Батареи Магнусхольма

Глава третья

В бытность полицейским инспектором Лабрюйер и своих осведомителей имел, и знал, кто поставляет сведения другим инспекторам. Чаще всего это были дворники. Хороший дворник знает о жильцах такое, что они сами давно позабыли. Однажды, когда ловили мошенника, прикидывавшегося монашком с кружкой для пожертвований, именно дворник вспомнил, что пятнадцать лет назад этот мерзавец, уже бывший тогда на подхвате у опытных мазуриков, жил в его доме под своей истинной, а не придуманной фамилией, и даже ходил в гимназию.

Как раз на дворника и рассчитывал Лабрюйер, чтобы узнать о подругах госпожи Морус.

Он сам себе говорил, что это — всего лишь любопытство, обыкновенное любопытство мужчины, встретившего хорошенькую женщину. Откуда взялась, за кем замужем — не может быть, чтобы у такой красавицы не было мужа, или может?.. Приударить за замужней, не слишком рассчитывая на успех, — достойное светское развлечение. А Лабрюйер же получил задание — бывать в рижском свете, вон и визитку ему для этого пошили, черную с полосатыми брюками, и булавку для галстука с жемчужной головкой под расписку выдали.

Но такой уж занятный выдался денек, что к дому госпожи Морус, супруги почтенного профессора рижского политехнического института (с этим господином Лабрюйер познакомился лет десять назад, расследуя дело о студенческих безобразиях) удалось попасть не сразу.

Лабрюйер вышел на Александровскую, имея при себе конверт с контрольками, на которые даже не пожелал взглянуть, и кошелек Орлеанской девы. И сразу же его окликнули — знакомое немецкое семейство, которое уже посетило однажды «Рижскую фотографию», вышло прогуляться на сон грядущий. Семейство двигалось в сторону Матвеевской улицы, и Лабрюйер прошел с ним целый квартал, толкуя о погоде и ценах на дрова. Заодно фрау похвалилась — удалось найти хорошую молочницу, которую можно рекомендовать такому солидному человеку, как господин Гроссмайстер — а кстати, отчего вдруг Лабрюйер? Лабрюйер покаялся в своих театральных грехах, немало развеселив семейство: немцы о его подвигах не знали, потому что на русские спектакли не ходили. Псевдоним был одобрен — в самом деле, хорошая французская фамилия — уже половина успеха. Это была приятная и веселая беседа, необходимая, чтобы в обремененной заботами и замыслами голове установились мир и благодушие.

Потом, вернувшись, он пересек Александровскую на перекрестке с Гертрудинской и неторопливо шел вдоль фасада «Франкфурта-на-Майне», тренированным взглядом выхватывая в суете у входа подозрительные лица. Где гостиница — там и девки, где дорогая гостиница — там и дорогие девки. А при них, при дорогих, «коты» — красавчики сутенеры.

Начиналась ночная рижская жизнь. Город старался соответствовать прозвищу, которое приклеили к нему местные патриоты: «маленький Париж». Город предлагал развлечения на любой вкус: публика попроще могла пойти в скромный театр «Ротас» на Курмановской улице, неподалеку от Двинского вокзала, известный тем, что после спектакля устраивались танцы. Публика повыше рангом выбирала Городской театр на берегу канала (и с нетерпением ждала, когда там запоет обещанная собственная оперная труппа, чтобы не ходить слушать гастролеров в Русском театре), а, насладившись искусством, устремлялась в кафе Шварца для роскошного позднего ужина. Светились окна ресторанов, в парках играли оркестры, променад на набережной был полон молодежи. Все вроде соответствовало списку парижских удовольствий — но трудно было добропорядочному немецкому городу угнаться за безумной французской богемой. Даже собственные варьете, заведение Шнелля и «Альказар» на Александровской, были благопристойны — а кому угодно разврата, необходимой принадлежности портового города, тот пусть едет в Московский форштадт на поиски приключений, да не берет с собой набитого кошелька и золотых часов, всякое случается…

Октябрьский вечер — ранний, у входа в гостиницу горели фонари, из ресторана уже доносилась музыка, подъезжали экипажи и автомобили. Автомобильные сирены взревывали и гудели на разные лады, иные исполняли целые музыкальные фразы, Лабрюйер с удивлением услышал знакомую вагнеровскую тему — «полет валькирий». Эта забава с недавнего времени стала модной у владельцев авто.

Лабрюйеру пришлось остановиться, пропуская вышедшую из музыкального драндулета компанию — две дамы, трое кавалеров, и все чересчур нарядны и голосисты, чтобы вдруг оказаться порядочными. Но компания попала в ресторан не сразу — внутри началась заваруха с визгом и грохотом. Кавалеры отвели дам на пару шагов в сторонку, двери распахнулись, швейцар отскочил, на улицу вылетели чуть ли не кувырком дерущиеся женщины. Кто-то в вестибюле, видать, дал им хороших пинков — одна драчунья растянулась на тротуаре, другая упала на колени. В свете фонаря Лабрюйер узнал знакомое личико.

Это была карманная воровка Лореляй, уже не ценная добыча, а, можно сказать, старая приятельница. На сей раз Лореляй была не в мальчишеской матроске с короткими штанишками и высокими шнурованными ботинками, она оделась почти по-дамски, вот только в побоище потеряла шляпку.

Когда на нее набросилась крупная девица, успела дать оплеуху и замахнулась для другой, Лабрюйер вмешался. Он оттолкнул девицу и, взяв легонькую Лореляй под мышку, просто вынес ее с тротуара прямо на улицу, за чей-то притормозивший «Руссо-Балт».

— Ну, не дура ли ты? — спросил он воровку, поставив ее на ноги. — Мало тебе своего ремесла? Ты что, не додумалась, что тебя так просто во «Франкфурт-на-Майне» не пустят? Что там уже своих хватает, и они всю обслугу прикормили?

Лореляй ощупывала пострадавшую щеку.

— Скажи спасибо, что зубы уцелели, — буркнул Лабрюйер. — И вот что — видишь, там, напротив, фотографическое ателье? Оно мое. Скажи всем своим, чтобы за квартал обходили.

— Я телом никогда не торговала и торговать не буду, — ответила Лореляй. — Запомни это, охотничий пес. Я туда…

И замолчала.

— Высмотрела дурня с толстым кошельком? Или дуру с бриллиантовыми серьгами?

— Дуру… Ну, пойду я.

— Больше туда не лезь. Тебя шлюхи запомнили.

— Не полезу. А ты точно честным бюргером заделался?

— Точно.

— Жаль. А то бы я тебе кое-что рассказала. Если ты уже не ищейка — то тебе ни к чему.

Лабрюйер понял — Лореляй неловко пытается отблагодарить за спасение.

— Можешь рассказать по старой дружбе…

— Я, когда вошла туда вслед за дурой и ее хахалем, одного человека видела. Я его помню, потому что месяц назад в Либаве встречала, в порту. И там, в порту, его называли господином Айзенштадтом. А сегодня, в гостинице, он уже — господин Красницкий.

— Думаешь, профессор картежной академии?

— Я на руки посмотрела — нет, пальцы как сардельки, такими пальцами и в носу не поковыряешь. А ты уж мне поверь, полицейский пес, с ним дело нечисто. Вот он-то как раз не дурень. Ну, прощай!

— Прощай, Лореляй. И вот что…

— Ну?

— Волосы заново отрасти. Тебе с длинными лучше.

— Все равно к лету стричь придется.

— Долго еще собираешься мальчика изображать? До старости?

— Не доживу я до старости, милая моя ищейка.

На том и расстались. Лореляй ушла куда-то к Гертрудинской, Лабрюйер прошел вперед до перекрестка — но Романовскую переходить не стал. Он вспомнил графа Рокетти де ла Рокка, вспомнил ту облаву. Если в Ригу опять заявился шулер высокого полета — нужно все же предупредить старых товарищей.

Он повернул обратно.

Тех коридорных, с которыми он свел знакомство при суете вокруг Рокетти де ла Рокка, уже не было — мальчишки выросли. Но кто-то из них наверняка остался при гостинице и ресторане. И вряд ли они знают полицейские новости. Если явиться с вопросами о постояльце — не сообразят, что Лабрюйер уже давно покинул Сыскную полицию.

К счастью, он помнил имена.

Юрис Вилкс за эти годы превратился в Юргена Вольфа и по-латышски говорил уже с большой неохотой, зато немецкий освоил едва ль не лучше прирожденного немца. Он стал буфетчиком — должность очень ответственная, совсем не для латыша должность, и даже выучил довольно много русских слов. Лабрюйер, отыскав его в буфетной, заговорил с ним по-немецки и получил такие сведения: господин Красницкий прибыл месяц назад, поселился в одном из лучших номеров, ищет себе хорошую квартиру в приличном месте, но это тяжкий труд — что ни выберет, супруга против, ей не угодишь.

— Так он с супругой? — удивился Лабрюйер.

— Да, господин инспектор. Дама из благородного сословия, очень хорошо одевается. Завела в Риге большие знакомства, всюду ее принимают.

— Немка?

— Русская.

— Понятно. Никому не говори, что я тебя спрашивал. И хотелось бы мне взглянуть на эту пару.

— Это легко устроить.

Лабрюйер прикинул: в паре мошенникам работать выгоднее, красивая дама заводит светские знакомства, собирает вокруг себя кавалеров, а муж аккуратно обчищает их за карточным столом. Что тут можно сделать? Можно, познакомившись, зазвать их в ателье, а снимки передать в Сыскную полицию, пусть там разбираются.

— Взгляни, Вольф, может быть, они в зале.

— Как будет угодно господину инспектору.

Буфетчик выдал подбежавшему официанту целый поднос посуды и вслед за ним вышел в зал. Минуту спустя он вернулся.

— Ужинают, господин инспектор. Во втором ряду справа третий стол от входа.

— Там рядом есть свободные столы?

— Второй пока свободен. Сказать Гансу, чтобы посадил вас там?

— Да, сделай милость.

Лабрюйер отдал пальто гардеробщику, посмотрел в большое зеркало — вид приличный, не хуже, чем у богатых постояльцев гостиницы. Подкрутил усы и пожалел, что так и не привык пользоваться помадами, которые сводят кончики усов в задорно торчащие вверх стрелки. В немецкой среде эта манера называлась «жизнь удалась». Может быть, помада изменила бы цвет волосков. Лабрюйеру не очень-то нравилась его рыжеватая масть.

По распоряжению буфетчика официант быстро провел его вдоль стены к намеченному месту. Лабрюйер сел и огляделся. Вспомнилось то забавное время, когда агенты выслеживали Рокетти де ла Рокка, часами сидели в ресторане, а потом отчитывались за каждый потраченный пятак. Теперь Лабрюйер мог заказать самый изысканный ужин — пожалуй, это и следовало сделать…

Он не торопился разглядывать Красницкого со спутницей, чтобы не выглядеть назойливым. Отметил только, что говорят они по-русски. Грех было не прислушаться.

— Я другую брошку тебе куплю, только не ной, — сказал раздраженный мужчина. — Да и подороже, а твоей — грош цена.

— Это память, ты что, не понял? Это память.

— Закажем ювелиру точно такую же. Хочешь — можно дать объявление в газете: нашедшему — вознаграждение, а кошелек пусть уж оставит себе.

— Она не найдется, я знаю, она не найдется.

— Если ты думаешь, что она тебе удачу приносила…

— Это память. Единственная память.

— И непременно нужно было единственную память всюду с собой таскать?

— Непременно.

— Ты становишься невыносима, моя милая. Потерю вряд ли найдешь, новую брошку не хочешь — чего же тебе надо? Я же посылал в фотографическое ателье — там не находили. У госпожи Морус кошелька не находили. Ну, поплачь, если тебе с того станет легче.