Будда

Однажды Сидхартха и Чандра повстречали древнего старца, который едва передвигал ноги. Если возле него оказывались люди, он слабым голосом просил милостыню. Попросил и у Сидхартхи… А когда нищий отошел, дыша тяжело и прерывисто, царевич спросил у возницы дрогнувшим голосом:

— Кто это человек и отчего он так слаб, видно, что мышцы прилипли к коже, а голова бела, точно посыпана мукой?..

— В свое время он был молод и, наверное, красив, — негромко отвечал Чандра. — Но теперь сделался слаб и немощен.

— Ты хочешь сказать, что его поменяло время?

— Да, высокочтимый…

Сидхартха был потрясен. Нет, он, конечно же, и раньше понимал, что жизнь движется и несет изменения и сущему, но размышления не относились к чему-то конкретному, например, к отдельному человеку, а там, в высокой абстрактности, куда уносилась мысль, они не были остры и болезненны. И вот теперь он отчетливо разглядел ту перемену, что несет с собой время, и эта перемена вызвала в нем едва ли не растерянность, трудно свыкнуться с тем, что все в жизни влечется к разрушению, а не к утверждению сущего.

Вернувшись во дворец, Сидхартха так и не прилег, всю ночь пребывал в размышлениях, а днем скучал и вяло отвечал на вопросы и едва поговорил с женой, потом пошел в парк и до позднего вечера ходил по тенистым аллеям, а потемну снова вышел из дворца в сопровождении Чандры и опять говорил с редкими прохожими, но уже без интереса. Все в нем точно бы напряглось, было такое чувство, что его ожидает еще что-то, могущее сдвинуть с привычного душевного состояния. Однако ж в тот раз ничего не случилось, они скоро вернулись во дворец. А через день Сидхартха увидел на пустынной базарной площади обросшего черным волосом, страшно изуродованного кровоточащими язвами, худорукого и длиннолицего человека в узкой темной набедренной повязке. От него дурно пахло, так что подойти к нему смог лишь Сидхартха. Чандра не сумел преодолеть в себе возникшего противодействия. Сидхартха увидел этого человека и захотел узнать, кто он?.. Но тот ничего не сказал, из горла вырывались хриплые и глухие, нечленораздельные звуки, рот был кроваво красен и проваленные щеки западали и красно выступали скулы и какие-то кости. Можно было подумать, что это не лицо, а маска, надетая на голову человека, чтобы отпугивать злых духов.

Жалость скоро сделалась огромной и выплеснулась из Сидхартхи и потянулась к тридцать третьему небу, где обитали Боги и дэвы, а вместе с ними и дух Майи. Он однажды видел ее во сне, она сказала, что в недалеком времени он явится к ней и начнет учить ее и святых духов, чтобы они прониклись Законом, который будет открыт ему.

Он спросил у Чандры:

— Кто этот человек, у которого отталкивающее красное тело и весь он облеплен нечистотами?

— О, владеющий высшим разумом, этот человек смертельно болен. Он истощен, и у него нет никого, кто приютил бы его.

— Значит, он одинок оттого, что болен и теперь никому не нужен? О, Боги, какое же надо иметь сердце, чтобы, наблюдая за этим, думать о собственном счастье и об удовольствиях!..

В тот вечер Сидхартха и Чандра еще долго бродили по узким улочкам Капилавасту, теснящимся среди серых глинобитных жилищ, гибким и увертливым, так что, коль ненадолго задумаешься, не сразу и угадаешь, куда зашел.

Слуга не мешал господину, он и дышать старался ровнее и спокойней, и шаг у него был украдчив и мягок. Впрочем, это стало для него привычно еще с тех пор, когда служил царю сакиев и часто бывал в передовых отрядах, где требовалась не только сила, а и хитрость и гибкость и умение неслышно ходить и добывать сведения, проникая во вражеский лагерь.

Чандра занимал среди дворцовой прислуги особенное положение. Никто не сказал бы, что он подневолен, как не сказал бы, что свободен. И это вполне пришлось ему по сердцу. Со временем он сделался возничим у царевича, приближенным к нему, с кем тот мог говорить, впролне полагаясь, что сказанное между ними останется не сделавшись никому в тягость.

Чандра безумно любил молодого ярко-рыжего жеребца по кличке Кантакки, подаренного царем сыну, и старательно готовил его к выездке. Он был осторожен и не словоохотлив, умел слушать и отличался приметливостью. Не зря царевич совершал прогулки только с ним. И теперь он взял его с собой… Чандра шел чуть в стороне от господина и не смотрел на него, но каким-то особенным зрением все отмечал в нем и, если бы потребовалось что-то от него, это было бы сделано незамедлительно. Скоро так и случилось. Сидхартха, с лица которого еще не сошла бледность, а в глазах застыло недоумение, остановился и сказал:

— Кантакки…

Он сказал только это, и Чандра понял его, исчез, а чуть погодя он появился, ведя в поводу всхрапывающего, поблескивающего лиловым глазом, длинногривого жеребца.

Сидхартха вскочил на спину скакуну и через мгновение-другое его уже не было видно. Он мчался навстречу усиливающемуся ветру, который, однако же, не мог замедлить бег жеребца, это было ему не под силу, и скоро сам жеребец и всадник сделались подобны ветру, и уж ничто не могло отделить одно от другого, все смешалось в непрестанном, хотя и бесцельном устремлении, была лишь жажда убыстряющегося движения, точно бы только оно способно утишить душевную боль. А она не убывала, хотя уже не жгла так сильно, как бы смятая стремительным движением. В Сидхартхе было еще и удивление, что он оказался в стороне от человеческого страдания, хотя кому как не ему, отмеченному божественными знаками, надо бы знать, что происходит в жизни, которую люди принимают за реальность, но которая им ощущается как слепок с чего-то внешнего, потустороннего. Его отодвинули от людских страданий, и вот совсем недавно он не мог ничем помочь человеку, не умел ничего предложить, чтобы тот если и не приободрился, то отыскал в себе силы, способные смягчить страдания. Да, он не умел ничего предложить, и это было обидно. Ведь в народе его называли Освободителем… человеком, знающим путь к совершенству духа. А был ли он подобен Джине, прозванному Победителем?.. Нет, он не сомневался в себе. Но еще не пришло его время: всему дан свой срок, и тому сроку быть, который отпущен ему…

Скакун нес Сидхартху зеленым высокотравным бездорожьем, ветер свистел в ушах, но царевичу воображалось, что это не ветер, а что-то другое, стремящееся догнать и сказать про несчастье еще большее, чем он увидел, а ему не хотелось бы усиления тревоги в душе. И он не сдерживал скакуна.

Кантакки бежал легко и напористо, в свое удовольствие. Правду сказать, скакун нечасто испытывал такое чувство, нечасто хозяин давал ему волю, возможность показать, на что он способен. Он воспринимал происходящее с ним и с хозяином, который уже не был отделен от него, а слился с ним совершенно, как освобожденность от пут. Они составляли одно целое, и оба хотели стремительности и изменяемости в окружающей природе, хотя в иное время были абсолютно чужды этому, больше полагаясь на то, что проистекало от душевного равновесия. Кантакки остро ощущал беспокойство хозяина, и в нем вспыхнула жалость к нему. Эта жалость имела какое-то особенное свойство, она билась в нем и в то же время как бы возвышалась над ним, но и то странно, что не расширялась, а суживалась, превратившись в узкий горячий лучик, этот лучик направлялся на хозяина и, кажется, согревал его. Кантакки чувствовал, что в нем точно бы расслаблялось напряжение, еще недавно цепкое и колючее, и он делал все от него зависящее, чтобы жалость стала больше, чувственнее, и чтобы хозяин поскорее освободился от захлестнувшего беспокойства.

Минуло немало дней и ночей, прежде чем Сидхартха снова сделался сдержан и внешне спокоен. В его лице произошла перемена, на высоком лбу появились глубокие морщины, морщины легли и возле глаз, обозначались в уголках рта.

Ближе к вечеру царевич и Чандра вышли из дворца и скоро оказались на базарной площади. Здесь все выглядело нетревожимо и как бы уснувше, сухой обжигающий воздух ослаб и потерял способность к движению. Сидхартха и его возница медленно обходили базарную площадь, которая хотя и не была шумна, как днем, все же еще не притихла, слышалось небойкое разноголосье. Царевич привычно заговаривал с людьми, а те так же привычно делали вид, отвечая, что не знают, с кем беседуют. Когда же Сидхартха и Чандра уже вознамерились идти во дворец, на площади что-то произошло… она опустела, как бы раздвинулась, потом появились люди с растрепанными волосами, они посыпали голову песком. Царевич подошел к ним поближе и увидел, что они несли на руках длинное неподвижное тело человека, завернутого в покрывало. Он догадался, что этот человек мертвый, и его должны предать сожжению. Когда похоронная процессия отдалилась, Сидхартха воскликнул с горечью:

— Несчастна молодость: ведь ей угрожает старость! Несчастен человек: ведь его постоянно подстерегают болезни! Что есть жизнь, если она обрывается так неожиданно, когда и помыслить нельзя про это?!..

Он пришел во дворец и предался размышлению, было оно долгое и томительное. Ясодхара не смела приблизиться к мужу, наблюдала за ним издали, и на сердце у нее делалось все больнее. Теперь она отчетливо понимала, что не удержит царевича возле себя, она предугадывала скорую разлуку с ним и мучительно переживала.

— Я молод и богат, и во мне много сил, — мысленно говорил Сидхартха. — Но минет время, и мои волосы поседеют, а лицо испещрят морщины. И ничто не сможет остановить работу времени. Так чему же мне радоваться? А чему радоваться бедным людям, испытывающим голод? В старости их существование будет еще хуже, придавленное лишениями. Зачем тогда жизнь дается людям и к чему она ведет?..