!

Люди пришли во дворец, их благосклонно встретил царь сакиев. Пообещал предостеречь Сидхартху от необдуманных решений. Джанга был доволен, отправился в храм, раскрыл Ригведу и стал читать, удобно устроившись перед алтарем, понимая, что за то время, пока он листает Ригведу, к предкам людей текут молочные реки, а потом взял в руки Яджурведу и пробежал глазами первые страницы, и ему подумалось, что за это время, если верить старинному сказанию, образовалась большая река, наполненная маслом. Когда же он начал читать Самоведу, подумал то же самое, правда, о реке с медом. Но вот он закрыл книгу, поднялся с колен и сказал, сложив на груди руки и ни к кому в отдельности не обращаясь, а ко всем сразу, Всемогущим и Проникающим в существо земного мира:

— Поклонение Брахману, поклонение Земле, поклонение растениям, поклонение Речи, поклонение Владыке Речи, поклонение великому Вишну!..

Брамин вспомнил давний разговор со своим учеником Сидхартхой и, заново все переживая, почувствовал на сердце легкое покалывание. Выйдя из храма, он прислонился к стене и глубоко втянул в себя жаркий воздух. Он вспомнил, как говорил с царевичем о конце света и о том, что предвещает конец, но не своими словами, а словами из священного Писания и думал, что так будет лучше, убедительней, и Сидхартха примет услышанное с трепетом. Но этого не случилось.

— О, говорящий с Богами, — сказал он. — Отчего ты считаешь, что в человеке слабеет ум и сила и жадность овладевают им? Отчего бы ему, богоподобному, убивать и грабить? Отчего бы вместе того, чтобы стремиться к совершенству, носить грубую одежду, стесняющую тело — шани — и есть гнилое зерно — карадушаку?.. Почему ты считаешь, что мир в скором времени погрузится во тьму и ученики перестанут уважать наставников, а священные Веды сделаются обыкновенными книгами и их будет читать каждый?.. Да и что плохого, если всяк имеющий рассудок прикоснется к Ведам и познает их тайну?

Сидхартха говорил о священном Писании так, словно бы в нем не было тайны, что виделась ему, брамину, и тем из его касты, кто, поднявшись над людьми, строго следил за соблюдением обрядов и жертвоприношений. Это возмущало Джангу. Но первое время он сдерживался и старался доказать свою правоту. Странным казалось в юноше нежелание следовать советам старшего и ко всему подходить с собственной мерой. Шли дни, неприязнь к Сидхартхе усиливалась. Это заметили в царском окружении, и жена Суддходана, впрочем, вполне учтиво и мягко, сказала, что теперь царевичу понадобится другой наставник, а он, высокочтимый, сделавший так много, может быть свободен… Но другого наставника у Сидхартхи не появилось, этому решительно воспротивился царевич.

Старый брамин обращался к Богам, просил, чтобы сурово наказали молодого нечестивца, но те не услышали. Не пожелали услышать. Было, было в Сидхартхе что-то не от мира сего, откровенно выделявшее его среди людей, небесный свет исходил от царевича, осиянный нездешней силой, дивный свет, и люди, приближавшиеся к нему, наполнялись энергией, уже и боль не казалась им так сильна, и горе уменьшалось, стачивалось.

Джанга не умел понять причину происходящего и гневался, но не на свое неумение отыскать что-то в чужой душе, а на Сидхартху. Он видел в нем возмутителя духовного начала, обретавшегося в пространстве, исторгавшего злую силу, во вред тому, чему верил сам, и ненависть к царевичу, постепенно накапливаясь, сделалась устойчивой, твердой и уж ничто не могло сдвинуть ее, поломать…

Царевич был для жителей Капилавасту как бы талисманом, охранителем древнеарийского города, и потому они не хотели, чтобы он ушел. Кем-то это принялось бы с чувством удовлетворения, но Сидхартха увидел здесь попытку удержать его от исполнения решения, что подталкивало к действию. Он осознал жизнь человеческой личности в миру бытования, и это принесло ему лишь горечь и разочарование. Он мечтал найти выход из ужаснувшего его неправедностью мира бытования. Но выход не для себя, для тысяч и тысяч людей, и для тех тоже, кто вознамерился не выпускать его из города. Странно, однако ж! Они полагают, что можно удержать его. Да разве по силам кому-то поменять человеческий разум, устремленный в небесные дали и там определивший для себя извечно искомое?

Но он медлил и не уходил… Однажды он оказался на базарной площади и увидел худотелого старого человека в ярко-красной одежде, он стоял вблизи какой-то лавки отрешенный от мира и спокойно и безучастно принимал все, что ему, идущему по земле, отпускалось людьми. Сидхартха заинтересовался им и спросил у Чандры чуть дрогнувшим голосом, отчего привычная напевность как бы надломилась, и в трещину пробились глухота и сухое потрескивание:

— Ты видишь вон того человека с устремленными куда-то в даль глазами? Он, кажется, ничего не замечает вокруг, разве что на расстоянии одного жуга. В руках у него чаша для сбора пищи и нет в нем высокомерия и надменности. Я чувствую, он добр и мягок. Кто он?..

— О, ясноликий, — не сразу ответил Чандра. — Это бхикшу[22], он отказался от наслаждений и стремится к совершенству. Он безучастен к миру и живет подаяньями.

— Вот как?.. — заметно оживился Сидхартха. — Это хорошо. Это вселяет в меня надежду. Я хотел бы последовать его примеру. Всякая духовная жизнь выше той, что существует в мире бывания. Это жизнь Амриты, и она зовет к добру… — Он помедлил, сказал твердо: — Я не ограничу моей жизни дворцовыми удовольствиями, не отмечу путь кровавыми завоеваниями, как случалось с другими. Я посвящу свои дни поиску облегчения жизни народной. Про меня говорят, что я стану Освободителем от страданий. Так я стану им!..

Он вздохнул, мысленно увидел Ясодхару и маленького смуглолицего Рахулу с такими же, как у отца, большими глазами, с тем же высоким и бледным лбом и черными курчавинками в волосах, все что-то бормочущего, быть может, хотя и не осознаваемое его существом, к чему-то извечному обращенное. Ах, сколько же радости испытал Сидхартха, когда родился сын! А как переживал, когда жена носила его во чреве, как беспокоился за нее и не спал ночами и просил у всемогущего Браму милости! И что же, отказаться от этого и уйти? Уйти, не зная, удастся ли вернуться? Стоит ли дело, которому отдает себя, такой жертвы? Не раздавит ли она его, не превратит ли в слабого, безвольного и уж ни к чему не способного, ни к какому деянию человека?..

Он в тысячный раз спрашивал у себя про это, и дух его не находил покоя, пребывал в постоянной подавленности.

Сидхартха пришел во дворец, но не пожелал никого видеть, хотелось уединения, в душе словно бы зазвенела какая-то струна, вот натянулась упругая, неугибчивая, и — выплеснула из сердца, из глубины его все в нем обжигающие слова:

«Человек со связанными руками
Не сможет никого освободить,
И тот, кто лишен зрения, не покажет дороги путнику.
Освобождает тот, кто свободен,
А дорогу показывает зрячий.
Что значит молодость?
Она преходяща, как поток с горы,
Вначале течение ее быстро и сильно, а потом ослабевает.
Легче уйти из семьи, когда молодость покинет тебя,
Но трудно это сделать, когда ты в расцвете сил.
Все же сделать это надо,
Чтобы исполнить завещанное тебе…»

Он вошел в покои и увидел на широком ложе разметавшуюсяво сне Ясодхару и вздохнул. На сердце все словно бы закаменело от боли и удушливого утеснения. Он недолго медлил, вышел из дворца, оказался в парке под высоким ветвистым деревом, кажется, сандаловым, опустился на землю и предался размышлениям. Он сделал это неосознанно, как бы помимо воли, зато в согласии с какой-то иной волей, впрочем, она соответствовала его сердечному настрою.

Стояла изглубленно синяя на самом верху неба, здесь же глухая и темная ночь. Сидхартха думал о жизни и смерти, между ними прослеживалась упрямая связь, и нельзя было порвать ее, эти два начала напоминали две реки, они текли рядом и были связаны множеством ручейков, которые и есть угасшие человеческие жизни. Так все и представлялось, по первости это пугало, но по мере того, как мысли делались глубже, обостренней, он начал успокаиваться, и вот наступил момент, когда что-то сродни смирению или умиротворению снизошло на него, на сердце стало нетревожаще и даже как будто сладко. В нем, в душе его почувствовалась растворенность, словно бы он уже не был человеком, а рассредоточился в пространстве, хотя тело еще пребывало на земле, дух охватывал множество миров, населенных существами божественного происхождения. И вот, пребывая в таком состоянии, умственный взор Сидхартхи обратил внимание на высокого старца с горделиво поднятой, ослепительно белой головой.

— Ты кто?.. — спросил Сидхартха.

— Я шрамани, — ответил старец твердым голосом. — Я покинул свой дом, чтобы найти дорогу к освобождению. Но я не нашел ее, зато понял, что все устремляется к смерти, лишь истина вечна, неизменны и слова просветленного Будды.

— Я потерял уверенность в том, что можно обрести спокойствие в мире, где над всем возвышается страдание. Меня не увлекают земные удовольствия, чувственность ненавистна мне и даже само земное существование наскучило.

— Истинно сказано, где есть зной, там не утрачена возможность холода. Где велики страдания, там непременно есть и возможность, наивысшая среди всего, обрести блаженство. Ибо кто страдает, тот и отмечен будет.

— Ты так думаешь, о, почтенный?

— Да, я уверен в этом. А еще я уверен, что ты найдешь, должен найти озеро, расцвеченное лотосами, имя тому озеру, неизменному в вечности, — Нирвана. Но если ты не станешь по какой-либо причине искать, то знай, вина не в нем, обозначающем бессмертие. Когда есть путь к освобождению от страданий, а человек не воспользуется известной ему тропой, то виновата не тропа, но человек… Когда человек страдает от тяжелого недуга и не хочет воспользоваться услугами врача, разве причину надо искать во враче?.. Точно так же, если человек обуян злобными желаниями и не ищет духовного озарения, разве тут повинно озарение?..