Батареи Магнусхольма

Глава четвертая

Вернувшись в ателье, Лабрюйер отнес контрольки Каролине, которая уже ждала в лаборатории.

— Вы что-то мрачны, душка, — сказала фотографесса. — Я уж думала, не дождусь вас.

— Помрачнеешь тут…

Злясь на себя за ребяческую доверчивость, Лабрюйер рассказал Каролине про господина Красницкого и Орлеанскую деву. В собачью историю решил ее не посвящать — мало ли, донесет питерскому начальству, что агент Леопард дурака валяет…

— Нужно как-то Моруса предупредить, и Семецкого тоже, — решил он. — Кузина, будете печатать карточки — сделайте для меня полдюжины с этой дамой. Лицо в медальоне, без жестяных доспехов.

— При нашем ремесле, душка, семейство карточных шулеров тоже может пригодиться, — ответила Каролина. — Такие люди, если их прижать, берутся за неприглядные поручения.

— Сам знаю…

— Может, у них уже хвост замаран. Давайте-ка, душка, перешлем портретик в Питер. Глядишь — получим кнутик, чтобы этой запряжкой править…

— Хорошая мысль.

Лабрюйер не думал, что способен вложить в два простых слова столько злости. Вдруг очень захотелось устроить Орлеанской Деве хоть мелкую пакость; желание недостойное, да и не виновата мошенница, что показалась старому дураку Иоанной д’Арк, но, может, от осознания маленькой мести на душе посветлеет?

Он оставил Каролину в лаборатории, зашел к Круминю, послал Яна на помощь фотографессе, сам пошел домой. Как всякий холостяк, он держал дома запас продовольствия и поужинал бутербродами с копченой рыбой и чаем. И успокоился.

Утром его ждала маленькая неприятность. Когда он шел дворами с Гертрудинской в свое фотографическое заведение, его встретили сестрицы, Марта и Анна. Им бы полагалось шить у окошка, но они вышли во двор — явно подкараулили Лабрюйера и не стеснялись этого.

— Господин Гроссмайстер, мы хотим вам сказать… Эта особа, фрейлен Менгель… Эта особа ведет себя недостойно! — заговорили они наперебой. — Неприлично! Недопустимо!

— А в чем дело?

— Она два раза не ночевала в своей комнате. Она уходила в десять вечера, а возвращалась в два ночи! Вы понимаете, что это означает?!

Это означало, что блюстительницы нравственности допоздна не спали, чтобы собрать доказательства непристойного поведения Каролины.

— У фрейлен Менгель в Риге есть пожилая родственница, которая нуждается в уходе… — Лабрюйер задумался, где бы поместить старушку, подальше от Александровской улицы. — Кажется, где-то в Агенсберге.

Агенсберг был тем хорош, что на другом берегу Двины, добираться туда днем, через понтонный мост, — еще куда ни шло, есть и орманы, и пароходы, а выбираться оттуда ночью — большая морока.

— Мы не хотим жить рядом с такой особой, — сказала старшая сестрица, Марта. — Мы не такие.

Из чего следовало, что вранью Лабрюйера девицы не поверили.

— Вы ошибаетесь, — ответил он. — Фрейлен — самого благородного поведения. Ее не интересуют такие вещи.

А сам еле удержал усмешку: значит, Каролина уже выполняет тайные задания питерского начальства. Конечно, могла бы хоть намекнуть. Но если ей велено соблюдать обстановку строжайшей секретности — пускай соблюдает. Потому что пока его, Лабрюйера, дело — фотографическое ателье. И если для него будут более соответствующие новому ремеслу поручения — ему об этом скажут.

В фотографическом заведении его ждала неприятность — соседские мальчишки побили Пичу. Расквасили ему нос, подбили глаз, наставили синяков, но Пича держался стойко. Причину драки не сказал никому, и дворник Круминь, пришедший сказать, что сынишка в ближайшие дни не работник, даже спросил Лабрюйера, не знает ли он чего о происшествии; может, Пичу мальчишки и раньше преследовали, а он молчал?

Лабрюйер расспросил о подробностях. Оказалось, Пичу отнял у драчунов старый городовой Андрей.

Говорят, пуганая ворона куста боится, а Лабрюйер, связавшись с контрразведкой, стал хуже всякой вороны: что, если кто-то уже присматривает за «Рижской фотографией» и пытается через Пичу собрать сведения? Оставив заведение на Каролину и Яна, Лабрюйер пошел отыскивать Андрея. Тот жил по соседству, в деревянном домике, в самой глубине квартала. Домик имел по меньшей мере три выхода, каждый — в отдельный двор, дворы эти были — с гулькин нос, однако с собственными лавочками и грядками. Как раз на такой территории Лабрюйер и обнаружил старика. Тот был не один, а с Пичей.

Как всякий отставной унтер-офицер, подавшийся в городовые, Андрей понимал службу так: будь строг с чужаками, договаривайся полюбовно со своими, и будет тебе в жизни счастье. Он за десять лет службы узнал все рижские наречия, включая цыганское, а сейчас разговаривал с Пичей по-латышски. Разговор был странный, Лабрюйер даже забрался на перекладину штакетника, чтобы заглянуть во двор и понять смысл. Оказалось — Андрей учил Пичу приемам штыкового боя.

Его поучения были просты и надежны: коли ты уродился низкорослым, то умей защитить себя всем, что подвернется под руку, и дворницкая метла в умелых руках — страшное оружие. Опять же, уличная драка — не то событие, где призывы к совести хоть что-то значат. Если на тебя кидаются двое — отбивайся от двоих, вот и вся недолга.

Заместо ружья со штыком у Андрея была эта самая палка от метлы, и он ею с блеском показывал приемы — лучше, пожалуй, чем в молодые годы на полковом плацу. Лабрюйер даже залюбовался.

Потом он, как полагается приличному господину, вошел в калитку и завел разговор о драке.

Андрей объяснил — Пича ходил по каким-то своим делам через квартал наискосок, дворами; мальчишки, вообразив себя хозяевами, стали требовать плату за проход, сперва в шутку, потом уже не в шутку, он же продолжал ходить из чистого упрямства, хотя обходный путь, по улицам, был всего минуты на две длиннее. И вот теперь, из того же упрямства, пришел учиться бою.

Лабрюйер это одобрил и спросил будочника, нельзя ли и ему присоединиться к урокам.

Поступая на службу в Сыскную полицию, Лабрюйер бойцом не был — а был неутомимым ходоком, метким стрелком, знал несколько ухваток рукопашного боя, кое-чему обучили товарищи, имел тяжелый кулак; этого хватало. А вот теперь, когда он сам не знал, какие приключения предстоят, следовало, пожалуй, поучиться тому, о чем говорил Андрей; искусству воевать подручными предметами. А тому можно было верить — он на всякие драки насмотрелся.

Андрей удивился господской блажи, но согласился дать несколько уроков.

Разобравшись с Пичиными бедами, Лабрюйер поспешил в цирк. При этом он чувствовал себя шкодливым котом, что втихомолку стянул со стола гирлянду пахучих франкфуртеров и тащит в надежное место. Для кота сосиска — счастье, а для агента Леопарда, заскучавшего в роли почтенного обывателя, возможность раскрыть тайну отравления собачек — счастье.

Утром в цирке было шумно — репетировал оркестр, на манеже скакали акробаты, там же пристроился с чемоданом мячей и булав жонглер. За кулисами оборудовали закуток для занятий атлетов, и в этом закутке тягали гири Штейнбах, Краузе, еще четверо плотных мускулистых борцов, одетых как попало — кто в старых кальсонах, кто в широких мешковатых штанах. Там же были расстелены пыльные маты.

— О, господин Лабрюйер, доброе утро! — воскликнул Штейнбах. — Неужели наш заказ уже готов?

— Нет, господин Штейнбах, заказ большой, и когда мои служащие справятся, я сам его принесу, — по-немецки, как и собеседник, ответил Лабрюйер.

— Зачем же тогда вы к нам пожаловали? Хотите знать изнанку наших цирковых чудес? Или сами не прочь тяжести потаскать? Это теперь модно, и ваше сложение… — Штейнбах внимательно оглядел фигуру Лабрюйера, насколько позволяло пальто. — Да, ваше сложение весьма располагает.

И это было чистой правдой — борцы имели тот же тип сложения, ни одного длинноногого и худого, как молодые офицеры, Лабрюйер не заметил, у всех — крепкие плечи, мощные ляжки и икры, даже заметные животики. И еще усы — сейчас, с утра, вислые, но вечером эти длинные усы будут нафабрены и лихо подкручены, к вящему восторгу зрительниц.

— Сперва — дело, — честно сказал Лабрюйер. — Видите ли, я до того, как получил наследство и открыл ателье, служил в полиции. Вчера я видел на конюшне, как плакала мадмуазель Мари. Ваши товарищи требовали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию. Я и сам не понял, как вышел вперед и объявил себя полицейским агентом. В общем, я телефонировал сослуживцам, и они попросили меня по старой памяти расследовать это несложное дело… раз уж ввязался… Так что я отправлю собачий труп экспертам, а сам опрошу всех, кто днем бывает в цирке. Понятно же, что собачек отравили не во время представления.

— То есть по доброте душевной? — уточнил Штейнбах.

— В сущности, да. И потому, что сослуживцы сейчас заняты важным делом, им не до собачек. А я помню одну гадкую историю. Тут же, в цирке случилась. Служитель-униформист сошел с ума. Ему стало казаться, что в животных сидит нечистая сила, и он подсыпал им в пищу толченое стекло. Не хотелось бы, чтобы у вас завелся отравитель и пострадала другая живность…

Дело о толченом стекле Лабрюйер расследовал — но не в цирке. Это была склока между орманами, погибло несколько лошадей. Он хотел напустить страху на цирковой народ, чтобы ему охотнее отвечали на вопросы, и не более того.

— Так-так-так… — пробормотал Штейнбах. — Надо предупредить всех, у кого животные… Эй, Готлиб! Готлиб! Да, да, я тебя зову!

Парнишка, тащивший на манеж высокий металлический табурет на широко расставленных ногах, обернулся.

— Проводи господина к фрау Берте, — велел Штейнбах. — Она только что приехала и еще не успела раздеться. Ну, живо, живо!

Парнишка поставил табурет к стене, и Лабрюйер подивился — это под чью же задницу? Чтобы сидеть на такой штуке, нужно быть ростом — как тот деревянный святой Христофор, что стоит в будке на двинском берегу. То есть — в сажень с четвертью, не меньше.

Готлиб привел его к той гримуборной на втором этаже, которую занимала фрау Берта. Лабрюйер постучал и по-немецки осведомился, можно ли войти. Ему позволили. Дверь открыла малютка фрау Бауэр.

Фрау Берта Шварцвальд была тоща и стройна, как будто стремительно вытянувшийся за лето подросток. Однако личико она имела круглое, глаза — большие и выразительные, явно обведенные черным карандашом. Она сидела перед большим зеркалом, еще в шляпе; повернулась, и это простое движение было то ли утонченным, то ли вычурным, Лабрюйер не понял. Он сразу узнал Берту — это она стояла тогда за кулисами возле причудливой колесницы.

Вместе с ней там была красивая круглолицая женщина с невозможно пышной прической.

Лабрюйер представился и объяснил, для чего явился.

— Я тебе говорила, Эмма, что нужно забрать птиц со двора в конюшню, — сказала фрау Берта. — У меня номер с дрессированными голубями, господин Лабрюйер. Приходите, я достану вам контрамарку. У меня замечательные птицы, знатоки в восторге. Я купила английских карьеров, красавцы, умницы, прекрасная память, длинные лапки, длинные шейки, прелесть что такое! Мне привезли голубей из Вервье… но вам это, наверно, ничего не говорит?..

— Увы, ничего, — согласился Лабрюйер. — Но было бы жалко потерять таких замечательных птичек…