Батареи Магнусхольма

Глава шестнадцатая

Будильник прозвенел в семь утра. Это было время, когда цирковые артистки еще спят без задних ног, зато гостиничная прислуга давно на ногах, и, возможно, хозяин этого заведения уже занимается делами. В половине восьмого Лабрюйер уже входил в вестибюль, на ходу доставая бумажник.

Хозяина пришлось подождать, разговор был короткий. Лабрюйер напомнил, как именно он восемь лет назад помогал ловить гостиничного вора, был узнан, вручил двадцать рублей на починку двери и в уплату за содействие. Он объяснил, что шла охота на преступника, который, украв значительную сумму, на радостях малость тронулся умишком и ушел в загул. Подробностей он не сообщил — да они и не были нужны.

Поверит фрау Берта в эту историю или не поверит — он не знал, но другого ничего придумать не мог.

Спеша в свое заведение, Лабрюйер встретил на Дерптской бывшего городового Андрея. Ветеран тащил откуда-то доски.

— Опять велосипеды увели, — сказал Андрей. — Я нанялся дверь починить, да так, чтобы ее из пушки не прошибить.

— Это мальчишки, — усмехнулся Лабрюйер.

— Мальчишки не мальчишки, а пора навести порядок. Ежели у тебя есть свой велосипед, так и катайся, а ежели своего нет — так и сиди, смотри, как другие ездят! — изрекши эту вечную истину, Андрей пошел чинить дверь сарая, а Лабрюйер направился в фотографическое заведение, размышляя: мог ли быть к этому делу причастен Пича.

Первым делом Лабрюйер заглянул в закуток, где стоял реквизит. Там действительно было устроено ложе. А вот велосипедов не было. Видимо, это все же был не Пича — или прятал их в более подходящем месте.

— Господин Гроссмайстер! Господин Гроссмайстер! — услышал он женский голос и вышел в коридор, откуда его настойчиво звали. В коридоре стояли две женщины — госпожа Круминь и какая-то незнакомая, по виду — из того же слоя общества. Женщины из этого слоя носят платочки и выходят на улицу, не снимая фартуков, в которых стоят у плиты. Это они — жительницы деревянных домишек в глубине каждого квартала, это они покупают дешевую кровяную колбасу, но мечтают дать сыновьям образование.

— Господин Гроссмайстер, вы Пичу никуда не посылали? — спросила Дарта Круминь.

— Нет, а что случилось?

— Чертово отродье дома не ночевало!

— И мой Кристап не ночевал, — добавила незнакомка. — Где их только носит? Ведь могут попасть в беду!

— Если мальчишки где-то ночью бегают, то обычно стараются утром уже лежать в кроватке, чтобы мамочка пришла и разбудила, — вспомнив детство, сказал Лабрюйер. — Не могли они сразу после своих приключений побежать в школу?

— Мы были в школе, там их нет.

Женщины были сильно напуганы. Лабрюйер их понимал — Кристап и Пича в том возрасте, когда сильно тянет на подвиги. Нужно было успокаивать…

— Я сейчас телефонирую в полицию, — сказал Лабрюйер. — Может, их уже поймали. Тогда вам придется идти на Театральный бульвар или куда скажут. Значит, Петер Круминь и Кристап?..

— Парадниек, — сообщила мама Кристапа.

— Редкая фамилия… — Лабрюйер уже шел к телефонному аппарату, женщины — следом. — Я всю жизнь в Риге живу, знаю только одного Парадниека, живет напротив Марковского кладбища.

— Так это родственник мужа, младший брат его отца!

— И вы у него бываете? Он к вам сюда приезжает?

— У него огород, мы летом ездили картошку окучивать, потом два мешка картошки он нам на зиму дал, яблоки привозил, сливы…

— Так…

В голове у Лабрюйера стала складываться картина. Пока еще не слишком достоверная, но имеющая право на существование.

Эрнест Парадниек кроме огорода трудится еще и в зоологическом саду, торгует с лотка. Ему это удобно — и жалованье идет, и на кухне «горного кафе» тайком от хозяина покормят. Лабрюйер сталкивался с такими прижимистыми латышами, которые умеют экономить на самых неожиданных вещах. Стало быть, трудится он там, возможно, с весны — нужно узнать у господина Тимма, когда открылось «горное кафе». Стало быть, он изучил все дорожки между клетками и вольерами. Стало быть, знает, как проникнуть в зоологический сад, минуя и главные, и служебные ворота…

Он вполне мог рассказать юному родственнику про какую-нибудь дырку в заборе. Причем с мудрейшей целью — чтобы родственник не платил целых пятнадцать копеек за входной билет. Пятнадцать копеек — это же день жизни, причем не самой голодной жизни. Бутылка молока — восемь копеек, пара яиц на яичницу — допустим, четыре копейки, за две копейки можно взять целый фунт белого хлеба, а черного — чуть ли не полтора фунта. И целая копейка еще остается — на роскошь и деликатесы!

Пича в зоологическом саду уже однажды побывал — за счет Лабрюйера. Возможно, там побывал и Кристап. А может, и нет — кто ему деньги на трамвайный билет даст? Своих велосипедов у парнишек нет. Но все велосипеды в окрестностях им знакомы. И они знают, на каких хозяева ездят до первого снега, а то и по снегу, а какие запирают в сараях и кладовках до будущей весны.

Допустим, Пича с Кристапом давно уже присмотрели те два велосипеда, что исчезают и появляются снова. От сарая, где их хранят, до зоологического сада — пожалуй, верст семь. Что это для молодых ног?!

Электрический фонарик у дворника Круминя есть — сам Лабрюйер ему как-то подарил. Стащить и вернуть на место — несложно. А зоологический сад ночью — это же джунгли, пампасы! Это же такое приключение!

Остается вопрос — почему два охламона решили повторить это приключение. Ведь в первый раз они чуть не влипли в неприятности — когда хозяин велосипедов обнаружил пропажу. Казалось бы, хватит с вас, ребятки, подвигов, удалось вернуть велосипеды — и слава богу! Но нет, Пичу с Кристапом опять потянуло ночью на подвиги. Не всех зверей разглядели?

— Я сейчас телефонировать в полицию не буду, — сказал Лабрюйер. — Подождем еще часа два. Сходите еще раз в школу, может быть, мальчики там появились. Если нет — тогда будем их искать всерьез.

Выпроводив взволнованных матушек, Лабрюйер пошел в лабораторию — убедиться, что Каролина там. И если отсутствует — связаться с фрау Вальдорф, чтобы послала хоть кухарку взглянуть, не стало ли фотографессе плохо.

Каролина заперлась в лаборатории и ответила сварливым голосом, что занята — делает карточки с рижскими видами на продажу. Кроме того, она потребовала, чтобы Лабрюйер поискал художника — того самого, что малевал задники с морским пейзажем, старинным замком и прочими затеями, необходимыми для фона.

— На что вам? — спросил Лабрюйер.

— Рождество на носу.

— Это как — на носу? — Лабрюйер даже растерялся, до Рождества оставалось порядочно времени.

— Нужен рождественский фон — елки там, сани с подарками, ангелочки в небе. И новогодний фон нужен, я придумала — автомобиль с дырками, на котором большими цифрами — «1913», а в небе — аэропланы и еще какая-нибудь дребедень. Поздравительные карточки хорошо берут. Пока он намалюет — как раз и будет Рождество.

Лабрюйер не сразу понял, что за дырки. Каролина имела в виду отверстия, в которые клиенты, зайдя за живописный задник, просовывали головы, и на карточке толстый господин оказывался стройным авиатором, парящим в облаках, или шофером за рулем, или хоть моряком на яхте. Это баловство действительно пользовалось спросом.

— Хорошо, сейчас пошлю к нему… — тут он вспомнил, что Пича пропал. — Не сейчас. После обеда пошлю Пичу.

И Лабрюйер ушел в салон, совершенно не желая беседовать с Каролиной. Это странное создание приказало Росомахе следить за ним — пусть даже по долгу службы приказало, но все же! Вот с Росомахой он бы охотно потолковал. Мысленно изругав того безумца, который вербует в контрразведку эмансипэ, Лабрюйер занялся делом — встретил новых клиентов, помог Яну произвести съемку, потом выдавал готовые фотокарточки, потом решал с дворником важный вопрос покупки дров на зиму. Каролина была права: Рождество на носу. А после Рождества день начинает расти, ночь — сокращаться, и когда знаешь это — на душе становится чуточку светлее. Опять же, снег. Он тоже света прибавляет. Круминь имеет особые санки, чтобы убранный на улице снег свозить во двор, и там за зиму должна вырасти, на радость ребятишкам, огромная куча, в которой можно рыть норы, а по бокам устраивать скользкие спуски и кататься на собственной заднице, пока мать за ухо не отведет домой…

Эти маленькие зимние радости он помнил. Зимой вообще случалось кое-что приятное — скажем, малиновое варенье, которого осенью еще не давали, матушка выставляла на стол. Почему-то в воспоминаниях зимним блюдом были куриные и гусиные шкварки. Как давно никто не выставлял на стол плошку с ароматными горячими шкварками и не бранился, что половину шкварок сынок потихоньку утащил, а вот жареный лук не тронул…

Но до наступления зимы нужно все-таки придумать, как быть с фрау Бертой.

Она не должна догадаться, что Лабрюйер кое-что о ней знает. Более того — она всегда должна быть в поле зрения. То есть ни чересчур к ней приближаться, ни чересчур от нее удаляться нельзя. Хитрая задачка.

Был только один способ решить ее, этот способ подсказал Росомаха.

Лабрюйер дважды в жизни предлагал руку и сердце. Первый раз случился, когда ему было девятнадцать, и у девицы хватило ума отказать. Второй — когда он не видел иного пути заполучить в постель Юлиану. Она, аккуратная и строгая, должна была стать хорошей женой и матерью. Ну, не стала… Обидно, однако пережить эту потерю удалось без попыток застрелиться. А что после ее формального отказа начались пьяные похождения, так всякий полицейский сыщик знает аксиому: «после того» не означает «вследствие того».

Ну что же, подумал Лабрюйер, игра продолжается, и это те самые шахматы, о которых он как-то в детстве размечтался. Будучи неплохим игроком, он однажды ощутил себя чересчур скованным обязательными фигурами и их ходами. А вот изобрести бы шахматы, в которых кроме короля, ферзя, коня, ладьи, туры и пешки при особых обстоятельствах возникало что-то неожиданное: скажем, фигура «кенгуру», которая перескакивает через вражью фигуру, или еще какой-нибудь «носорог»…

Вот и подсунем прекрасной даме «носорога», рассуждал он, вот пусть и ломает голову, как быть с таким сюрпризом! Отказать — так обиженный жених скроется с глаз долой, а ведь он нужен, от него еще сведения не получены, гоняйся потом за ним. Согласиться — так радостный жених начнет совать нос во все дела невесты, имея на то полное право, не любовник, поди!

Совершенно ощутив себя женихом, Лабрюйер вышел во двор — спросить Круминя, не появлялся ли Пича.

Нет, Пича не появлялся. И хмурый дворник пообещал, что спустит сынку шкуру с задницы. Лабрюйер попросил подождать с этим — мальчишки могли попасть в беду. Он телефонировал в Полицейское управление, там ничего о Петере Крумине и Кристапе Парадниеке не знали. Лабрюйер попросил соединить его с Линдером.

Он объяснил молодому инспектору ситуацию: два тринадцатилетних бездельника, скорее всего, укатили на взятых без спроса велосипедах в зоологический сад, а ехать им предстояло ночью через Кайзервальд. В Кайзервальде же имеется нечто такое, к чему проявлял интерес бедный Фогель, за что и был заколот австрийским штык-ножом, так что на душе неспокойно…