Робеспьер. В поисках истины

Вопросы эти всю обедню не давали ей ни на секунду сосредоточиться в молитве и, как ни повторяла она себе, что, сколько ни терзайся, всё равно до конца богослужения ничего не узнаешь, воображение её продолжало работать всё в том же направлении. Уж не для неё ли, не для того ли, чтоб спасти её от какой-нибудь опасности, явилось сюда это странное существо?

О как ей хотелось её видеть, послушать её, исповедаться ей!

Но до конца обедни нечего было об этом и мечтать. Не говоря уж о том, что пансионерки присутствовали при богослужениях на хорах, окружённые со всех сторон монахинями, и что оглядываться им было строго запрещено, высокий орган, задёрнутый зелёной тафтой, скрывался от публики в углублении стены. К нему вела потайная дверь, так что проникнуть туда можно было, не попадаясь никому на глаза.

Этим потайным ходом пользовались те проезжие артисты и артистки, которые в благодарность за гостеприимство, оказанное им обителью, предлагали пропеть обедню или вечерню.

Однако голос, заставивший затрепетать сердце Клавдии, заинтересовал и подруг её.

— Кто это сегодня за органом? Новенькую привезли? Откуда? Надолго ли?

На вопросы эти, которыми отрывистым шёпотом перекидывались украдкой пансионерки и молоденькие белицы, те, что стояли ближе к монастырскому начальству, в том числе и Антуанетта с Кларой, отвечали, что певица — близкая приятельница игуменьи, приехала сегодня ночью с горничной и лакеем и, должно быть, издалека. Но откуда и надолго ли — этого никто не знал. Прислуга её объясняется с посторонними знаками, как немая, а между собою говорит на непонятном языке.

Можно себе представить, с каким нетерпением ожидала Клавдия окончания службы.

Желанная минута наконец настала; обедня кончилась, орган смолк, молящиеся начали расходиться через среднюю большую дверь, растворенную для мирян обоего пола, а молодые затворницы в сопровождении надзирательниц спустились с хоров по тёмной винтовой лестнице в длинный коридор с кельями по сторонам, чтобы пройти в чинном порядке попарно в высокую со сводами комнату, служившую столовой для белиц и пансионерок.

Но некоторые из этих последних, в том числе графиня Паланецкая, кушали у себя, и благодаря этой привилегии Клавдия ещё с час времени оставалась в неизвестности насчёт приезжей. Знает ли она, что названая её сестра здесь? Найдёт ли она возможным с нею повидаться? О как жаждала Клавдия этого свидания!.. С замирающим сердцем прислушивалась она к шагам, раздававшимся по гулкому коридору, в трепетном ожидании, что вот сейчас дверь растворится и она увидит свою таинственную покровительницу.

Наконец прибежала одна из белиц, прислуживавших игуменье, и объявила, что настоятельница просит графиню к себе.

Клавдия поспешно поднялась с места и последовала за посланной. Но в молельне, куда её провели, кроме игуменьи никого не было.

— Садитесь, графиня, — сказала настоятельница, когда дверь затворилась за Клавдией. — Я должна вам передать привет и подарок от особы, которая принимает горячее участие в вашей судьбе. В нашей обители провела несколько часов леди Мери Филиппе... Она только что уехала, — поспешила она прибавить, заметив невольное движение Клавдии к двери в соседнюю комнату, — и, к величайшему её сожалению, не повидавшись с вами, но на то были важные причины, и вот она просила вам передать, чтоб вы не сомневались в её участии и дружбе. И то, и другое она вам ещё докажет на деле, и не раз в течение вашей жизни, но теперь обстоятельства так сложились, что она должна скрываться и, для их же пользы, держать втайне свои сношения с друзьями. На свете много злых людей, дочь моя, и, к несчастью, могущество их превышает силу добра, — продолжала она со вздохом. — Добродетель преследуется яростнее порока, когда она является обличительницею греха. Правда колет глаза, и удел праведников во все времена — гонения и муки. Но блажен тот, кто избирает узкий и тернистый путь к достижению Царствия Небесного, и только претерпевший до конца спасён будет.

Долго говорила она всё в том же восторженном духе, навеянном на неё, без сомнения, посещением загадочной личности, выдававшей себя то за русскую, то за англичанку. Клавдия слушала её молча, понурив голову и с болью в сердце. Марья Филипповна уехала, не повидавшись с нею! Она не сумела отгадать её душевное настроение, она не подозревает, как Клавдии нужно с нею посоветоваться, чтобы знать, как ей поступать, когда её увезут отсюда и снова бросят, беспомощную и одинокую, в жизненный водоворот. Разумеется, муж её не без цели тратился целых два года на её образование и на развитие её талантов. У неё мороз по коже при мысли об этой цели. Кому рассчитывает он уступить свои права на неё? Может быть, злодею какому-нибудь!? И что ей тогда делать, у кого искать защиты и убежища?

— Она поручила мне вам сказать, графиня, чтобы в трудные минуты вы рассчитывали на неё, как на сестру, — сказала игуменья, точно угадывая мысли, кружившиеся в голове её слушательницы.

— Но где же я её найду? — вырвалось у этой последней.

— Вооружитесь терпением и выслушайте меня до конца, дочь моя. Вот подарок, который она мне для вас оставила, вы, без сомнения, в нём найдёте ответ и на ваш последний вопрос.

С этими словами она подала Клавдии маленький плоский футляр из чёрного дерева с серебряной отделкой вроде игольника, и, пожелав ей найти утешение в молитве, вышла из комнаты.

Клавдия нажала на чуть заметную кнопку в верхней части футляра, он открылся, и перед её глазами сверкнула золотая медалька с вырезанным на ней всевидящим оком в треугольнике и изображением каких-то странных предметов, похожих на орудия, употребляемые плотниками, кругом же шла надпись славянскими буквами: «Не вверяйся человеческому предстательству, а уповай на Бога».

Поцеловав благоговейно медальку, Клавдия надела её на шёлковый шнурок с ладанкой, в которой была зашита записка от Марьи Филипповны с изречением из Евангелия, золотой крестик, надетый на неё при крещении, а также другой, деревянный, которым благословил её отец; и когда она почувствовала новый подарок своей покровительницы на груди, ей сделалось так спокойно и радостно на душе, точно её обнадёжили невесть какими прекрасными обещаниями, точно она обрела защиту от всех напастей. А между тем она всё ещё не знала, где ей найти свою покровительницу в случае надобности и увидится ли она с нею когда-нибудь. Но, рассматривая футляр, в котором лежала медалька, ей показалось, что на дне его что-то такое белеется; это был клочок бумажки с надписью: «Genéve. Pré l’Evêque. 30», а дальше по-русски: «Запомни и уничтожь».

Не задумываясь, исполнила она это приказание...

— И что ж, обращались вы когда-нибудь к Мери Филиппе по этому адресу? — спросил принц Леонард.

— Обращалась, когда так заскучала по родине, что чуть не умерла от тоски, — отвечала она.

Это было в Париже, с полгода после того, как граф увёз её из монастыря. Прошло более трёх лет с тех пор, как она покинула родину и не получала вестей из дому. Скучала она по близким и раньше, но в ту зиму тоска её усилилась до такой степени, что она уж ничем не могла развлечься. Чтение, занятия музыкой, рисованием — всё опротивело. Ночи напролёт плакала она, а когда засыпала на рассвете, то таким тяжёлым сном, что разбуженная её стонами камеристка в испуге прибегала в спальню, чтобы узнать, что случилось с её госпожой.

Всё это отзывалось на её здоровье, она бледнела и худела не по дням, а по часам, и приводила этим в бешенство своего супруга. Время шло, жизнь в Париже при роскошной обстановке, которой он считал необходимым окружить красавицу жену, стоила графу ужасно дорого, а между тем невозможно было никуда с нею показаться. Раз как-то он решился вывезти её в театр, но в ту самую минуту, когда в их ложу вошла та особа, которой он хотел её показать, с Клавдией сделался такой сильный истерический припадок, что её без чувств должны были вынести из театра.

Когда она очнулась, в спальне прохаживался взад и вперёд её властелин. Заметив, что она открыла глаза, он подошёл к кровати, и, устремив на неё суровый взгляд, от которого ей стало так жутко, что она не в силах была пошевелиться, он объявил ей твёрдым, холодным тоном, что, если она не выздоровеет, он вынужден будет заключить её в дальний монастырь или в дом умалишённых.

— О России и о вашем прошлом советую вам совершенно забыть. Вы слишком долго со мною жили и слишком много про меня знаете, чтобы я мог отпустить вас на родину. Никогда не вернётесь вы в Россию и никогда не услышите о ваших родных, пока я жив; помните это и смиритесь; вы в моей власти, зависите от меня одного, а у меня тысяча средств заставить вас мне повиноваться, — прибавил он с ударением на последнем слове.

И, по-видимому, он был прав, защиты ей было ждать неоткуда. Разве они не были формально обвенчаны? Кто же решится впутаться между мужем и женой, даже и в таком случае, если бы она пожаловалась кому-нибудь на своё положение, а ей и рассказать про свои страдания некому. Как везде, так и в Париже, она была окружена шпионами и вела более одинокую жизнь, чем в монастыре; там у неё были подруги, с которыми можно было делиться мыслями, а здесь её ни с кем не оставляли одну, кроме русской княгини, с которой граф познакомил её тотчас по приезде, но дама эта была так предана её мужу, что Клавдия опасалась её почти столько же, сколько его.

Что тут было делать?

Как всегда, в минуты отчаяния, она вспомнила про свою таинственную покровительницу и написала ей по указанному адресу длинное письмо с описанием всех своих бедствий и опасений, умоляя о совете и поддержке.

Письмо это она отправила по почте через приказчика, принёсшего из магазина какие-то вещи, купленные графом.

Человек этот, должно быть, очень удивился, когда, отослав под первым попавшимся предлогом ливрейного лакея, который ввёл его в комнату, богатая и знатная графиня, краснея и запинаясь от волнения, передала ему запечатанное письмо и золотое колечко с рубином, умоляя со слезами в голосе отправить письмо, а колечко оставить у себя за труды и издержки. Он, наверное, подумал, что письмо было к любовнику, но плату за услугу предлагали слишком щедрую, чтобы отказаться от поручения (кольцо стоило около двухсот франков), и он его исполнил. Письмо дошло по назначению, и вскоре Клавдия получила на него ответ.

Ответ этот, как всё, что исходило от её названой сестры, достиг её очень странным и неожиданным образом, через цветочницу, явившуюся к ней с букетом от графа.

Муж её всегда заботился о том, чтобы у неё были живые цветы в гостиной, и нередко сам заходил в оранжерею заказывать их, но, каким образом попал ему в руки именно этот букет с запиской Марьи Филипповны, это так и осталось для Клавдии тайной. Содержание же записки было следующее: «Родные твои здоровы. Молитвами родителя, сёстры твои обрели путь ко спасению. Крепись и уповай на Всевышнего, искус твой близится к концу, скоро и тебя озарит свет истины и любви».

Клавдия по-своему поняла таинственный смысл этих слов. Накануне она познакомилась у княгини Зборской с принцем Леонардом, который с первого же взгляда произвёл на неё сильное впечатление, и вот не прошло и трёх месяцев, а они уже так близки друг к другу, как брат и сестра по духу, как же после этого сомневаться в том, что пророчество сбылось? Свет любви и истины её озарил, и наступил конец её страданиям.