Батареи Магнусхольма

Глава двадцатая

Лабрюйер иногда бывал некстати пунктуален.

Сам он объяснял это долей немецкой крови. Ею же — свою неожиданную мрачность, случавшуюся тоже некстати, и необщительность. Вернее, та общительность, которую взращивали и возделывали в добропорядочных немецких семействах, была ему чужда, и он иногда успешно скрывал это, притворяясь своим в застолье, а иногда скрывать не желал.

Алкоголь позволял быть обычным веселым человеком. Удивительно еще, что сей соблазн удалось одолеть сравнительно легко.

Придя на нужный перекресток ровно в указанное время, Лабрюйер там никого не обнаружил и хмуро сказал сам себе: непорядок, да и можно ли ждать порядка от человека таких кровей? Не то чтобы Лабрюйер не любил чистокровных русских, — он отлично ладил со всеми, кто вел себя с ним по-человечески, да хоть с китайцами, но Хорь задирал нос, и тут уж всякое лыко шло в строку. Хорь был самой заурядной русской внешности, более того — какой-то деревенской внешности, и Лабрюйер, отдав должное его актерскому мастерству, все же был сильно недоволен тем, что не разгадал маскарада.

Прогуливаться по Парковой он не стал — мало ли кто там теперь бродит, мельтешить незачем. Торчать на углу тоже было незачем. Лабрюйер, не останавливаясь, миновал перекресток, прошел до улицы Паулуччи, перешел на другую сторону и вздохнул: парк на ночь запирался, а хорошо было бы посидеть на чугунной скамейке…

Хорь опоздал на пять минут, но извиняться не стал.

— Идите первый к той лестнице, я за вами, — приказал он.

Лабрюйер и пошел — вплотную к стене, быстрой легкой поступью, почти пробежкой. В пространство, образованное ступеньками и дверью, он не сошел и не соскочил, а как бы стек и сразу уселся поудобнее. У Хоря это так ловко не получилось, и Лабрюйер быстро подхватил его, чтобы начальство не вмазалось лбом в дверь.

— Погребок еще открыт, там студенты бузят, — сказал Лабрюйер. — Слышите? И его не закроют, пока эта бесноватая публика не уберется. Выпивают-то они немало.

— Дверь вовнутрь открывается?

— Да, и вы ее чуть лбом не отворили.

— Тогда — ничего.

Хорь, видать, тоже был упрям.

Теперь, находясь примерно посреди квартала, Лабрюйер мог окинуть его взглядом. На Парковой стояли четыре автомобиля, из них два — заведомо черных.

— Вы ничего не хотите рассказать? — вдруг спросил Хорь.

— О чем?

— О своих визитах в цирк. Тогда, когда вы туда повадились, мы еще не поняли, что такое фрау Вальдорф и борцы. А вы туда ходили, как на службу.

— Значит, за мной следили и знали, что я пошел в цирк? — сердито спросил Лабрюйер.

— Пришлось. Мы не знали, можем ли на вас положиться, Леопард, — сказал Хорь. — Вас нам… Ну да ладно. Вы ведь могли поверить фрау Шварцвальд и сказать ей лишнее. Один раз удалось отогнать от вас эту даму моей беременностью, но в другой раз было бы сложнее — пожалуй, пришлось изобразить бы преждевременные роды. Так что извините — когда имеешь дело с хитрой тварью, лучше перестраховаться.

— Меня вам навязали. Требовался рижанин, который хорошо знает город и горожан. Время, наверно, поджимало — ничего получше не нашлось, — язвительно ответил Лабрюйер. — Ну так это вы уж извините!

— Обменялись любезностями, — заметил Хорь. После чего они оба молча таращились на цирковые ворота.

— Это не имело отношения к вашим делам, — наконец сказал Лабрюйер. — Просто я помог найти отравителя цирковых собачек. Вот и все. Соскучился по своему проклятому ремеслу, понимаете?

— Понимаю. А фрау Шварцвальд оказалась очень понятливой особой.

— Она что-то от меня узнала? Я разболтал государственные тайны?

— Хотел бы я сам знать, что эта публика от вас узнала. Уж если за вами следили — то могли до чего-то докопаться.

— Не могли. Поскольку я был для вас живой вывеской, только что не из жести склепанной, и сам ничего не знал, то они могли ходить за мной хоть до второго пришествия.

— Это вы сейчас так говорите.

— Вы запутались и пытаетесь понять, что делали не так, господин Хорь. И, конечно, ищете виновных, — жестко сказал Лабрюйер. — В ваши годы такое случается.

Хорь не стал возражать — похоже, очень удивился суровому отпору.

И опять они молча смотрели на ворота, а время меж тем шло и шло, а студенты за дверью пели совсем уж дурными голосами знаменитый и пресловутый «Gaudeamus igitur».

Вдруг Хорь стал тихонько подпевать:

Виват университет,
Общий наш учитель,
Совершенный чистый свет,
Прошлых нам веков завет,
Будущих хранитель!
Ура вам всем, голубушки,
Красные девицы!
Хвала и вам, молодушки,
Добрые вы матушки,
Умницы, не львицы!
Проклят будь космополит,
Недоносок жалкий,
Кто всё русское бранит,
О заморском лишь твердит,
Тот невежа жалкий!

— Странный какой-то перевод, — удивился Лабрюйер. — По-латыни так уж точно не пели.

— Я его в песеннике для кадет и юнкеров отыскал. Нельзя было пройти мимо такого курьеза, — ответил Хорь. — Однако… Однако и такое необходимо. Не всем же изъясняться по-латыни.

Он так это произнес, как будто Лабрюйер говорил исключительно на этом древнем наречии, за что заслуживал по меньшей мере десяти лет Нерчинской каторги.

Спорить с Хорем было бы смешно.

Наконец дверь заскрипела. Хорь и Лабрюйер чуть ли не прыжком вылетели из своего укрытия. Студенты, всему миру показывая свое братство, в обнимку протискивались из кабачка на улицу, долго выстраивались и колонну и, поддерживая друг дружку, удалились в сторону Мариинской улицы. Шуму они подняли — как целый полк янычар турецкого султана.

Дверь затворилась.

— Сейчас Фриц и Грета наведут там порядок и тоже уйдут, — сказал Лабрюйер.

— Вы выбрали самое лучшее место для засады.

— Другие — хуже. А страховать от пьяных студентов даже страховое общество «Россия» не возьмется.

Ясно было, что лучше с Хорем вообще не разговаривать — обязательно получится совершенно сейчас не нужная стычка.

Они стояли вплотную к стене, по обе стороны лестницы — ни дать ни взять, два атланта, подпирающие карниз над дверью в модном нынче архитектурном стиле. Только атлантов скромные рижские ваятели старались изобразить голыми по пояс, не более, а эта два были: один в пальто, другой в тужурке.

Вдруг Хорь съежился и беззвучно юркнул на ступеньки. Лабрюйер посмотрел на ворота и все понял.

По крыше кто-то пробирался, и не один — вроде бы двое.

Прятаться было поздно, Лабрюйер только закрыл лицо рукавом, моля Бога, чтобы его темное пальто полностью слилось со стеной.

Тех, на крыше, действительно было двое: один крупный, другой помельче. Крупный сбросил вниз толстую веревку (тут Лабрюйер оказался прав), ловко спустился, потом чуть ли не в объятия принял второго. Тогда только Лабрюйер понял, что второй — женщина.

Но разглядеть эту женщину он не смог — крупный мужчина, обнимая ее за плечи, бегом увлек ее к одному из двух черных автомобилей. Они уселись на заднее сиденье, мотор кашлянул пару раз, и автомобиль покатил к Суворовской.

— Черт, упустили, — сказал Лабрюйер. И с опозданием сообразил, что следовало вызвать Вилли Мюллера — тот с радостью бы ввязался в ночную погоню.

— Черта с два, — ответил Хорь. И замахал правой рукой.

На этот знак отозвался шофер второго черного автомобиля и подкатил к дверям погребка.

Это был Росомаха.

— Садитесь же! — велел Лабрюйеру Хорь. — Если бы вы раньше рассказали про свои цирковые похождения — больше толку было бы.

— Если бы вы больше мне доверяли, я бы знал, насколько важны эти похождения.

— Да будет вам, — сказал, не оборачиваясь, Росомаха. — Ну, вот сейчас и проверим, на что годится мотор в двадцать четыре лошадиные силы…

На нем был шоферский шлем со сдвинутыми на лоб очками.

— Разве такие уже есть? — спросил Лабрюйер.

— Мы купили прямо на заводе, я сам поменял. Скоро «Руссо-Балт» их начнет печь, как кухарка — блины. Есть уже и в тридцать пять лошадиных сил, и даже больше. Но с этой таратайкой мы малость поколдовали. Сейчас посмотрим, что такое наш «Руссо-Балт» против их «мерседеса»… Держитесь, господа!

«Мерседес», подобравший беглецов из цирка, шел по пустой улице, не слишком балуясь со скоростью. «Руссо-Балт» держался сперва в доброй четверти версты от него. Потом «мерседес» свернул налево, на Матвеевскую.

— Черт возьми, что им опять нужно в Кайзервальде? — спросил Хорь. Это был вопрос риторический — Лабрюйер не знал, что тут можно сказать, а Росомахе было не до риторики.

— Мы сейчас поедем прямо, свернем на Ревельской и выедем на Карлининскую, пропустив их вперед… И там уже придется рисковать… — сказал Росомаха. Если в центре города — и то один автомобиль, идущий в кильватере у другого, выглядит подозрительно, то там — сами понимаете… Местность такая, что в ней автомобили видят очень редко, к тому же — ночь, к тому же — дорога идет мимо кладбища. Странно выглядят господа, которые ночью решили посетить кладбище…

— Упустим, Росомаха… — чуть ли не простонал Хорь.

— Попробуем не упустить. Правда, они, если захотят, пойдут со скоростью чуть ли не восемьдесят верст, но там такая дорога — лучше не рисковать.

— Упустим!

— Не говори под руку, Хорь.

Лабрюйер молчал и думал: у Хоря непременно должен быть дурной глаз. И оказался прав — Хорь сглазил погоню, посреди Кайзервальда «мерседес» потерялся в узких, проложенных в лесу, улочках.

— Ну, Хорь, извини, — виновато сказал Росомаха. — По-моему, они так вильнули, нас на хвосте заметив.

— Заметив, не заметив… Где их теперь искать? — свирепо спросил Хорь.

— Кайзервальд не очень-то велик, — вмешался Лабрюйер. — Отсюда до зоологического сада не более, чем полверсты. Кусты еще не все облетели, можно прочесать местность. Автомобиль — не иголка в стоге сена, гаражей тут еще не завели.

Хорь подумал несколько секунд и выскочил из «Руссо-Балта».

— Росомаха, отгони колымагу назад. Потуши фары, достань револьвер, сиди и жди.

Росомаха вылез, открыл стекло правой фары и погасил огонек в керамической горелке. То же он проделал и с левой фарой.

— Смотри ты, и стекло совсем не закоптилось, — удивился он. — Так я встану вон там, за тем поворотам. Что бы им тут проложить улицы пряменько, продольные и поперечные? А накрутили, напутали! Зачем, спрашивается, такой лабиринт?

— Для живописности, — ответил Хорь. — Леопард, мы пойдем параллельно…

— Тут нет параллельных улиц, — возразил Лабрюйер. — Они по-всякому загибаются. Там, где отходят от главной, от Кетлерской, сперва только выглядят параллельно. Мы просто потеряем друг друга.

И тут Хорь уставился на Росомаху чуть ли не с ненавистью.

— Шестьдесят пять рублей, шестьдесят пять рублей! Игрушка для наследника-цесаревича! — передразнил он, именно передразнил — своим голосом вменяемые люди так не говорят. — Сэкономили! Завтра же шлем в Питер запрос — и пусть высылают первым поездом!

— Ты смутно представляешь себе устройство этой штуки, — преспокойно ответил Росомаха. — Ты в фотографии дока — вот ею и занимайся. А этот детский беспроволочный телеграф с собой по лесам не потащишь. Его устанавливают в определенном месте. Англичане — молодцы, но до переносного пока не додумались. Опять же — азбука Морзе. Передавать и принимать за один день не научишься.