Будда

— Я знаю, ты Будда, и я хочу открыть тебе свое сердце. Выслушай меня и скажи, как мне быть?.. Я много трудился и разбогател, я люблю свое дело и служу ему с усердием. У меня работает много людей, их благосостояние зависит от того, как я поведу дело. Но твои ученики осуждают мирскую суету. Они говорят: «Благословенный отказался от царства и всего, что имел, и ступил на праведный путь и тем подал пример людям, ищущим Нирвану». Я хочу поступить по справедливости и спрашиваю: должен ли я отказаться от богатства, чтобы достичь блаженства, праведной жизни?..

Татхагата знал Анатхапиндика как человека праведного, покровительствующего бедным и слабым, знал и то, что не всякий монах так открыт перед людьми, и сказал:

— Блаженство праведной жизни достигается каждым, кто идет по благородному пути восьми ступеней. Тот, кто слишком привязан к богатству, пусть оставит его, чтобы не травить сердце. Но тот, кто относится к богатству спокойно и кто, обладая им, употребляет его во благо людям, пусть сохранит свое положение в жизни и станет еще усерднее в деле.

Татхагата посмотрел на Анатхапиндика, напряженно ловящего каждое его слово, так что на висках выступили блестящие капли пота, и продолжал:

— Бхикшу, уходя от мира, чтобы вести беззаботную и бездеятельную жизнь, ничего не достигнет. Жизнь в лености отвратительна и презираема мной. Я нигде не говорил, что человек непременно должен отречься от мирской жизни, чтобы достичь Нирваны. Но я говорю, человек в состоянии очистить свое сознание и отказаться от наслаждений, вести праведную жизнь. Будь он ремесленником или торговцем, воином или отшельником, предавшемся молитвенному созерцанию, лишь проявив усердие, он приблизится к истине, и тогда станет подобен лотосу, что растет в воде, но не замечает этого, вода, если даже разволнуется, растолкается, не тронет его… Я сделал вам сравнение и говорю: мир и благодать пребудут в сознании человека, если он жаждет этого и не ищет для себя выгод. Всяк должен быть хотя бы отдаленно подобен Будде, а он не делает различия между врагами и друзьями, он как вода освежает и очищает каждого.

Татхагата, став ясновидящим, понимающим себя в пространстве как нечто от небес отделившееся и ими же, высокородными, управляемое, про многое на земле знал, он видел, откуда идет противостояние ему и Дхамме. Вот, к примеру, эти шестеро, утяжеленные годами, с черной обожженной кожей на исхудалых лицах, с большими горящими глазами, в них точно не было никакой мысли, одна ненависть к нему, учителями звали их люди, они и верно, были прислонены к мудрости, но лишь касались ее, а не являлись владетелями ее. Они представляли разные учения, от того края, где признавалось лишь живущее на земле, а все остальное воображалось пустыней, до другого края, где всяк устремлялся к небесным мирам, не принимая ничего земного и считая от него рожденное противным человеческому духу. Но те и эти, все вместе, кляли Татхагату, не признавая в нем ничего и старались унизить и сделать ненадобной Дхамму. И, когда Просветленный говорил, что истину он видит не в одной только неуничтожаемости земли, а и в пении птиц, шелесте листвы, в сиянии горных снежных хребтов и в умиротворенности лесного озера, когда его поверхности не касается и малый ветер, в дыхании ребенка, пробудившегося ото сна и с удивлением взирающего на мир, они, перебивая друг друга, и так же далекие от праведности, как и прежде, кричали, что истину надо искать не там, она не раскидана по земле, подобно рисовым зернам, а пребывает в неизменности… Он терпеливо выслушивал их и чаще не отвечал, но иногда говорил:

— Вы зря упрекаете меня и тем лишаете очищения свою душу. Я не хочу никому зла. Я лишь сказал ученикам: вот Нирвана, а вот путь к ней… Кто-то достигнет ее, а кто-то нет… Я лишь указатель пути. У кого есть уши, да слышит!..

Да, случалось, он отвечал молчанием, тогда люди недоумевали и хотели бы знать, отчего Татхагата все запамятовал, или нечего сказать ему?.. Но спустя некоторое время никто уже так не думал, в его молчании и неподвижности люди научились видеть если не ответ, то нечто близкое к нему. От Просветленного шли токи, и все оказывались заворожены ими, по-своему чувствовали и то, что исходило от Учителя, и лишь в одном это, исходящее, было одинаково — в действии на людей, в них прибавлялось спокойствия, росло убеждение, что теперь они стали ближе к светлому благодатному небу, к совершенству.

Но иногда Татхагата, если тот, кто затевал спор с ним, проявлял особую настойчивость, говорил:

— Этот человек не хочет владеть тем, что видит. Он ищет и добивается того, чего не видит. Он еще долго будет искать и тщетно. Его беда в том, что его не греет то, что он наблюдает окрест, а желания безграничны. Он ничего не достигнет. И да будет благо с теми, кто отказался от желаний!

Случалось, приходили люди и просили помочь отыскать спасение если не в этой, то хотя бы в другой жизни, они оказывались разочарованны во всем, и жизнь была им не в радость, а в муку, он смотрел в их изможденные лица и все понимал в этих людях, они как бы стали частью его существа, которая мучалась несчастьями мира и особенно остро осознавала невозможность помочь. Да, жила и такая невозможность, она явственно обозначалась в нем, стесняла, и нужно было приложить немало усилий, чтобы отодвинуть ее от себя. Это удавалось, но ненадолго, она опять приходила и, если не подступала близко, то постоянно маячила в отдалении. И Татхагата был неспособен что-либо изменить, получается, и теперь есть такое, против чего он бессилен, он бессилен изменить природу человека, сделать его жизнь светлее и чище. Он с грустью говорил:

— Ни один человек не может спасти ближнего. Зло, содеянное кем-то, пятнает лишь его. Тут всяк себе хозяин. И да отыщет каждый ищущий свет небесный и очищение!

Все понимая, он хотел бы говорить и о радости жизни, хотя она виделась ему чаще не так, как у людей, привыкших к мирскому и не отрывающих себя от него. Он и сыну, вступившему в общину, нередко говорил про это и наказывал иметь в душе не только любовь и сострадание, терпение, а и радость, и хранить ее бережно и со старанием. Радость, которая принималась им, была мягка и благозвучна, она улавливалась в пространстве и ничему не противоречила, ни с кем не вступала в столкновение, появлялась, когда в окружении не привиделось зла и неприязни, и была не противна ничему, сама по себе, словно бы с неба павшая, добрая и сияющая.

Татхагата говорил:

— Совершенство достигается через милосердие.

Рахула слушал и все в нем наполнялось радостью, да, той самой, от Просветленного, он как бы дышал ею, и она двигала его поступками. Но, случалось, он спрашивал, и совсем не потому, что ему надобен был ответ, а лишь за тем, чтобы еще раз услышать голос отца и ощутить все, что звучало в нем, и самому наполниться ликованием, так вот он спрашивал:

— Скажи, Благословенный, произносить ли мне слово, если оно ложно, губительно и неприятно?

— Нет, бхикшу.

— А если слово истинно, полезно и приятно?

— Да, можно произнести его, но лишь в том случае, если выбрано подходящее для этого время.

Лицо Татхагаты светилось, и в глазах, обращенных на Рахулу, были кротость и доброта.

Разговор на этом обычно прерывался. Просветленный уходил. Но однажды, заметив в сыне беспокойство, он сказал:

— Нирвана предполагает отказ от личного, запомни, бхикшу. А еще запомни, истина есть высший небесный свет. Невежественный человек стремится к Нирване, не понимая, что это такое?.. Он бывает и творит добро, но лишь для того, чтобы получить результат. Это дурно. Без мысли о грядущем вознаграждении должна быть прожита жизнь.

— Да, Благословенный, — чуть побледнев, воскликнул Рахула. — Да, конечно… И я все сделаю, чтобы твои слова были услышаны людьми.

Он верил, что так и будет, и с той верой уже не расставался, она согревала его подобно теплу от костра.