На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

— А вы, полковник, все-таки же расскажите, — попросила Двоекурова, — и про эту историю. Вы так хорошо рассказываете.

— Да я что ж, если хотите, с удовольствием, — согласился Павел Маркович, польщенный похвалой княгини. — Только, опять же повторю, на мой взгляд, вся эта история — одна лишь безрассудная шалость, за которую Темирязева следовало бы на месяц на гауптвахту посадить, а вместо того его разные сморчки в наши учителя да воспитатели записывают.

Сказав это, Павел Маркович покосился в сторону Колосова, но так как тот ничего на это не возразил, то он сейчас же успокоился и с видимым удовольствием принялся рассказывать.

— Были у нас в полку два приятеля, оба здешние уроженцы. Один грузинский князек Нико Маммулашвили, а другой — русский, родившийся на Кавказе, сын офицера, по фамилии Темирязев. Оба были, как говорят у нас, головорезы первого сорта, каких только штук ни выделывали один перед другим. Отколет князь Нико коленце, смотришь, через несколько дней Темирязев еще того пуще, и так далее. Удивляться надо было, как только их Бог милует и живы они остаются. Бедны они были оба, как церковные мыши, всего имущества у каждого: конь с седлом, бурка, шашка да кинжал — вот и все. Черкески носили рваные, папахи потертые, как и подобает истым джигитам, но из себя, надо сказать правду, оба красавца. Князь, как грузину и полагается, был брюнет, черноглазый, носатый, стройный, небольшого роста. Темирязев, напротив — блондин, высокий, плечистый, крепко сложенный, словом, крупных размеров парень. Жили себе да поживали наши молодцы, вытворяли всякие шалости, пока не вздумалось князю Нико, неведомо для какой надобности, жениться. Стояли мы в ту пору временно в Алазани; там же жил один богатющий и гордый-распрегордый грузинский князь. У этого князя было две дочери. Старшая уже была просватана, тоже за грузинского князя, а младшая — подростком бегала, лет четырнадцати, не больше. Вот и втемяшилось нашему Нико жениться на ней. Свататься он не посмел, родовитый богач-князь, отец ни за что бы не отдал за него, голяка, свою дочь, к тому же у старика уже был жених на примете, хоть и не объявленный. Подумал, подумал наш Нико, да в одну прекрасную ночь, подобрав подходящую компанию, прокрался к замку старого князя и какими-то там судьбами, Бог один его ведает, ухитрился выкрасть девчонку. Выкрал, да в первое же ближайшее селение. Захватил врасплох попа, грузин тоже, приставил кинжал к горлу: "Венчай, шени чири мэ, или я табэ зарежу". Ну, поп, делать нечего, повенчал. Может быть, это и не так было, а с обоюдного согласия за хорошие деньги, но, по крайней мере, поп так рассказывал. Впрочем, иначе ему и говорить нельзя было, потому что, если бы князь отец доведался, что он венчал его дочь своею охотою, он бы ему голову отсек. Так ли, иначе ли, но только к нам в полк князь Нико прискакал с женой, уже обвенчанный по закону, и ничего с этим нельзя было поделать. Оставалось одно: нескольким офицерам-товарищам ехать в замок отца парламентерами, вымаливать прощение беспутному князю Нико. Так и сделали. Долго ломался взбешенный старик, кричал, топал ногами и заочно осыпал Нико отборнейшей бранью, но в конце концов утихомирился и велел передать, что он прощает Нико и зовет к себе на поклон и с молодою женой. Нико тотчас же поехал и, как быть должно, покорно упал на колени перед старым князем.

— Вставай, собачья душа, — довольно милостиво изрек князь, тронутый такой покорностью, — что сделано, то сделано. Однако счастлив твой Бог, что я ошибся дорогой и не по тому следу погоню погнал. Попадись ты мне тогда, вот тебе крест, приказал бы с живого кожу содрать. Такое мое решение было.

Вернувшись от тестя, князь Нико на радостях задал пир горой, приглашены были все офицеры полка, и попойка продолжалась три дня. В числе гостей был, разумеется, и Темирязев. Вот князю Нико и пришло на ум похвалиться перед другом: смотри, дескать, какую штуку удрал, почище всех прежних. Из-под кинжала жену себе раздобыл.

Выслушал Темирязев хвастливую речь князя, нахмурился и говорит:

— Молодец ты, брат Нико, про то и говорить нечего, но уж не слишком ли ты хвастаешь своим молодечеством? На мой взгляд, тут никакого особенного удальства не было. Подумай сам, невесту свою ты украл на своей земле, кроме князя-отца кругом никаких иных врагов у тебя не было, напротив, скорей на помощь мог рассчитывать, чем на нападение, наконец, — при этом он загадочно улыбнулся, — хоть старый князь и божится теперь, что если бы ты ему попался, он содрал бы с тебя кожу, но я этому плохо верю. Не забудь, Нико, он имел дело с русским офицером, а за убийство русского офицера несдобровать, хотя бы и князю. Поверь, друг. И попался бы ты князю, особенной беды тебе не было бы, самое большое, исполосовал бы он тебя плетью и затем отпустил бы на все стороны. Другое дело, ежели бы ты удумал в горы поехать и у немирных чеченцев девушку выкрал, вот тогда я бы первый перед тобой шапку снял и первеющим джигитом признал. А теперь, повторяю, не за что.

Побледнел князь Нико, вскочил, дрожит от ярости, глазами сверкает, зубами щелкает. Словом, осатанел человек.

— Это ты от зависти говоришь! — закричал он не своим голосом. — Тебе и такого подвига не сделать.

— Будто бы? — усмехнулся Темирязев. — А хочешь, я и взаправду тебе чеченку привезу, да не откуда-нибудь, а из самых Гимров, где сейчас, по слухам, Кази-мулла живет?

— Хвастаешь! — заревел князь. — На что хочешь пари держу; привези чеченку, я тебе все, что мне дорогого есть, отдам, шашку свою отдам, коня отдам, да что говорить, жену молодую — и ту отдам. Слышишь? Ну, а если не привезешь, что мне с тебя взять?

— Твое дело, придумай.

— Да и думать нечего, у тебя нет ничего. Вот разве нос тебе отрежу.

— Ладно, и на то согласен, — засмеялся Темирязев. — Итак, по рукам: если я тебе чеченку привезу, — ты мне жену свою отдашь, а с пустыми руками приеду — нос отрежь. Только смотри, помни уговор. Слово, сам знаешь, жизни дороже.

— И ты помни, я не отступлюсь, но и тебя не помилую, хоть и друзья мы с тобой.

— Были, пока ты не женился, — холодно отвечал Темирязев, — теперь мы с тобой по разным дорогам пошли. Уговаривал я тебя, князь, не женись, — не послушался. Ну а теперь ау, вольный сокол петуху не товарищ, обзавелся наседкой — расти цыплят да жир нагуливай. Прощай.

Повернулся и ушел.

Как я уже вам докладывал, Темирязев хоть и от русских отца-матери, но родился в Кабарде, подле Владикавказа, и скорей на кабардинца смахивал, чем на русского. Язык кабардинский знал в совершенстве, обычаи, свычаи всякие тоже и мог при желании легко сойти за кабардинского узденя.

Вот на этом своем сходстве с кабардинцем и знании языка Темирязев и построил весь свой дерзкий план. В нашем отряде, как во всяком другом, были милиционеры из горцев, и среди них ингуши, кабардинцы и всякий сброд. У Темирязева с этим народом всегда большая дружба была, вместе набеги делали и всякие молодечества. Особенно дорог он был кабардинцам, признававшим его за своего и потому готовых за ним в огонь и в воду. Решив ехать в горы, Темирязев выбрал трех самых отчаянных головорезов и, объяснив им, в чем дело, просил помочь. Те, разумеется, рады стараться. Живо собравшись, Темирязев, не откладывая дело в долгий ящик, на другой же день к вечеру в сопровождении своих кабардинцев покинул лагерь и отправился прямехонько в горы, в аул Гимры, где жил тогда первый имам, блаженной памяти Кази-мулла. Дело было в конце 1829 года, и никогда не был имам таким могущественным, как в тот памятный для нас год. Ему повиновались Кайсубу, Гумбет, Андия и многие мелкие общины по Аварскому и Андийскому Койсу, большая часть шамхальства, кумыки и чуть ли не вся Авария, кроме Хунзаха, где еще царствовала ханша, погибшая впоследствии столь печально со всеми своими детьми от рук злого Гамзат-бека и Шамиля. Чувствуя свою силу, ханша враждебно относилась к учению мюридизма и открыто держала сторону русских. Чтобы сломить ее упорство, имам задумал напасть на Хунзах, и для этого собирал большое войско. Его многочисленные эмиссары рыскали по всем землям, в Андалялах, Чечне и Джарах, призывая людей на газават, а попутно и на Хунзах.

На этот призыв со всех концов, как воронье на падаль, шли и ехали все, кому только хотелось славы и добычи. Огромное полчище росло, как лавина. Кази-мулла лично встречал каждого мало-мальски знатного или прославленного в прежних войнах джигита и осыпал любезностями. В один прекрасный день к нему, в числе прочих, явился молодой кабардинский князь с тремя узденями и заявил желание примкнуть к походу. Сильно обрадовался Кази-мулла такому гостю: давно хотелось ему переманить на свою сторону уже покорившуюся нам Кабарду, но до сих пор все его попытки были неудачны. Хорошо зная силу русских, кабардинцы не внимали сладким словам имама и не шли к нему в войско, кроме отдельных личностей, большей частью бедняков и незнатного происхождения. В силу таких обстоятельств, приезд кабардинского князя из славного рода Узбиевых, за которым, по его словам, следовало более полсотни отборных всадников, был для Кази-муллы настоящим подарком. Он особенно ласково обошелся с молодым кабардинцем, пригласил его даже в свой совет, куда допускались только избраннейшие, и всячески ублажал его. Поселился молодой князь у родственника Кази-муллы и целые дни проводил в обществе самого имама Гамзат-бека и Шамиля, этих хитрейших и умнейших голов во всем Дагестане. Принимая участие в важных советах и в торопливых приготовлениях к походу, молодой князь не упускал случая и повеселиться. Участвовал с молодежью в охоте и даже в одном набеге на отложившийся было от имама аул. Аул был сожжен, жители частью вырезаны, частью разогнаны по лесам, и князь вернулся в Гимры, стяжав себе среди своих сподвижников славу лихого джигита.

Так прошло недели две, и в течение всего этого времени жизнь Темирязева (лихой кабардинский князь был не кто, как он) висела на волоске. Каждый день в Гимры прибывали новые и новые волонтеры, среди которых могли легко найтись люди, знавшие в лицо Темирязева или кого-либо из его самозваных узденей, и тогда страшно подумать, какие муки ожидали его. Горцы, вообще жестокие к своим врагам, с изменниками, злоупотреблявшими их доверием и гостеприимством, поступают особенно беспощадно и подвергают неслыханным истязаниям.

К большому для него счастию, на этот раз у Темирязева среди всех собравшихся в Гимрах джигитов не нашлось ни одного знакомого.

Наступил день, назначенный к выступлению в поход. Шумно и в беспорядке тронулись полчища Кази-муллы. Впереди, джигитуя и стреляя в воздух, в упоении неистового восторга неслась молодежь. Наибы и старшины сурово и важно ехали перед своими отрядами, белобородые муллы торжественно везли зеленые и черные значки. За конными следом, нестройными массами валила пешая рать, бедно одетая и плохо вооруженная. За аулом, на остром выступе скалы, возвышавшейся над дорогой, стоял сам Кази-мулла, верхом на белом как снег иноходце, окруженный наибами и самыми приближенными мюридами. Нахмурив брови и сжав губы, имам пристально смотрел на проходившие мимо него толпы, и на его бесстрастном, как бы окаменелом лице никто бы не угадал волновавшие его чувства.