Золото

2

С Раздольного виднелась знаменитая сопка, та самая, которая, по словам первых беглецов-теркандинцев, отступала перед ними, дразня голыми вершинами, ясными и далеко видными в прозрачном горном воздухе. Утрами она словно снилась во сне, едва проступая на фоне неба. От нее-то и вернулись слабые, трусливые и пришедшие в себя золотоискатели. Она, как грозная крепостная стена, сторожила дали, защищая их своей грудью.

На Раздольном уже знали, что на ключах речки Терканды не оказалось продовольственных запасов, обещанных молвой, а золото хотя и было, но совсем не сказочно-богатое, не богаче того, от какого ушли… Мимо Раздольного уже проходили редкие пешеходы, истерзанные тайгой и отчаянием, и несли проклятия штейгеру и другим темным пришельцам, сыгравшим на доверчивости приискателя.

Кончились ясные осенние дни. С севера и востока плыли низкие тучи, волочась по вершинам сопок. По долине метался ветер; порывистый дождь хлестал кусты; красная порода размазывалась под ногами. Петя работал табельщиком на хозучастке, возвращался продрогший и голодный. Поужинав, уходил в соседний барак, где при свете стеариновых огарков до полуночи шла игра в карты. Неиграющие сидели на нарах, бренчали на балалайке и напевали излюбленную «По дикой тайге Якутии». С нар, где гнулись спины игроков, то и дело раздавалось:

— У меня одна Терканда на руках, не играю. Дотеркандился.

Терканда стала нарицательным словом, обозначающим невезение, неудачу, несчастье.

Часто игра кончалась попойкой. Тогда барак битком набивался желающими выпить на чужой выигрыш. Затаивались ссоры, поднимался шум. Дверь открывалась и закрывалась, ветер пригибал пламя свечей, двигал на стенах широкие с отломанными головами тени.

Петя не отказывался от собраний ячейки, когда надо — сидел слушал и даже сам говорил, но охотней глядел на игру и буйное веселье старателей в соседнем бараке. Хоть и не пил сам с ними, но там он скорей забывался, сидя на нарах, распевая приискательские тоскливые песни; хлопал в ладоши или ложкой по столу, подбадривал плясунов, спорил, рассказывал о себе, слушал других… Время летело быстрее, не думалось, не испытывал тоски. Однажды, придя к себе перед утром, он отказался от завтрака, повалился на нары и заснул мертвым сном; у хозрабочих был выходной день. Старатели ушли на деляну. В бараке тишина. Сквозь холщовые окошки едва цедился осенний свет. Догорали дрова, из котла, вмазанного в каменку, вился парок. На колышках в изголовьях висели рубахи, штаны, сумки. Мерно капала вода из худого умывальника в ведро. Приходил артелец, подбрасывал дрова в печку, возился с ведрами, мыл пшено, картофель, но Петя продолжал спать. Снова было тихо. Наконец, в полусне, не открывая глаз, вспомнил, что он на Раздольном и старался снова заснуть. Какой-то непонятный звук, несколько раз повторившийся в тихом бараке, он сначала принял за кипение воды и за клохтание каши в котле. Звук становился явственнее, он скорее напоминал чавканье. Открыл глаза и готов был не поверить тому, что увидел. За столом сидел незнакомец, ломал куски от краюхи хлеба и совал в рот. Истерзанная ватная кацавейка едва держалась на его тоненькой фигурке. Тело виднелось всюду; рукава, оторванные до локтей, обнажали руки, похожие на кости без мяса. Жадно глотая, от кивал головой и трогал себя за горло: помогал пройти непрожеванной пище.

Петя спустил ноги с нар и спросил незнакомца, кто он и откуда. Гость медленно повернулся, поднял жуткие от худобы глаза и прохрипел.

— Дай воды.

Незнакомец торопливыми глотками влил в себя полную кружку и снова уставился на ковригу хлеба своими круглыми глазами. Предложенное мясо он съел так же торопливо, как хлеб. Наконец устало зевнул, полузакрыл глаза желтыми прозрачными веками.

— С Терканды?

— Оттуда, будь она проклята вовеки!

Он переполз от стола на нары и улегся, поджав ноги. Его дыхание, сначала тяжелое, совсем затихло, и можно было подумать, что странный гость прошел сотни километров лишь для того, чтобы умереть в бараке на травяном матраце, а не в сырой тайге на камне.

Когда вернулись артельцы и отобедали, он вдруг поднялся.

— Пообедали? Что же не разбудили!

Ему налили супа и отрезали ломоть хлеба. Теперь он не собирался спать, чувствовал себя бодро и даже шутил. К нему пристали с расспросами.

— Мы ведь ничего толком не знаем. Говорят, а мало ли, что говорят.

— Дайте вздохнуть, ребята. Сейчас расскажу. У кого махорка послабее, а то крепкой не могу курить, голова кругом идет. Будь она проклята вовеки!

Он уселся с цигаркой в зубах и непохожий от худобы на взрослого, прежде чем приступить к рассказу, курил и улыбался.

— Нечего рассказывать. Длинные рубли от Амура до Терканды — одинаковые.

Отправился он с прииска Пролетарского. Толпа росла с каждым днем. Откуда люди взялись! Будто из тайги, из каменных щелей выползли очумелые золотоискатели. По снегу катилась черная лавина. Снег смесили тысячи ног. Никто не знал местности. Снег с каждым днем покрывался твердой блестящей коркой, по которой отказывались идти лошади. Колени животных и людей краснели от крови. Топтались на одном месте: два шага наст держал, на третьем — проваливался. Конские трупы сначала доставались бредущим позади целехонькими, нетронутыми, но скоро их так начали обрабатывать топорами и ножами, что на снегу оставались одни кости.

Впереди, перед нетерпеливыми глазами маячили гольцы, но не приближались ни на шаг… Оно и понятно — около какой-нибудь сопки возились в снегу целыми днями. Наконец подошли к самому высокому гольцу, за которым, говорили, начинаются Теркандинские ключи. Голый камень и узенький распадок в отвесных стенах. Как перед «царскими вратами», поснимали треухи, вытерли пот. Если бы за гольцом даром раздавали золото горстями, — не лезли бы так, как полезли в этот узкий проход. Орали на всю долину; смеялось громкое эхо. Валялись санки, рогульки, шапки, рукавицы. На самом перевале встретились обратные. Они пришли с Алданских приисков, наверное, с Зейских. Просили вернуться, пока не поздно. Уверяли, что на Терканде очень мало продовольствия, не хватит и на месяц. Их слушали молча и перемигивались между собой. Сами, мол, разведали, нашли, идут за продовольствием и не хотят допустить других. Посоветовали держать покрепче языки во рту. Встречные отошли в сторонку для безопасности и опять закричали: «Вернитесь, товарищи, вернитесь!» В следующую партию стреляли из ружья, чтоб не смущали людей. Один отчаянный не побоялся, снял шапку, стал на колени и громко божился, что говорит правду. Его едва не растоптали ногами.

Кое-кто тащил спирт. Жорж, бывший смотритель с Верхнего, с корейцем Ван Ху устроили праздник. Жорж залез на дерево и повесил чучело в портках и рубахе с бутылкой в одной руке, консервной банкой в другой. Даже самые слабые смеялись над чучелом. Встречных больше не попадалось, будто испугались и спрятались.

Начали слепнуть от снежного блеска. Так и держали мокрые тряпки в руках и утирали слезы. Несли рукавицы перед глазами, смотрели на черное, чтобы не заболеть, но разве убережешься? Слепых бросали — идите, как хотите. Они собирались в одну артель и, держась друг за друга, ползли следом за народом: на дым, на шум. Некогда было с ними возиться. Не в богадельню шли, на Терканду!

Только прорвались сквозь погибель — грянула весна. Разбрелись по ключам, кто куда, будто растаяли вместе со снегом. Только виднелся дым над тайгой от пожогов и пожаров. Ну, и поработали! Каждый думал — первый добьет до песков и первый промоет. Да и спешили — не шутка зайти с сухариками в такую даль. А шурфы все глубже, торфа невозможно поднять без очепов. Начали бросать начатые, заметались — нет ли помельче, поближе.

С пол-лета хватились — нет продовольствия. Что было завезено купцами — расхватали в один миг. За фунт муки платили пять золотников. Потом за сухарь рад был отдать все, что намыл, да нет сухаря. Надо уходить, а народ ждет — вот золото откроется и привезут продовольствие. Пошли дожди. Которые поумнее, успели выскочить, а которые самородка ждали — поделали шалаши. Хватились, да поздно. Речки вздулись. С вершин вода шла, как из пожарного насоса.

— Конечно, вода пройдет, путь откроется, каждый знает, только с чем сидеть ждать? Вот и попались в мышеловку.

Рассказчик с удовольствием оглядел молчаливых слушателей.

— Мы вроде пошли на риск. Пятеро нас вышло. Двое, господи благослови, по валежине через речку не могли переползти. Остановились посередине и ни взад ни вперед. Так и остались. Двое заспорили: не так идешь. Тоже остались. Куда выйдут — неизвестно. Один только я дошел.

Теркандинца наперерыв приглашали в соседние бараки. К вечеру, подвыпив, он вернулся и опять повествовал о своих похождениях. Он побывал на всех приисках Союза — от Уральских до Алданских, намекал на новые, еще малоизвестные ключи в верховьях Колымы по речке Сеймчану, где, по слухам, уже копаются хищники. Он артистически изображал своих соратников по таежным походам, и не надо было ни кино, ни театра, так умело он держал слушателей в постоянном напряжении, так увлекательно развивал действие. Понять, где правда, где ложь, что было, чего не было, — становилось все труднее, и, наконец, слушатели стали, не стесняясь, подмигивать друг другу, когда начиналась новая история. Он скоро надоел. На третий день уже никто не пригласил его к обеду, пришлось самому, без спроса, забраться за стол и взять ложку. Чувствуя явное охлаждение к себе, он заявил, что не прочь бы поработать на деляне, если деляна хорошая, а работа нетрудная, к примеру, у бутары. Старатели промолчали, а Петя шутливо посоветовал:

— Валяй на Незаметный, там есть больница — в сиделки поступишь. Будешь сыт и нос в табаке. Там поправишься. Куда тебе в забой лезть?

— С двадцать третьего на Алдане, а такого, как ты, еще не видал. — Теркандинец внимательно пригляделся к Пете. — Ты не смейся. Или по шапке от какой-нибудь получил?

Петя вспыхнул яркой краской. Как мог догадаться бродяга, неужели это можно узнать по лицу!

Гость подвинулся ближе к огарку и принялся штопать дыры на пиджаке. Покончив, улегся на нары и долго лежал с открытыми глазами.