Робеспьер. В поисках истины

XIV

Дорожная карета, уносившая молодых в таинственную даль, катилась безостановочно часов пять кряду.

Наступила ночь.

Утомлённая нервными потрясениями этого рокового для неё дня, убаюканная мягким покачиванием экипажа и обвеваемая ароматами леса, через который лежал их путь, Клавдия впала в забытье. Спутник её, как уселся на мягкие шёлковые подушки, пол у отвернувшись от неё и упёршись взглядом в открытое окно, так и сидел всё время, ни разу к ней не оборачиваясь, ни единым словом не пытаясь её утешить и успокоить, точно он не замечает её отчаяния, не слышит сдавленных рыданий, по временам вырывавшихся из её наболевшей груди.

Она благодарна ему была за эту сдержанность. Совсем другого ждала она, замирая от ужаса при одной мысли: что будет, когда она с ним останется наедине? Его ласки были бы ей так противны! Ведь, кроме страха и отвращения, она ничего к нему не чувствовала, а он был её муж, она принадлежала ему. Он мог с нею сделать всё, что он хочет, этот чужой, незнакомый человек, и защиты от него ей искать не у кого.

Да, она рада была, что он молчит и не пристаёт к ней ни с расспросами, ни с увещеваниями, но тем не менее перемена, происшедшая в нём с той минуты, как он из жениха превратился в мужа, не могла её не интриговать. Точно невидимая преграда какая-то внезапно между ними воздвиглась. Не только ни разу не поцеловал он её руки и не улыбнулся ей слащавой улыбкой, как бывало раньше, когда она не была его невестой, но он даже и не глядел на неё и, кроме холодного, почтительного внимания, ничего ей не оказывал.

Часа через два, после того как они выехали из города, заметив, что она всё продолжает плакать, он с холодной вежливостью спросил: не желает ли она выпить стакан воды с вином? И, не дождавшись ответа, дёрнул за шёлковый шнурок, висевший с его стороны. Лошади, как вкопанные, остановились, к дверце подскакал на своём сером красивом коне паж Товий, подал им в окно кареты стакан с водой, светлой, как хрусталь, и бутылку вина.

Граф налил несколько капель этого вина в воду и подал стакан своей супруге.

— Благодарю вас, — вымолвила она чуть слышно.

— Счастлив вам служить, графиня, — отвечал он с официальною вежливостью.

Ни слова больше не было произнесено между ними.

Карета покатилась дальше. Но плакать Клавдии больше не хотелось. Луна стала заглядывать им в окно, пронизываясь сквозь ветви деревьев, и, пользуясь мимолётными проблесками её мягкого света, Клавдия исподлобья поглядывала на своего спутника, с жутким любопытством спрашивая себя: «Что он думает с нею делать? Долго ли он оставит её в покое? О, если б он всегда обращался с нею, как теперь, без назойливой ласковости, без всяких требований, как старший брат или дядя, она, пожалуй, примирилась бы со своей судьбой, доверилась бы ему, полюбила бы его».

Невзирая на длинный, кривой нос и хитрые, пронзительные глаза, он не казался ей злым.

В этих мыслях она заснула и проспала часа два, а когда открыла глаза, карета уже выехала из лесу, и луна обливала своим блеском круглую полянку, окаймлённую со всех сторон чёрной стеной высоких деревьев. Становилось свежо, пахло дымом, слышался сдержанный гул голосов и как будто плеск воды в отдалении.

Клавдия выглянула в окно и увидала длинное низкое строение с освещёнными окнами. Какие-то чёрные фигуры двигались у этого дома с фонарями в руках. Голоса стали раздаваться явственнее, им отвечали из маленькой толпы вооружённых всадников, составлявших их свиту.

— Мы остановимся на несколько часов, графиня, и вам здесь покойнее будет почивать, чем в карете, — объявил граф.

И, высунув голову из окна, он отдал какое-то приказание подскочившим к окну Товию и Октавиусу.

Оба кинулись стремглав отворять дверцу с противоположной стороны и откинули лесенку подножки, по которой Клавдия стала спускаться. Но прикоснуться до сырой травы ей не дали, ловко подняли её на руки и понесли к дому.

Она и не думала сопротивляться. В голове у неё был хаос; мысли беспорядочными клочками кружились в мозгу, и ни в чём не могла она себе отдать ясного отчёта, ни в чувствах своих, ни в представлениях; всё, что с нею происходило, казалось ей сном, который должен рассеяться, как ночной туман при восходе солнца.

За людьми, нёсшими её, как малого ребёнка на руках, шёл граф. Она слышала по временам его резкий, повелительный голос. Он, верно, приказывал нести её осторожнее, потому что после каждого окрика, они старались идти ещё медленнее, ощупывая ногами землю, прежде чем на неё ступить со своей драгоценной ношей. Чувствовала она также раза два во время этого шествия заботливую руку, поправлявшую на её голове шёлковый капюшон плаща. Это муж оберегал её от простуды, без сомнения. Кто же осмелился бы дотронуться до её волос, кроме него?

«Надо его поблагодарить за внимание... Он может обидеться моим молчанием, рассердиться», — мелькало у неё в уме, но сил не было произнести ни слова. Сознание её покидало; всё больше и больше казалось ей, что она грезит, так неуловимы становились впечатления.

На крыльце ожидали их рослые люди в тёмных плащах, не похожие ни на мужиков, ни на господ. Когда плащи распахивались, можно было видеть оружие, сверкавшее у них за поясом.

Все они низко и почтительно кланялись графу.

— Всё приготовлено для графини? — спросил он.

— Всё готово, ясновельможный.

— Прислать камеристку графини!

— Здесь я, сударь, здесь, — раздался звонкий голосок в толпе. И на освещённом пространстве перед домом появилась Сонька.

Ничего больше не слышала и не видела Клавдия. Как её раздевали и укладывали в постель, она не помнила. Из полуобморочного состояния погрузилась она в глубокий сон, который продолжился бы ещё дольше, если б странный шорох не послышался у её постели.

Она открыла глаза и, увидав себя в незнакомом месте, не вдруг могла собрать мысли и сообразить, где она находится. Комнатка была маленькая, с низким потолком и крошечным окошком, которое забыли завесить. Благодаря этому обстоятельству свет занимавшейся утренней зари проникал сюда беспрепятственно. Кровать, на которой лежала Клавдия, была простая, деревянная, покрытая дорогим ковром и тонким батистовым бельём с кружевами и атласным стёганым одеялом. На единственной двери этой светёлки висел прекрасный персидский ковёр. Пол тоже был устлан ковром, и на нём металась женская фигура в одной сорочке, с распущенными волосами.

— Барышня, барышня, кого я сейчас видела! О, Господи, боярышня! — шептала она прерывающимся от волнения голосом, боязливо оглядываясь по сторонам между каждым словом.

Клавдия узнала Соньку и радостно протянула ей руки. Вид знакомого существа так ободрил её, что она разом всё вспомнила и пришла в себя.

Уж не вино ли, которым угощал её в пути граф, произвело в ней это смятение мыслей и слабость? Значит, ей было не по себе, если она даже ни разу не вспомнила про Соньку, с тех пор как её увезли. Всё она перезабыла, всё спуталось в её голове; если спросили бы у неё, жива она или умерла, не знала бы, что ответить, но теперь она, слава Богу, очнулась и совсем пришла в себя, всё вспомнила...

Но не легче ей стало от этого. Впрочем, задуматься над её новым положением ей не дали.

— Барышня, золотая, кого я сейчас видела, если б вы только знали! Кого я видела! — повторяла Сонька, припадая всклокоченной головой к её ногам и прижимаясь к ним горячим от волнения лицом.

— Что случилось? Кого ты видела? — спросила Клавдия.

— А вы только выслушайте...

Сонька вскочила на ноги, приподняла ковёр у двери и заглянула в соседнюю горницу, потом кинулась к окошку, подняла раму и выглянула на двор.

В светёлку пахнуло свежим, душистым воздухом.

С того места, где она лежала, Клавдия могла видеть часть поляны, поросшей сочной густой травой и окаймлённой высокими развесистыми деревьями дремучего леса. Солнце ещё из-за него не показывалось, но оно уже было близко, розовое зарево сливалось с синевой безоблачного неба, и с каждой секундой предметы выделялись всё отчётливее и отчётливее на прозрачной лазури. Воздух был так чист, что можно было различать коней, привязанных к деревьям на противоположном конце лужайки, и людей, спящих, закутавшись в плащи, на траве возле них. Но тишина ничем ещё не нарушалась, кроме робкого стрекотания кузнечиков в траве да чириканья птиц в лесу.

— Кто тебя испугал? Граф, что ли? — прошептала Клавдия.

Но Сонька была слишком возбуждена, чтоб расслышать этот вопрос.

— Никого нет, ни тут, ни там, подслушать нас, значит, некому, слава Богу! — торопливо заговорила она, окончив свой обзор и опускаясь на колени у постели своей госпожи. — Ах, боярышня, моя золотая, простите меня, ради Бога, что я вас разбудила... Невтерпёж уж мне стало... Огорошило больно, до сих пор опомниться не могу... Обезумела я совсем, как его узнала!.. Ну, как сказать боярышне, думаю... И кому же сказать, если не ей? Одни ведь мы с вами таперича на целом свете, одни-одинёшеньки, кругом все чужие, не с кем и душу отвести, — бессвязно лепетала она, задыхаясь от волнения. — Уж так я испугалась, так испугалась, как его увидела, ажно ноги подкосились, ей-Богу! Чуть не упала...

— Да кто ж это был? Кто? Граф? Говори скорее! — прервала её Клавдия, начиная тоже дрожать от страха.

— Нет, что это вы, боярышня! Зачем граф ко мне в окошко полезет?! Да я бы их ни крошечки и не испугалась. Нет, нет, они только и вошли сюда, как внесли вас, посмотрели, всё ли тут в порядке, ковры везде ли постланы, хорошо ли постелька ваша оправлена, приказали мне осторожнее вас раздеть, чтоб не разбудить, и ушли себе в другую избу, что рядом с этой. И как же вы крепко спали, боярышня! Ну, вот точно мёртвые!

— А потом что было? — перебила её Клавдия.

— Потом, как раздела я вас да одеялом прикрыла и вышла туда, — указала Сонька на дверь, завешанную ковром, — мне там приказали лечь, поближе к двери, чтоб слышать, если вы позовёте. Ну вот, разделась я, Богу помолилась и легла. Ворочалась-ворочалась с боку на бок, не спится да и только. Блохи кусают, жарко, страшные мысли в голову лезут. Стала прислушиваться — гомозятся кругом, и ещё жутче стало, народ всё ведь чужой около нас. Тут в сенях Октавиус этот лёг, а Товия граф к себе взял. И турок, тот тоже с ним. А в кухне хозяйка, неприятная такая баба, рябая, глаза косые. Муж с нею да двое сыновей, тоже страшные. Смотрят, этта, на тебя точно съесть хотят. Ну вот, лежу я да думаю: и куда это мы только с боярышней попали?! И что с нами будет?! И вдруг под самым под окном слышу, будто народ собирается. Приподнялась, насторожилась — так и есть, шепотком разговаривают промеж себя, не то двое, не то и больше. Тихо, разумеется, ничего не разобрать. А там опять всё стихло, расходиться стали один за другим. Да только не все ушли, чудится мне, будто вздыхает кто да скребётся под окошком-то. Гляжу — с нами крестная сила! Рука чья-то оконце-то приподнимает! Ну, уж тут такая жуть на меня напала, что чуть не вскрикнула. Наделала бы я беды, нечего сказать, кабы горло у меня от страха не перехватило! Граф-то приказал цельную ночь дозором вокруг нашей избы ходить, пикни я только, сейчас бы услышали, прибежали бы...