Пока смерть не разлучит...

18

Несколько банкеток поставили одна на другую перед окном, на них уселся маршал де Муши, заслоняя собой короля. Справа встал артиллерийский сержант, слева — гренадер; за спиной Людовика выстроились министры и несколько офицеров; Мадам Елизавета тоже пожелала быть рядом с братом, убедив Марию-Антуанетту не покидать своих покоев.

— Да здравствует король! — выкрикнул одинокий голос со двора.

— Слава нации! — тотчас заглушили его сотни глоток. — Долой изменника! Долой "господина вето"!

Набат, начавшийся в полночь на колокольне бывшего монастыря кордельеров, утих, но разбуженный город шевелился, глухо ворча. Со стороны восхода надвигалась ощетинившаяся пиками людская туча.

Капитан артиллеристов спорил с офицером охраны, доказывая ему, что пушки стоят слишком близко от Королевских ворот, их нужно отодвинуть. Спор прекратили пушкари, заявив, что в любом случае не станут стрелять в патриотов, если те вздумают штурмовать Тюильри. Вокруг прижавшихся друг к другу спиной офицеров сжималось кольцо хмурых солдат, но тут подошли гренадеры из полка Дочерей святого Фомы[13] и молча взяли наизготовку ружья с примкнутыми штыками.

Гренадеры, пехотный батальон, швейцарцы: в общей сложности не больше двух тысяч человек — вот и всё, на что мог рассчитывать маркиз де Манда. Конная жандармерия ненадежна, хотя и состоит из бывших французских гвардейцев. Ещё слуги и пара сотен дворян, готовых защищать своего короля. Вот это нехорошо. Конечно, дворяне не побегут и не предадут, не то что вчерашние лавочники и нотариусы, слишком высоко ценящие собственную жизнь, чтобы отдать её за монарха. Но само их присутствие может спровоцировать "патриотов", которым везде мерещатся роялистские заговоры. "Я ручаюсь за этих людей; поставьте их в авангард или в арьергард, как удобно; они готовы на всё, что нужно, это надежные люди", — сказала маркизу королева. Да толку-то от них мало: они плохо вооружены. Впрочем, и у национальных гвардейцев всего по три патрона на брата. А от Арсенала сюда идут пятнадцать тысяч федератов и ещё пять тысяч — с левого берега…

Манда стал командующим Национальной гвардией всего два дня назад. Он не смог отказаться, хотя совсем не рад этому: уж очень хлопотливая должность. Двадцатого июня мятежники уже пытались штурмовать Тюильри и чуть не убили Мадам Елизавету, приняв её за королеву. Во избежание кровопролития, король согласился надеть фригийский колпак и выпить за здоровье нации, потешив санкюлотов, однако отказался отменить вето, которое он наложил на несколько декретов Национального собрания. Узнав о случившемся, Лафайет бросил армию и примчался в Париж — требовать наказания для смутьянов, чтобы честные люди могли не опасаться за свою жизнь, а армия — сражаться со спокойной душой. Он пытался уговорить Людовика XVI поехать с ним и принять на себя обязанности главнокомандующего, предварительно закрыв все политические клубы; король отказался. Бриссо, затрепетав от радости, тотчас поставил вопрос об измене Лафайета, обвинив его в нарушении Конституции и дезертирстве. Голосование в Национальном собрании проходило восьмого августа, когда генерал уже давно вернулся в Мобёж; за Лафайета вступился всего один человек — Воблан, однако ему удалось переломить ход событий, вырвав победу у якобинцев: Лафайета оправдали двумя третями голосов. Зато на улице Воблана и поддержавших его депутатов дожидалась разъяренная толпа, следившая за дебатами. Им чудом удалось спастись в Тюильри и потом пришлось выбираться из дворца через окна. Чернь устремилась к дому Воблана, перевернула там всё вверх дном, ворвалась даже к соседям, желая растерзать его родных, раз уж сам он им в руки не дался…

Самое мерзкое — притворство и лицемерие. Манда старый солдат, кавалер ордена Святого Людовика, недавно разменял седьмой десяток. Он привык сражаться в честном бою, высоко нести своё знамя, встречать врага лицом к лицу, а не наносить ему удар из-за угла. А сейчас с трибуны кричат о Конституции, священных принципах, используя их как дубину против порядочных людей, тогда как всяких мерзавцев вроде Сантера парижское отребье носит на руках, наплевав на эти самые принципы! Кого он понабирал в конную гвардию? Подонков, рецидивистов, воров и убийц, а добрых солдат и курсантов Военного училища, пытавшихся ему помешать, посадил на гауптвахту! Тяжелее всего, что и поступки короля понять не так-то просто. Почему он противится всему, что предлагает Лафайет? Допустим, всем известно, что генерал чем-то неугоден королеве, однако сейчас не то время, чтобы потакать женским капризам. В ноябре прошлого года двор поддержал кандидатуру Петиона против Лафайета, и новый кумир черни стал мэром Парижа. Что было дальше? Петион и пальцем не шевельнул, чтобы помешать вторжению толпы в Тюильри двадцатого июня, а неделю назад, третьего августа, именно он доставил в Национальное собрание требование Парижской коммуны низложить короля. А Мануэль, правая рука Петиона? Этот бывший шпион и доносчик, попавший в Бастилию за распространение похабных книг, а потом строивший из себя жертву деспотизма? Когда Собрание хотело запретить Коммуну, он пригрозил восстанием при поддержке тысяч добровольцев из провинции, прибывших в Париж на праздник Федерации. И вот теперь сюда движутся батальоны марсельцев и бретонцев, разграбившие Арсенал, а Манда должен отражать их с тремя патронами на брата…

Батальон Дочерей святого Фомы будет охранять павильон Марсана; гренадеры заняли второй этаж галереи, построившись в две шеренги: одна — лицом к Сене, другая — ко двору Принцев; орудия Манда расставил по трем дворам: пять — в Королевском дворе, между Королевскими воротами и крыльцом, столько же — перед главным зданием со стороны сада, а остальные — на Новом мосту, чтобы не позволить соединиться колоннам мятежников с обоих берегов Сены. Швейцарцы останутся во дворце, а верные гвардейцы будут прикрывать подступы со стороны Террасы фельянов и Гревской площади.

— Генерал Манда? Извольте следовать за мной в Ратушу.

У незнакомца в руках бумага с печатью, за его спиной — большой отряд вооруженных людей. Отказаться? Сейчас не время для разговоров, они же должны понимать… А, ладно! Он пойдет с ними, чтобы не тратить времени на препирательства и поскорее вернуться назад.

… — Мятежники идут на Тюильри!

Румяных щёк офицера, наверное, ещё не касалась бритва; он запыхался, когда бежал вверх по лестнице, чтобы сообщить эту новость королевскому совету.

— Чего же они хотят? — спокойно спросил Жоли, недавно назначенный министром юстиции.

Офицер запнулся, но ответил:

— Низложения.

— Пусть Собрание принимает решение, — с нажимом сказал министр.

— Но что станет с королем? — вмешалась Мария-Антуанетта.

В этот момент в двери ворвался Рёдерер — с таким видом, будто за ним гнались.

— Сир, — выдохнул он, с трудом переводя дыхание, — нельзя терять ни минуты! Мятежники не склонны к переговорам, на Национальную гвардию надежды нет, вы можете быть в безопасности только в Национальном собрании; вам следует немедленно перейти туда.

За окном ухнула пушка. Людовик выглянул во двор.

— На площади Карусели никого нет, — сообщил он. — Никаких мятежников я не вижу.

— У короля достаточно сил для обороны дворца, — поддержала его Мария-Антуанетта. — У нас есть защитники, на которых мы можем положиться.

Рёдерер всё ещё тяжело дышал; его птичий профиль — воробья, пытавшегося стать орлом, — выражал одновременно отчаяние и решимость. Людовик пристально смотрел на него несколько секунд, потом вдруг повернулся к королеве и коротко сказал:

— Идёмте.

— Господин Рёдерер, вы отвечаете за жизнь короля? — спросила Мадам Елизавета.

— Да, сударыня, своей собственной, — отвечал ей прокурор-синдик Парижа. — Я пойду впереди.

Королева настояла на том, чтобы самой нести на руках дофина, обнявшего её за шею. Мадам Руаяль шла рядом с гувернанткой; замыкали шествие князь де Пуа, несколько дворян и подполковник швейцарцев. Аллея парка была густо усыпана опавшими листьями, а ведь только десятое августа…

— Какая ранняя зима в этом году! — вслух произнес Людовик.

Появление национальных гвардейцев в Манеже всполошило депутатов, но Рёдерер пробрался к трибуне и прокричал, что это охрана короля. Дюжий гренадер внес маленького принца и поставил его на стол секретарей; со всех сторон раздались рукоплескания. Следом появилась королева, державшаяся с большим достоинством; один из министров подал ей руку и проводил к правительственной скамье; Мадам Елизавета и Мария-Тереза сели рядом. Все взгляды обратились на короля — его провели к месту председателя.

— Я пришел сюда во избежание страшного преступления и всегда буду считать себя и свою семью в безопасности среди представителей нации, — громко произнес Людовик.

И добавил, выждав, когда стихнут аплодисменты: — Я проведу здесь весь день.

— Национальное собрание помнит о своем долге, который состоит в защите всех существующих властей, — заявил председатель Верньо. — Мы все готовы умереть на своем посту.

Чтобы заседание могло продолжаться, королевскую семью перевели в ложу стенографов.

— Мама обещала, что я буду спать в ее комнате, потому что я хорошо себя вел с этими гадкими людьми! — радостно объявил дофин гренадеру, снявшему его со стола.

Новый оратор занял место на трибуне, как вдруг у дверей послышался шум, громкие голоса… Военный министр послал узнать, что происходит; ему сообщили что командир швейцарцев Бахманн, пришедший вместе с королем, отказывается уходить и требует приказа за подписью монарха. Через пару минут Бахманну передали клочок бумаги с двумя строчками: "Король приказывает швейцарцам немедленно сложить оружие и удалиться в свои казармы. Людовик".

…В Ратуше генерал Манда с удивлением увидел совершенно незнакомых людей, которые объявили ему, что они — повстанческая Коммуна, а он арестован, потому что разрешил войскам стрелять в народ. В тюрьму аббатства Сен-Жермен его доставить не сумели: едва генерал появился на крыльце, как толпа набросилась и растерзала его. Командующим Национальной гвардией повстанческая Коммуна назначила Сантера; Мануэль отправился на Новый мост и велел артиллеристам отвести орудия, освободив проход. Пустую площадь Карусели заполнили марсельцы, жерла пушек теперь были нацелены на дворец. Сильные мужские голоса пели хором под бой барабанов, от страшнопрекрасной музыки по телу пробегала дрожь, особенно когда все разом подхватывали припев:

К оружью, граждане!
Пора идти в поход!
Вперед, вперед!
Пусть вражья кровь
Нам под ноги течет!

…Несколько человек во фригийских колпаках приветливо улыбались и махали руками, показывая, что у них нет оружия. В ответ один из швейцарцев высыпал в окно горсть патронов: они не будут убивать мирных людей. Но смех превратился в издевательский хохот, а чтобы швейцарцам был понятен смысл шуток на неизвестном им языке, их сопровождали красноречивыми жестами. Вскоре обе стороны уже осыпали друг друга бранью.

Со стороны большой лестницы, ведущей в часовню, раздался новый взрыв хохота: два француза с пиками зацепили крючьями швейцарских часовых, повалили на землю и разоружили. Но тотчас раздались отрывистые команды на немецком, и оба насмешника упали наземь, сраженные меткими пулями, а швейцарцы построились на ступенях в боевой порядок и приготовились стрелять.