Батареи Магнусхольма

Глава седьмая

Конечно же в Лабрюйеровой жизни такое случалось — в бытность сперва полицейским агентом, потом инспектором Сыскной полиции. Когда охотишься за воровской шайкой или фальшивомонетчиками, вполне можешь оказаться не охотником, а добычей, чаще всего — ненадолго, но кое-кому из товарищей-агентов сильно не повезло…

Такое предупреждение в то время прозвучало бы с укором: что ж ты, растяпа, не заметил слежки?

Но «то время» сменилось «этим временем» — тогда Лабрюйер не нанимался служить в контрразведке.

Он чуть было не выпалил: кто следит?!

Но Каролина за ним наблюдала — и лучше было ее такой новостью пока не смущать. Это мог оказаться всего лишь кто-то из «крестников» — мошенников, с легкой руки Лабрюйера много лет назад оказавшихся за решеткой и теперь процветающих на воле.

— Как бы нам встретиться? — этот ответ Янтовскому прозвучал, кажется, спокойно и даже безразлично.

— Я пришлю тебе билеты в кинематограф. Дело, кажется, серьезное — к тебе двух топтунов приставили. Настоящих. Куда доставить билеты?

Лабрюйер задумался. Два топтуна — это еще не значит, что их только двое… И топтун — это мастер своего дела, который трудится не из любви к искусству, а за деньги для нанимателя.

— Может, мне в управление прийти?

— Я одного из них узнал — он на нас пару лет назад работал. Так что во избежание…

— Понятно. Может, наши что-то проверяют?

— Может, и так. Ну так куда слать билеты?

— Да прямо ко мне. Есть у тебя дама сердца? Ну так пусть принесет, а я ей бесплатно сделаю фотографические карточки.

Янтовский рассмеялся.

— Я сестру пришлю. Ей ни в одном ателье не могут угодить. Ты постарайся. Ну, падам до ног!

Лабрюйер повесил трубку и крепко задумался.

Кому и на кой черт он понадобился?

Вряд ли кто заинтересовался господином Гроссмайстером и даже господином Лабрюйером.

Но вдруг — Леопардом?

Тогда все-таки придется обрадовать Каролину…

Билеты в «Гранд-кино», что на Романовской, принесла прехорошенькая молодая дама — фотографировать такую одно удовольствие. Каролина взялась за дело с большим воодушевлением, а потом уговорилась с сестрицей Янтовского о совместном походе в знаменитую кондитерскую при ресторане Отто Шварца — поесть маленьких и безумно вкусных штопкюхенов со взбитыми сливками.

Фильм явно выбирала дама — это была «Бездна» с Астой Нильсен, душераздирающая драма, в финале которой героиня насаживала на кинжал неверного любовника. Лабрюйер слыхал, что рыдающих зрительниц под руки выводили из зала.

Он шел на Романовскую через Александро-Невский храм — пусть топтуны поломают головы! В храме он потолковал с женщиной, состоящей при свечном ящике, с молодым батюшкой, недавним выпускником семинарии, спросил почтенного ветерана про образ Николая-угодника, оставил на подоконнике завалявшуюся в кармане бумажку — это была записка от фрау Вальдорф о необходимости утеплить к зиме окна. Выйдя из храма, он остановил ормана и укатил к кинематографу, оставив топтунов разбираться с бумажкой.

Янтовский ждал в фойе, сильно смахивая на петуха в курятнике: посмотреть кровавую драму пришли главным образом женщины. В зале, под аккорды тапера, почти не глядя на экран, они и побеседовали.

— Ну, слушай, — шептал Янтовский. — Я в тот день прогулялся до Александровской. Линдер просил заглянуть во «Франкфурт-на-Майне», полюбопытствовать насчет номеров, где играют по большой. И я потом видел, как ты неведомо откуда возвращаешься по Романовской. Я встал на углу, возле нищих, понаблюдал. Они очень толково вели тебя вдвоем. А судя по тому, как возле перекрестка отстали — уже знают, где ты живешь. То есть не первый день за тобой таскаются. Если бы у меня был маленький ручной фотоаппарат, знаешь, я видел такой, называется «Атом», я бы их для тебя заснял.

— Вряд ли. При съемке важна выдержка, это я тебе потом объясню…

— Ну, ладно. Один — ты его, может, даже помнишь. По бумагам проходил как «Пуйка», он у Линдера был информатором и не только. Еще при господине Кошко его использовали. Щупленький, как парнишка, а лет за тридцать, лицо маленькое, мордочка остренькая, похож на щипача, прижмется к тебе в толпе — и уходит с твоим бумажником.

— А второй?

— Второй покрупнее, одет как рабочий — хорошие сапоги, тужурка, кепка. Тужурка вроде бы черная или темно-синяя. Волосы, сколько можно разобрать, очень коротко стрижены. А Пуйка — в пальтишке, явно с чужого плеча, в котелке, с тросточкой.

— Понятно. Значит, следят за ателье…

— Да, за ателье и за тобой.

— Может, все-таки мазурики? — в голосе у Лабрюйера прозвучала неожиданная для Янтовского надежда.

— Может, и они, только на кой ляд им твои фальшивые пальмы и чучела? Ты ведь не такие деньги зарабатываешь, чтобы ради них ателье грабить. Хотя для Пуйки и это — сокровища Голконды, но тот, кто их нанял, явно располагает средствами… Ну, я предупредил, а ты — как знаешь.

— Дженкуе бардзо, пан Янтовски…

Они некоторое время молча смотрели на экран, где металась в безмолвном отчаянии Аста Нильсен. Потом Янтовский, решив, что любовная драма — напрасная трата времени, встал и вышел, не дожидаясь душераздирающей сцены убийства. Пять минут спустя вышел и Лабрюйер.

Он шел в фотографическое заведение очень задумчивый. Похоже, начинались события, о которых его предупреждали, когда он из упрямства и желания перещеголять Аякса Саламинского поехал наниматься агентом в контрразведку.

— Чего-то такого следовало ожидать, — сказала Каролина, узнав про топтунов. — Пойду покурю, подумаю, что тут можно сделать… и какая от них, мерзавцев, возможна польза… Говорите, одного вы можете знать в лицо?

— Да, я даже припоминаю его образину. У полицейских инспекторов и агентов часто бывают осведомители, которых они держат в секрете даже от сослуживцев. Как говорится, что знают трое — знает и свинья.

— Не знала такой поговорки… душка…

— Нужно связаться с начальством.

— Это — само собой. А камера «Атом» у меня в багаже имеется. Где Петька?

— На что он вам?

— Буду учить работать с «Атомом». Парнишка он неглупый, быстро все поймет. Если топтуны следят за нашим заведением хотя бы три дня, то они и меня заметили. А Петька приходит и уходит через черный ход. И кто подумает, что у мальчишки может быть спрятана на груди фотокамера?

— Сейчас за ним схожу.

Пича, узнав, что будет выслеживать воров, которые покушаются на «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», пришел в восторг и даже был готов изничтожить их приемами штыкового боя.

На следующий день Лабрюйер пешком, чтобы топтуны хорошенько прогулялись, отправился в Московской форштадт — на авось, не слишком надеясь застать дома выпивоху Аннушку. Каролина с Пичей вышли заранее, поехали трамваем и подкараулили Лабрюйера в назначенном месте — у виадука на Мельничной улице.

Лабрюйер не знал, где они спрятались, да и не желал знать. Пройдя под виадуком и оказавшись в форштадте, он убедился, что выпивохи дома все еще нет, и пошел в сторону вокзала. Оттуда он взял ормана и поспешил в фотографическое заведение — там оставался один Ян, и, хотя Каролина кое-чему его уже научила, сам бы он со съемкой группы или ребенка не справился.

В заведении ждала дама. Она сидела в кресле и листала альбом с лучшими работами Каролины. Увидев входящего Лабрюйера, она встала и сделала шаг навстречу, протягивая руку для поцелуя.

— Фрау Шварцвальд? — Лабрюйер не на шутку удивился. — Что же вы не предупредили? Я бы ждал вас. Добрый день!

— Добрый день, — ответила артистка, явно очень взволнованная. — Я хотела сперва телефонировать из дирекции, но там столько народа… Я спросила Иоганна, он дал адрес… Иоганна Краузе, господин Лабрюйер, он от вашего ателье в восторге!

Лабрюйер вспомнил молодого атлета и усмехнулся, потому что память тут же подсунула брюзгливую физиономию эмансипэ, вынужденной фотографировать полуголых мужчин.

— Я тронут. Чем могу быть вам полезен, фрау Шварцвальд?

— Господин Лабрюйер, фамилия «Шварцвальд» досталась мне в наследство от покойного мужа, отказаться я от нее не могу — меня все импрессарио знают под этой фамилией, публика тоже… Но я ее ненавижу! — воскликнула артистка. — Прошу вас, называйте меня просто Бертой. Меня так все в цирке зовут. Мне это будет приятно…

— Хорошо, фрау Берта.

— Пожалуйста, помогите мне снять шляпу. Я надевала ее в спешке, булавка попала за ухо, это так неудобно…

Давно, очень давно Лабрюйер имел дело с дамскими шляпами. Он так и не понял, в чем заключалась его помощь; вроде всего лишь придержал поля… Это было довольно сложное сооружение, широкие поля из черного фетра, поверх них — целая гармошка из заутюженного лилового атласа, если растянуть ее — аршина четыре, не меньше, и складки этой гармошки были прихвачены розой, искусно сплетенной из черной соломки.

Потом фрау Берта расстегнула лиловое бархатное пальто, нарочито широкое и бесформенное — последняя парижская мода, однако! — с огромными пуговицами и явила взорам тонкий стан, прелесть которого подчеркивало облегающее черное платье с чуть завышенной талией.

Сейчас, накрашенная очень умеренно и одетая, как положено приличной даме, она понравилась Лабрюйеру куда больше, чем в своем ярком цирковом наряде. К тому же тогда, в цирке, от нее не то что пахло, а разило гримом. Сейчас Лабрюйер ощутил тонкий аромат — кажется, персидской сирени…

— Я, кажется, совсем растрепана, — сказала фрау Берта, трогая пышные тускло-рыжие волосы, уложенные в бандо. — Я так торопилась… Прическа еле держится…

Отдав пальто Лабрюйеру, она опять села за круглый столик. Но сейчас тяжелое пальто не мешало ей, и она закинула ногу на ногу. Поза была привычная, довольно острое колено натянуто черную ткань, и в позе была та самая гармония, что у всадницы, сидящей в дамском седле. Лабрюйер, заинтригованный таким началом, сел напротив.

— Видите ли, господин Лабрюйер, у меня к вам просьба. Я хочу сделать доброе дело, — сказала Берта. — Сейчас в Риге только и разговоров, что про зоологический сад. Все жертвуют на него, кто сколько может, есть богатые люди, которые собираются за свой счет купить животных. А кое-кто даже помещения для них строит. Я узнавала — еще в августе открыли павильон для хищных птиц, на него деньги пожертвовал советник коммерции господин Гусев. А павильон для обезьян оплатил советник коммерции господин Фогельзанг!

— Но это же довольно большие деньги. И вы вряд ли представляете себе, что такое строительство, — поняв, что дело пахнет артистическими безумствами, заметил Лабрюйер.

— Нет, представляю. Но я тоже хочу помочь! У меня, видите ли, полсотни голубей. Я их приобретаю, приобретаю, остановиться не могу. А не все годятся для обучения. У меня есть птицы породистые, дорогие, очень красивые, но совершенно бестолковые! И я решила подарить их зоологическому саду вместе с их домиком, к которому они привыкли. Более того — я туда отправлю на несколько дней свою Эмму, чтобы она поучила служителей, как обращаться с породистыми птицами.

— Это похвально, а чем я могу помочь?

— Я артистка, господин Лабрюйер, и всегда нуждаюсь в рекламе. Если бы вы сделали хорошие фотокарточки — как я передаю голубей дирекции зоологического сада, как учу обращению с ними… Понимаете, эти репортеры!.. Они всегда поймают тебя в ту минуту, когда ты зеваешь или морщишься! А ваша фотографесса — мне ее все очень хватили! Она сделала такие карточки наших борцов, что публика визжит от восторга! Я бы надела парижское платье, я бы позировала, как полагается… вы ведь поняли меня?..