Батареи Магнусхольма

Глава пятнадцатая

Когда Лабрюйер расследовал дело о мерзавцах, потчевавших лошадей толченым стеклом, в конце концов выяснилось, что стекло им давали в примерно таких же шариках, только покрупнее, из черного хлеба, да еще присыпанных солью — лошадки любят соленое.

Лабрюйер понюхал шарик и сунул в карман. При возможности он хотел сдать эту находку в лабораторию, хотя и так все было ясно.

Есть люди, которые ненавидят животных просто так, без особого повода. Он видел таких людей трижды, и два раза это были одинокие старухи, уже готовые окончательно свихнуться.

Лабрюйер крикнул служителю, чтобы тот поскорее взял псов на поводок, и сам собрал остальные опасные шарики. Потом поспешил с ними к форгангу, где стояли артисты.

— Похоже, я нашел собачьего отравителя, — сказал он. — Какая-то скотина бросила это во двор из окна. Завтра же пойду и узнаю, кто там живет.

— И неудивительно, — заметил жонглер Борро. — Кому бы понравилось каждый вечер слушать собачий лай?

По крайней мере одну загадку удалось разгадать. И это был веский аргумент против фрау Берты — мадмуазель Мари не травила своих собачек, а Берта, опытная цирковая артистка, должна была бы это понимать, а не приплетать к делу мифических поклонников.

Всей оравой артисты, которые уже исполнили свои номера, поспешили во двор — смотреть на окно. Лабрюйер пошел следом и услышал прорву предложений, как поквитаться с отравителем. Кое-кто даже додумался, что можно забраться на крышу, построить пирамиду, верхнему — дотянуться до окна, и все это немедленно, сию минуту.

— Это очень просто, выход на крышу пристройки есть, он с запасной лестницы!

— Так ее же завалили реквизитом!

— Там кофры Игнатьевых и Фрескетти, там большие тумбы, которые оставил Ломбардье!

— Фрескетти забрал свои кофры!

Лабрюйеру, во-первых, стало любопытно, а во-вторых, все равно до середины второго отделения делать было нечего. Он пошел смотреть, что делается на лестнице. Там действительно сам черт свернул бы шею, но проход к окну, бывшему на уровне крыши пристройки, имелся. С крыши можно было перебраться на другую крышу, а оттуда — на каменную стену, огораживающую двор. Человек, имеющий крепкие мышцы и не боящийся высоты, легко выберется из цирка, а забраться обратно ему кто-нибудь поможет.

Потом, оставив артистов пылать жаждой мести, Лабрюйер пошел к служебному входу — ждать фрау Берту.

Она появилась с корзиной белых лилий.

— У меня вся гримуборная в цветах, но эти — не хочу оставлять, — сказала она. — Идем скорее. Бедная Эмма! Она лежит сейчас на своем топчанчике, с ней Лотта, потом придет фрау Бенелли… Я умоляла ее: Эмма, я возьму тебя в гостиницу, там хорошо, тепло, из окна не дует, горничные утром принесут тебе кофе! Но она же упряма, как ослица! Она никуда не хочет, она хочет ночевать в цирке. Она так привыкла! А вы не знали, что многие артисты живут в гримуборных? Это похвальная экономия, но не всегда же нужно экономить!..

Лабрюйер забрал у женщины корзину и вышел на улицу. Воздух был сырой, но даже не накрапывало — то ли дождь уже прошел, то ли собирался. Конец октября — мокрое время, без зонтика из дому лучше не выходить, но зонтик он забыл. По улице Паулуччи медленно проезжали орманы — останавливай да садись под расправленный верх пролетки. Но не смешно ли — ехать в «Северную гостиницу», до которой пять минут пешком, для дамы — семь?

Решение приняла фрау Берта — просто пошла в сторону Мариинской, не оборачиваясь, потому что кавалер с корзиной уже никуда не денется. За ней тянулась струя аромата, который ни с чем не спутаешь. Лабрюйер догнал фрау Берту, пошел рядом.

— Оглянись, не идет ли кто за нами, — попросила фрау Берта. — Я их знаю, они глупы и завистливы. Эти сестрички Бенелли — на них же вблизи посмотреть страшно, у них шеи и ляжки — как у Штейнбаха, у них тупые рожи, как у швейцарских крестьянок. Ни у одной нет талии! Я не ангел, я тоже люблю поболтать в дамском обществе, но эти — эти просто невозможные сплетницы!

Если бы какая-то другая дама произнесла этот взволнованный монолог, Лабрюйер счел бы ее дурой. Проведя несколько месяцев в обществе артисток, он понял, каким изящным может и должно быть злословие. Но если фрау Берта, изображающая даму более высокого полета, чем ее цирковые товарки, такое городит — значит, в ее поведении есть какой-то тайный смысл, и главное — не возражать.

— Они считают, будто это я велела отравить собак! В их дурные головы просто не может пробиться ни одна умная мысль! Если они увидят, что мы уходим вместе, или им об этом донесут… Боже мой, какой шум они поднимут! У них извращенный ум — они считают, будто некрасивая женщина обязательно должна быть ангелом, а если женщина красива — то она ведьма. Поэтому они всегда были на стороне мадмуазель Мари. Если бы они своими глазами видели, как она подсыпает собакам отраву — то закрыли бы глаза, лишь бы не знать правды!

Любопытно, подумал Лабрюйер, очень любопытно. Она или еще не знает, что отравитель нашелся, или уверена, что поклонник ждал у служебного входа, а не слонялся за кулисами и, тем более, не выходил в цирковой двор.

Главное — молчать, главное — молчать…

Походка у артистки была легкая, стремительная, Лабрюйер с корзиной еле за ней поспевал.

— Я проголодалась! — вдруг сказала фрау Берта. — Внизу, под гостиницей, неплохой ресторан. Поужинаем вместе?

Ее голос дивным образом изменился — от ядовито-пронзительного на словах «лишь бы не знать правды», до трепетно-бархатного на словах «поужинаем вместе». Она, не сказав ничего лишнего, пригласила не только поужинать…

Фрау Берта любила поесть. Она объяснила свой выбор просто — перед представлением только пьет кофе, чтобы ни в желудке, ни в голове не было тяжести, зато потом ужинает в полное свое удовольствие. Она заказала отбивной шницель с жареной картошкой, кусок эльзасского пирога, блюда очень сытного, к чаю — ореховое печенье. Подумала — и попросила еще небольшой штоллен с изюмом, сказав Лабрюйеру:

— Это на двоих.

Он ограничился только шницелем.

За столом фрау Берта говорила о еде. Рассказала, как бабушка учила ее готовить к Рождеству цимштерн — марципановое печенье с корицей.

— Она заставляла меня взбивать белки, мы брали много белков — от двадцати яиц, одного молотого миндаля на замес шло пять фунтов. Я сидела на кухне в углу с большой кастрюлей, взбивала эти белки веничком и чуть не плакала — они все не желали подниматься. Зато потом у нас была целая гора этого печенья! Мы его выпекали в виде звездочек с белой серединкой. В этом году я найду возможность испечь цимштерн хоть из пяти белков и угощу тебя — это настоящее рождественское лакомство…

Лабрюйер согласился — да, марципановое печенье к празднику очень подходит.

Он чувствовал себя очень неловко. Фрау Берта ему нравилась — тут какую угодно правду о ней держи в голове, но когда привлекательная женщина пускает в ход все свои уловки, трудно сохранить ледяное спокойствие. Здравый смысл подсказывал: эта великолепная женщина не может полюбить тебя, увальня, нет в тебе ничего такого, за что подобные женщины любят мужчин, и ты ей нужен только в одном качестве — как источник сведений. Мужское естество здравому смыслу возражало: ну и пусть, можно же себе раз в жизни позволить великолепное приключение? И ведь еще неизвестно, кто кого в итоге обманет. Фрау Берта может знать о тайной службе Лабрюйера, хотя и не в подробностях. Но она не понимает, что бывший сыщик (впрочем, кажется, сыщики бывшими не бывают) разгадал ее игру.

Когда ужин был завершен, Лабрюйер расплатился, оставил щедрые чаевые и подхватил с пола цветочную корзину.

— Я живу на третьем этаже, — сказала фрау Берта и повела его к лестнице.

Лабрюйер недоумевал: хозяева гостиниц очень строго следили за нравственностью, но сейчас ни одна горничная на глаза не попалась, некому было донести начальству, что женщина пригласила к себе в номер мужчину. Однако после первого лестничного пролета фрау Берта забрала у Лабрюйера корзину, велела ему отстать и выждать несколько минут в конурке на втором этаже, где горничные хранили свои швабры, ведра и тряпки. Он послушался.

Стоя в темной конурке, он еще размышлял: сбежать или продолжить игру? Сбежать — так фрау Берта поймет, что ее раскусили. А, насколько Лабрюйер мог судить, Каролина, Барсук и те, кто приехал им на подмогу и где-то прячется, еще не предприняли никаких решительных действий против агентов «Эвиденцбюро». Значит, в чем-то еще не уверены. Во многом не уверены! Нельзя удирать — этим можно спугнуть врага…

И пусть треклятый Аякс Саламинский сгорит со стыда: опытные агенты не справились, а новичок, которого почти ни в какие секреты не посвящали, справился!

Фрау Берта занимала небольшой, недорогой, но красиво убранный номер, где было все, чему надлежит составлять гостиничный комфорт: хорошая кровать с матрасом; стол с двумя стульями, на столе — прейскурант, чтобы заказывать завтраки, ужины и услуги; раковина для умывания и висящее на деревянной подставке для гигиенических средств белоснежное льняное полотенце; на тумбочке — графин с кипяченой водой и стакан; возле кровати — электрический звонок для вызова прислуги; на стенке у окна, выходившего на Карловскую улицу, — термометр.

К этим минимальным удобствам фрау Берта добавила цветы в вазах, свои собственные подушки-думочки и большое, связанное крючком, белое покрывало на постели, вышитую скатерть, настольную лампу с огромным шелковым абажуром, фотокарточки в бронзовых рамках на тумбочке. Лабрюйер оказался в походном гнездышке, настоящем гнездышке артистки.

— Садись, — сказала она и сама села напротив. Их разделял стол. Фрау Берта, облокотившись и красиво изогнув стан, положила остренький подбородок на переплетенные пальцы.

— Расскажи мне о себе, — помолчав, попросила она. — Я так мало тебя знаю… а между тем кажется, будто знаю целую вечность…

— Я простой человек, без всяких талантов, — тут Лабрюйер вдруг вспомнил Лореляй. — Полицейская ищейка…

— Но ты ведь уже давно не служишь в полиции. Ты совершенно благопристойный рижский бюргер! Нет, нет, не так… Ты по виду — благопристойный, но в душе ты иной. У тебя горячая кровь…

Какой мужчина стал бы возражать?

— Да, да, не спорь! Ты только притворяешься простым человеком без талантов! Я сама жила в городке, где неприлично было выделяться, я это понимаю. Скажи правду — ты меня боишься?

— Почему я должен тебя бояться? — возмутился Лабрюйер.

— Потому что я внесу в твою жизнь безумие. Ты так хотел жить обычной жизнью, и вдруг — циркачка! Мой милый, ты не создан для обычной жизни…

Вот уж действительно, подумал Лабрюйер, прямое попадание!

Фрау Берта встала, накинула на плечи шаль с длинной бахромой, и эта черная шаль придала ее бледному лицу и блекло-рыжим пушистым волосам какой-то особый трагический смысл.

— Ты не представляешь, как мне тут одиноко, — вдруг пожаловалась женщина. Голос, сдержанно-страстный, стал жалобно-детским, Лабрюйер невольно вспомнил Валентину, которая точно таким же голоском пропела на штранде: «Жизнь ужасно коротка…»