Золото

СОСТОИТСЯ ТОРЖЕСТВЕННОЕ ОТКРЫТИЕ НАРОДНОГО ДОМА

За несколько дней по поселку распределялись между старателями и служащими пригласительные билеты на спектакль. Торжественная официальная часть и митинг должны состояться на открытом воздухе на площадке. По верхней дороге спешно подвозили песок — белый, желтый и коричневый, еловые и пихтовые ветви.

В день открытия разрез опустел с полдня. В шесть часов, когда солнце перестало жечь плечи, заиграл наверху полный дивизионный оркестр. Веселые, подмывающие идти легким шагом звуки подняли весь поселок и вытолкали на улицу. Издали окруженное толпами здание нардома, нисколько еще не потемневшее, казалось ярко-белым. Под ногами хрустел песок. Хитроумный алданзолотовский архитектор понарисовал желтым, белым и коричневым песком на краях широких троп замысловатые орнаменты, — на них жаль было ступить ногой. Все было неузнаваемо. Зеленые арки с маленькими, похожими в темной хвое на горящие красные лампочки флажками, как венки, украсили вчера еще пустую площадку. Особенно привлекало внимание само здание, тоже убранное зеленью и флажками. Два ряда окон распахнулись для того, чтобы встретить гостей. Приискатели с удивлением разглядывали высокое крыльцо с навесом и подпорами, резьбу и всю махину, поднявшуюся на глазах в несколько зимних месяцев. Будто в первый раз увидели. Золотники, посеянные старателями, оказывается, дали всходы. Высказывались и похвалы и серьезные замечания строителям. Любопытство толкало внутрь не совсем еще законченного здания без труб, без водосточных желобов, с недоведенным фундаментом из красного настоящего кирпича, с белыми линейками известковой связки. Набивались в проходы, в пустые пока библиотеку, читальный зал, боковые комнаты. Под сапогами шелестели стружки, метались обрезки досок. Пахло сосной, веяло ароматом бора. Говор толпы походил на гуденье роя, подсаженного в новый, из-под рубаночка, улей…

Оркестр вдруг умолк. Только слышался гул голосов и шорох ног по песку. Оттуда, где сверкали над морем голов медные инструменты, послышалось рукоплескание, и снова грянул оркестр. Вновь наступила тишина, и опять раздались рукоплескания. Оркестр заиграл марш. Митинг был коротким, веселым. Вечерело. Солнце плыло над самыми вершинами сопок и бросало оранжевые лучи в долину, зажигая стекла в больших рамах. Толпа хлынула в двери здания. В зрительный зал пропускали по пригласительным билетам. Все шло сносно: кто не имел билета, хотя и ворчал, а все же стеснялся лезть напролом, но когда зазвенел первый колокольчик, толпа забурлила и притиснулась к дверям вплотную. Контролеры пытались протягивать руки, кричать: «Товарищи, ваш билет, товарищи, не напирайте!», но бессильно умолкли и лишь заботились об одном — чтобы самим удержаться у дверей.

Из проходов, из фойе в театральный зал ринулась плотная человеческая масса. Всем хотелось пробраться туда, где открылся занавес и на сцене появились ярко освещенные рампой артисты. Стояли так плотно и слитно, что всунуться еще одному было немыслимо. Поднялась возня и кряхтенье: люди лезли по плечам, устраивались, сидя на товарищах, упираясь руками и ногами в спины, затылки. Раздался треск сломанной скамьи. Занавес закрылся, и сызнова долго лился звон колокольчика.

Наконец зал затих. Кто-то гаркнул:

— Тише!

Артисты опять появились на сцене. Перед публикой стояли зеленые ели. Сумрачно чернели стволы лиственниц. Декорации еще не были готовы, пришлось расставить настоящие деревья. С затаенным вниманием смотрели пьесу, которую, говорят, сочинил старатель с 38-й деляны. Старатели идут на Алдан в надежде на счастье. Мечтают найти самородок с конскую голову, но его нет на Незаметном. Происходит заговор двинуться тайком на Терканду. Там-то наверняка найдут. Гул одобрения и смеха прокатывался то и дело от метких бытовых словечек. Особый восторг вызвала расторопная бабенка — мамка, ведущая роль резонера, издевающаяся над искателями самородка. Ей аплодировали непрестанно. Артисты терпеливо ждали затишья в тех позах, в которых застигла их буря криков, и снова продолжали двигаться, говорить. Несмотря на открытые окна и незаделанные вентиляционные прорезы, все обливались потом. Шепетов на передней скамье закатывался довольным смехом, оглядывался, чтобы увидеть, как смеются позади, и топал ногами. Платок в его руке был темный от пота и больше мочил, нежели вытирал лицо.

После спектакля, продираясь через толпу, он поймал за кофточку Лидию.

— Ты мамку играла?

— Если хорошо — я, а если плохо — не я.

— Здорово!

— Скоро и тебя привлечем, дорогой товарищ.

Их разделила напирающая толпа, и Лидия видела, как секретарь бесплодно пытался пробиться к ней. Она искала Мишку, чтобы поздравить и расцеловать от всего сердца. К ней присоединились Поля и несколько комсомольцев. В Лидии угадывали мамку со сцены и провожали возгласами одобрения.

— Куда он мог спрятаться? Я же его видела за кулисами. Все время там был. Сам устанавливал декорации.

Поля успокаивала:

— Ты не волнуйся, Лида, найдем. Ты и так устала. — Она забавно двигалась на носках, но из-за своего низенького роста ничего не могла видеть. Полное лицо с маленьким носиком беспомощно поднималось кверху. Вдруг крикнула: — Петя!

Лидия поймала юношу за рукав. Он оглянулся, резко дернулся.

— Ну и лети, если ты такой дурной! — крикнула Лидия.

В глазах осталось бледное, помятое и злое лицо. Шепетов перебросил его на Золотой прииск, чтобы парень одумался и, кстати, организовал там ячейку, но Лидия не верила в пользу такой командировки.

— Нехорошее у него лицо, — сказала она.

Поля, покраснев, кивнула головой. Она притихла и уже без горячности поднимала лицо кверху. В фойе, куда они выбрались, играли две гармонии, танцевали пары. В буфете продавали квас, печенье, конфеты, мороженое, папиросы. Лидия выпила стакан воды и присела возле буфетчика. Поля наклонилась к ней совсем близко.

— Он неплохой паренек. Ты сама немножко виновата, Лида…

— Чем же, скажи, пожалуйста. Если виноваты, то — оба. Странно…

— Ты, не совсем продумав, позволила ему подойти к тебе близко.

Лидия и сама это знала, но не хотела согласиться с этой девушкой, которая упрекает ее только потому, что сама любит Петю.

— Ах, вот в чем дело, — сказала она холодно. — Что же, по-твоему, я должна прощенья у него просить?

— Совсем нет. Но нельзя всецело обвинять его одного, вот я о чем.

Лидия не ответила, и Поля, высказав предположение, что Мишка спрятался от комсомольцев, которые решили качать его, отошла от нее с озабоченным лицом.

Мимо оплошным потоком шли старатели в тяжелых сапогах, кованных железом, латанных сыромятью. Бронзовые лица и выцветшие глаза оживленно улыбались, слышались смех, шутки. Лидия с особой теплотой думала о Мишке. Представляла испуганное лицо сероглазого строителя, спрятавшегося где-нибудь в темных боковых комнатах. Нет, надо непременно разыскать парня и отблагодарить.

— Вот он, — вдруг крикнула она и нырнула в толпу.

Мишка пробирался к выходу, еще минуту, и он сбежал бы. Лидия обхватила его шею руками и под смех толпы звонко расцеловала.

— Качать! Качать! — раздалось в фойе.

Десятки сильных рук подняли Мишку на воздух. Он взлетал кверху то боком, то спиной, ноги смешно взбрыкивали.

— Оставьте, я вас прошу, — бормотал он, весь красный. — Довольно, бросьте!

Окна нардома светились до полуночи. Там плясали под гармонии, пели песни. До утра по поселку ходили оживленные группы старателей, празднично галдели и топали сапогами по дощатым мосткам.