Батареи Магнусхольма

— Нет, никогда не видела. Он говорит, что бывал в цирке, приходил ради борцов, но смотрел и первое отделение, запомнил меня.

— Откуда знает про цирковые сплетни — не сказал?

— Не сказал…

— А вы спросить не догадались?

— Он так уверенно говорил…

— Во что был одет?

— Очень прилично был одет! Пальто длинное, ткань серо-черная, в елочку… двубортное!.. Шляпа касторовая, серая, но поля не очень широкие.

— Ростом намного выше меня?

Лабрюйер не был великаном, смолоду сильно из-за этого расстраивался, пока ему не объяснили: из великана получается хорошая мишень.

— Вершка на три, — подумав, сказала мадмуазель Мари. — Если найдете — скажите ему, что я ему очень, очень благодарна! Так бы я не решилась уехать, все бы на что-то надеялась… А он дал эти сто рублей — и все стало ясно! И хватит с меня цирка!

Мадмуазель Мари внезапно разрыдалась. Лабрюйер выскочил из комнаты, сбежал по кривым ступенькам, оказался во дворе, поскользнулся на влажных листьях, чуть не растянулся. На вокзал он шел быстро, не зная расписания поездов и боясь, что увидит лишь последний вагон уходящего. Оказалось — у него еще полчаса. Он сел на лавку под навесом и повторил про себя приметы «Монте-Кристо: высокий, с проседью, любезный, атлетического сложения…

«Атлет»?..

Теперь нужно было решиться наконец и рассказать Каролине всю эту собачью историю. Потому что попытка выдать мадмуазель Мари за «Птичку» и приписать ей прогулки с гарнизонными офицерами очень дурно пахла…

Изобретатели этой интриги не догадались, что бывший инспектор Сыскной полиции найдет Марию Скворцову не то что в Митаве, а хоть в Патагонии! Или же… или же хотели отвлечь его поисками с тем расчетом, что, когда он все же поговорит с девушкой, все их дела в Риге будут сделаны и погоня окажется бесполезной.

Это было бы хуже всего, — подумал Лабрюйер и вдруг понял, что самое худшее — его раскусили. Ситуация была трагикомическая — он мало что знал о планах питерского начальства, он всего лишь служил вывеской, разве что не жестяной, а его сочли настоящим контрразведчиком и вздумали водить за нос.

Но нет худа без добра — он теперь может морочить голову этой своре, отвлекая внимание от тех, кто занят настоящим делом. Значит, игры с фрау Бертой должны быть продолжены. Главное — не проболтаться ей о поездке в Митаву.

Вернувшись в Ригу, Лабрюйер взялся за переезд Каролины. Оказалось, она, приехав всего лишь с большим саквояжем, обросла имуществом. Пришлось уговориться с дворником Круминьшем — у него была тачка.

— Нашелся наш Пича? — спросил Лабрюйер.

— Нашелся. Они с соседским Кристапом куда-то спозаранку бегали. Что с них возьмешь — мальчишки.

Сопровождая дворника с тачкой и все время напоминая ему, чтобы не слишком спешил, а то фрейлен Менгель не может так быстро идти, Лабрюйер совершенно случайно встретил на Дерптской агента Фишмана.

Они поздоровались, и Лабрюйер остановился поговорить — с Фишманом у них было немало общих воспоминаний.

— Хотел бы я знать, что это за приключения с велосипедами, — сказал Фишман. — Тут по соседству два велосипеда из сарая утащили. Меня послали разбираться. Не успел взяться за дело — их вернули. Этой ночью поставили на место, и опять — не трогая замка, вытащили петлю.

— Кто-то брал покататься, — усмехнулся Лабрюйер. — Кажется, я даже знаю, чьи это проказы.

Пичу воспитывали не слишком сурово, но брать чужое запрещали — за воровство отец мог крепко выпороть. Однако велосипед — такой соблазн! Видимо, приятели, Пича с Кристапом, хотели рано утром покататься по городу, но потеряли счет времени. И то — часов у них нет, часы появятся тогда, когда парнишки сами на это сокровище заработают. Где они прятали велосипеды днем — Лабрюйер и предположить не мог. Но не удивился бы, узнав, что Пича додумался поставить их в том закоулке фотографического заведения, где хранился реквизит.

Потом Лабрюйер с Круминем втащили вещи на пятый этаж. Там прислуга фрау Вальдорф навела идеальный немецкий порядок. Фрау Вальдорф от себя прислала вазу и букет цветов — белых мелких «мартыновых розочек», а также корзинку с припасами на первый день — ароматный кисло-сладкий хлеб, какой пекут только в Риге, брусок свежайшего масла в пергаментной бумаге, полдюжины сосисок-«франкфуртеров», мисочку с картофельными блинчиками, которые оставалось только разогреть, баночку сметаны.

Дворник ушел, Лабрюйер и Каролина остались одни.

— Ну вот, — сказал Лабрюйер. — Тут вам будет очень хорошо. Мы еще натянем проволоку между вашим и моим окном, прицепим колокольчик. Вы в любое время сможете позвать меня.

— Не беспокойтесь, я справлюсь без вашей помощи, — отрубила Каролина.

Лабрюйер посмотрел на нее, прищурясь, и вдруг понял, что не скажет ей ни-че-го. По крайней мере сегодня.

Он представил себе встречу Каролины и Енисеева. Каролина скажет: этот чудак от безделья полез в цирк искать собачьего отравителя, случайно набрел на гостей из «Эвиденцбюро», привлек к себе их внимание, растерялся, перепугался, прибежал звать на помощь. А уж что ответит на это ехидный Аякс Саламинский — лучше было и не воображать.

Пока сделано немало, обнаружены странные, но имеющие смысл связи, — так сказал себе Лабрюйер. Но прямых доказательств, что фрау Берта — или «Клара», или, что скорее, «Птичка», нет. Равным образом мужчина, который убрал из Риги мадмуазель Мари, чтобы пустить Лабрюйера по ложному следу, вполне может оказаться «Щеголем» или «Атлетом»… а может и не оказаться…

И еще — история с Ольгой Ливановой…

Поневоле ощутишь себя тем самым господином из поговорки, что пытается сидеть на двух стульях!

Размышляя, Лабрюйер уставился на носки своих сапог. А когда поднял взгляд — обнаружил, что Каролина смотрит на него не просто внимательно и строго, а словно бы с вопросом: ну, когда же ты заговоришь?

А никогда, мысленно ответил Лабрюйер, причем с немалой злостью. В нем опять взыграло мрачное упрямство.

Конечно, он понимал — рано или поздно заговорить придется. Но не сейчас, когда у него — одни догадки. Конечно, эти догадки могут быть очень полезны Каролине, Барсуку и тем, кто приехал на подмогу из Питера. Но Лабрюйер хотел предъявить что-то более серьезное.

Он видел, что его не хотят брать в компанию. Умолять, чтобы взяли, — не желал. Пусть сами попросят, а то и побегают за человеком, который, кажется, разоблачил фрау Берту и взял след «Атлета»!

— Пойдем, Леопард, — сказала Каролина. — Куча дел. Нужно нашу конторскую книгу проверить, свести приход с расходом. Нужно посмотреть, какие карточки еще не забрали. Я заказала все, что нужно для составления реактивов, пусть Ян съездит, получит… Пойдем, время не терпит.

— У вас утомленный вид, лучше бы вам полежать, вздремнуть.

— Ничего, пораньше приду и лягу.

Они вернулись в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера» и не мудрствуя лукаво занялись делами. Потом Лабрюйер забрал у госпожи Круминь вычищенное пальто и пошел домой — переодеться.

Пальто он нес в наволочке, и надо ж было случиться, что на углу Гертрудинской и Александровской он столкнулся со стайкой дам. Это были госпожа Морус с подругами и госпожа Красницкая.

Дамы не заметили его, так были заняты своим чириканьем, — все кроме одной.

Госпожа Красницкая посмотрела на него с тревогой. Он вдруг сообразил — ей передалось то чувство неловкости, которое им овладело: в самом деле, почтенный господин слоняется по городу с наволочкой! Он резко отвернулся.

Дома он оделся понаряднее, взял ормана, по дороге в цирк купил цветы — корзину белых лилий, дополненных какими-то мелкими цветочками и благоухающих на всю улицу. Ручка корзины была украшена двумя большими полосатыми бантами, бело-голубыми. Продавщица, когда он выбрал это великолепие, сказала, что такую корзину имеет смысл дарить на свадьбу. Но ничего дороже в лавке не нашлось, а Лабрюйеру, чтобы выпросить прощение, требовался очень дорогой букет.

Начиналась игра.

Не имея актерских способностей, он все же умел исполнять несложные роли. В оперетте «Прекрасная Елена» и лицедействовать не пришлось, только петь, — за двоих лицедействовал Енисеев, а Лабрюйер вызывал хохот в зале насупленной физиономией. Но, еще при Аркадии Францевиче, когда ловили убийцу гимназиста, несколько агентов, переодевшись скупщиками шерсти, ходили по хуторам, просились на ночлег. И никто не заподозрил в Лабрюйере полицейского.

Если фрау Берта — агентесса (или агентша?), то переиграть ее будет мудрено. К счастью, она считает Лабрюйера дураком. Счастье, конечно, сомнительное. Но австрийская немочка явно не знает русской пословицы «Цыплят по осени считают».

Когда Лабрюйер прибыл в цирк, представление уже началось. Это его вполне устраивало — сунув дежурному у служебного входа гривенник, он со своей корзиной направился за кулисы. Там он первым делом сдал корзину униформистам.

Колесницу с насестами для голубей еще не выкатили, зато стояла у форганга другая колесница, не только увитая гирляндами, но и обвешанная электрическими лампочками. В колеснице сидела дама, сверкающая бриллиантами. Белая лошадь пританцовывала — сама, по собственной воле, проделывала пиаффе, довольно трудную фигуру выездки, рысцу на месте. Рядом служитель держал на поводке двух больших догов.

Лабрюйер помнил этот номер — лошадь, запряженная особым способом, показывала всевозможные трюки, доги бежали рядом и крутились в пируэтах, лампочки сияли, публика аплодировала. Он отошел в сторону, ближе к конюшне, чтобы никому не мешать и дождаться фрау Берты.

Музыка на манеже стихла, занавес раздернулся, униформисты потащили в форганг тринки — высокие постаменты из металлических трубок, на которых артисты, исполнители номера «Икарийские игры», устраивались вверх ногами и жонглировали бочками, колесами, целыми бревнами, а также маленькими мальчиками, подбрасывая их так, что ребятишки делали сальто. Четыре тринки они поставили справа от форганга и снова выбежали на манеж, выстроились почетным караулом — чтобы дама на колеснице выехала по-королевски.

Потом были еще два номера и, наконец, появились фрау Берта и маленькая фрау Эмма. С ними была совсем юная, лет шестнадцати, девушка.

Лабрюйер остро позавидовал Янтовскому — тот умел обращаться с дамами. Тот бы устремился к фрау Берте с ослепительной улыбкой и со своим неизменными «Падам до ног!» — и прощение было бы получено.

А что мог Лабрюйер? Устраивать амурную сцену у всех на виду он уж точно не мог. Ослепительной улыбки не имел. Только — таращиться на даму, всем видом показывая: сжалься над дураком!

Фрау Берта быстро подошла к нему.

— Ты потом все объяснишь, — прошептала она. — Потом, не здесь, после представления…

Запах ее диковинных духов перебивал неистребимые звериные ароматы закулисья, которые, к неудовольствию публики, просачивались и в фойе.

— Объясню, конечно, — ответил он.

Легенду Лабрюйер сочинил отличную — увидел человека, которому давно собирался дать порядочную оплеуху, не удержался, понесся в погоню и, естественно, его упустил.

Фрау Берта на тысячную долю мгновения прижалась к нему, отступила назад — и тут доносившийся с манежа бравурный марш был перекрыт женским криком.