Золото

1

Тропа вилась по тайге капризными изгибами. Под копытами гремел плитняк, шелестела выцветшая трава, стелились ковры звездчатого мха. Временами тропа скрывалась в топких разбитых перешейках болот, и конюх, сопровождавший Петю в новое путешествие, еще дальше от Незаметного, спрыгивал с седла, чтобы облегчить лошадь, вел ее в поводу и удивлялся, как можно не пожалеть скотину, которая выбивается из сил, едва вырывая ноги из чавкавшей мари{72}.

— Ни черта, вывезет, — заявляет Петя, — человек не то переносит.

Он ехал, небрежно распустив поводья, ноги болтались по бокам лошади. На лице застыло то злое выражение, которое появилось еще третьего дня при чтении бумажки за подписью Шепетова. Секретарь перечислял его грехи: уклонение от партийной дисциплины, отсутствие партийного чутья и многие другие. В конце говорилось о мерах взыскания, угрожающих ему, если он и на Раздольном будет держаться так же вызывающе, как на Золотом. В первое мгновение он выругался, сделал перед самим собой вид, что нисколько его не беспокоят такие бумажки, но потом в нем пробудилось раскаяние. И сейчас он чувствовал его и от этого злился.

Из прошлого, из далеких белых краев Якутии, возникали обрывки картин и проплывали мимо. На нартах навстречу морозу, ночи и пепеляевским бандитам несется отряд. Он, Петя, треплется на ухабах и крепко обнимает единственное дорогое существо — наряженный в чехол пулемет… Особенно тревожит покинутая сопка с высокой мачтой и бревенчатой избенкой, где гудят провода от постоянного ветра и хлопает чиненый-перечиненный его руками мотор. Но всюду, даже в белых снегах, возле пулемета, появляется Лидия. Он крепче стискивает зубы и упрямо глядит на луку седла.

На крутом подъеме на отроги Шамана лошадь под Петей совсем взмокла, останавливалась каждую минуту и пятилась назад, дрожа мышцами и раздувая закрасневшиеся ноздри. На его лице появилось злорадное выражение, точно мучения животного ему приносили облегчение.

— Ни черта, вывезет, — бормотал он и стегал лошадь взмочаленным прутом.

По ту сторону перевала открылась долина с редкими темными елями, похожими на кипарисы. Хребты, отступали, высясь на самое небо гольцовыми узорами, от них вместе с ветром дохнуло первобытной красотой и одиночеством.

Наконец в перспективе суживающейся долины показался прииск Раздольный. Слева громоздилась Шаман-гора, похожая на опрокинутый гроб. Оснеженная вершина, словно в обрывках серебряного глазета, заслоняла небо. Прииск с полдня тонул в густой тени; солнце здесь закатывалось на час раньше. В лучах солнца, еще цветут камень и снег дальних гольцов, а в долине уже теплятся огоньки. Шаман-гора совсем недавно служила местом сходбищ и съездом орочон для свершения религиозных обрядов. Горели костры у подножья, многочисленные роды встречались раз в год с тем, чтобы снова уйти в тайгу с оленями, своими охотничьими нульгами{73}. Демжский, Белетский, Коппюкжский роды, и с Тимптона, и с Учура{74}, и с самых верховьев дикого Алдана, и с Зеи. Долина наполнялась шелестом пасущихся стад, стуками топоров, гулом бубнов и гнусавыми воплями шаманов. В вершинах сосен и лиственниц пел ветер, запах сожженных внутренностей белых жертвенных оленей расстилался над горой… Теперь совсем иные звуки нарушали безмолвные горы. Прииск, недавно открытый, привлек сотни ловцов счастья. Неглубокий слой торфов сдирался, как кожа, обнажая золотоносный пласт.

Спрыгнув с лошади, Петя зашел к управляющему — партийцу, передал бумажку о своем переводе и, не задерживаясь, вышел. С сумкой и своим давним приятелем — чемоданом в руках — пролез в низкую дверь ближайшего старательского барака, осмотрелся в полутьме, заметил человека у железной печки за варкой ужина и, скривив губы, проговорил:

— Мир вам, и я — к вам. Можно?