Повесть о старых женщинах

III

Дик Пови сдержал слово. В четверть шестого он подрулил к дому № 49 на Динсгейт в Манчестере. Приехали! — сказал он не без гордости. — Ну, мы вернемся часа через два, чтобы узнать, какие у вас будут пожелания». Он оказался для Софьи большой поддержкой, и она могла не сомневаться, что ей есть на кого опереться.

Не тратя даром слов, Софья направилась прямиком в лавку. Снаружи она производила впечатление ювелирного магазина или скупки. И только обычная вывеска над боковым входом показывала, что в основе своей это ломбард. Мистер Тилл Болдеро прекрасно вел свое дело в Пяти Городах и в других местах вокруг Манчестера, продавая подержанное (а иногда лишь называвшееся подержанным) столовое серебро тем, кто желал сделать подарок себе или добрым знакомым. Он охотно посылал товары почтой, оставляя за покупателем право вернуть то, что ему не понравилось. Случалось ему бывать и в Пяти Городах, и как-то раз, несколько лет назад, он виделся с Констанцией. Они даже побеседовали. Он был сыном одного из кузенов покойного богача Болдеро, фиктивного партнера Биркиншо и дяди Джеральда. От Констанции он узнал о возвращении Софьи в Берсли. Констанция неоднократно говорила Софье о том, что за превосходный человек этот мистер Тилл Болдеро.

Внутри, в помещении с высоким потолком, было тесно. Лавка напоминала зверинец, в котором в клетках томится столовое серебро. Серебряная посуда и различные изделия из серебра были заключены в стеклянные витрины, доходившие до темного потолка. На прилавке под стеклом, как в застенке, лежали десятки золотых хронометров рядом с табакерками, эмалевыми шкатулочками и прочим антиквариатом. В передней части прилавка также была витрина, в которой стояли вазы и фаянсовые изделия больших размеров. По стенам были развешены картины в тяжелых золотых рамах. В особом шкафу находились зонтики с художественно отделанными ручками и дорогой бахромой. На прилавке стояло несколько статуэток. Сбоку от прилавка находилась стеклянная загородка с надписью «Жилое помещение». За прилавком располагался большой сейф. В нем копался высокий молодой человек. На двух стульях, предназначенных для покупателей, сидели, облокотясь на хрустальную поверхность прилавка, две дамы. Молодой человек подошел к ним с подносом в руках.

— Сколько стоит этот кубок? — спросила одна из дам, неосторожно поднимая зонтик среди всех этих бьющихся предметов и концом его показывая на полку под самым потолком.

— Вон тот, сударыня?

— Да.

— Тридцать пять фунтов.

Молодой человек поставил свой поднос на прилавок. На подносе были навалены золотые часы, блеск которых сливался с необыкновенным сверканием и мерцанием витрин. Он выбрал на подносе маленькие часики.

— Вот что я мог бы порекомендовать, — сказал он. — Изготовлено Катбертом Батлером из Блекберна. Гарантирую правильный ход на пять лет.

Он говорил с таким спокойствием и абсолютной убежденностью, словно был уполномоченным Английского банка.

Как ни странно, обстановка в лавке подействовала на Софью успокаивающе. Она почувствовала, что находится среди честных людей. Молодой человек бросил на Софью вопрошающий почтительный взгляд.

— Я миссис Скейлз, — сказала она. — Могу я видеть мистера Болдеро?

На лице молодого человека мгновенно появилось выражение понимания и сочувствия.

— Да, сударыня. Сейчас я его позову, — сказал он и скрылся за сейфом. Покупательницы рассматривали часики. Затем дверь в стеклянной загородке открылась, и на пороге показался осанистый мужчина средних лет — сам хозяин. На нем была поплиновая блуза с отложным воротником и узенький черный галстук. Из кармашка жилета шла простая, но массивная золотая цепочка, и запонки тоже были золотыми. На носу сидели очки в золотой оправе. Шевелюра, борода и усы были убелены сединой, но на тыльной стороне рук росли светло-коричневые волоски. Неизвестно почему, его облик, доброжелательный и почтенный, внушал доверие. И действительно, хозяин пользовался большим уважением среди манчестерских торговцев.

Глядя перед собой, он сначала сдвинул очки на лоб, а потом и вовсе снял их и помахивал ими, держа очки за коротенькую дужку. Софья подошла к нему.

— Миссис Скейлз? — спросил он очень тихим и доброжелательным голосом.

Софья кивнула.

— Прошу вас сюда, — он с выражением сострадания на лице пожал ей руку и провел ее в святая святых. — Так скоро я вас не ждал, — сказал он. — Я заглянул в расписание и был уверен, что до шести вы не приедете.

Софья объяснила, почему приехала раньше.

Через кабинет Болдеро провел Софью дальше, в гостиную и предложил ей сесть. Затем он и сам сел. Софья, как просительница, ожидала, что будет дальше.

— Боюсь, что у меня для вас плохие новости, миссис Скейлз, — сказал Болдеро тем же мягким, доброжелательным голосом.

— Он умер? — спросила Софья.

Мистер Тилл Болдеро кивнул.

— Умер. Признаться, я дал телеграмму уже после того, как он скончался. Все произошло внезапно, совершенно, внезапно, — он помолчал. — Совершенно внезапно!

— Да, — слабым голосом ответила Софья. Она ощутила глубокую печаль — не горе, но некое подобие горя. Кроме того, она чувствовала, что несет ответственность перед мистером Тиллом Болдеро за все неприятности, которые мог причинить ему Джеральд.

— Да, — сказал мистер Болдеро, мягко и неторопливо. — Он пришел вчера вечером — мы как раз закрывались. Дождь у нас лил как из ведра. Не знаю, какая погода стояла у вас. Он весь промок и был в ужасном состоянии, просто ужасном. Разумеется, я его не узнал. Я ведь, насколько я помню, вообще с ним раньше не виделся. Он спросил меня, не сын ли я того мистера Тилла Болдеро, которому эта лавка принадлежала в 1866 году. Я ответил утвердительно. «Ну, — сказал он, — выходит, вы мой единственный родственник. Меня зовут Джеральд Скейлз. Моя мать приходится кузиной вашему батюшке». А потом спрашивает: «Можете вы мне чем-нибудь помочь?» Я увидел, что он болен. Привел его сюда. Когда оказалось, что он не может ни есть, ни пить, я решил послать за доктором. Доктор велел уложить его в постель. Сегодня в час дня он скончался. К сожалению, моей жены сейчас нет, и она не могла поухаживать за ним как следует. Она в Саутпорте и, к сожалению, нездорова.

— От чего он умер? — коротко спросила Софья. Мистер Болдеро в недоумении пожал плечами.

— Должно быть, от истощения, — ответил он.

— Он здесь? — спросила Софья, ища взглядом, где может находиться спальная.

— Да, — сказал мистер Болдеро. — Вы, наверное, хотите посмотреть на него?

— Да, — кивнула Софья.

— Ваша сестра говорила, что вы давно его не видели, — с сочувствием пробормотал мистер Болдеро.

— Да, с семидесятого года, — ответила Софья.

— Ах, господи, господи! — запричитал мистер Болдеро. — Боюсь, туго вам пришлось, миссис Скейлз. С семидесятого года! — Он вздохнул. — Прошу вас, крепитесь. Я не оратор, но поверьте, соболезную вам. Да, соболезную! Как жаль, что нет жены и она не может принять вас.

На глаза Софьи накатились слезы.

— Ну же! — сказал он. — Мужайтесь!

— Я плачу из-за вас, — благодарно произнесла Софья. — Вы проявили такую доброту, приняв его. Вам это было чрезвычайно неудобно.

— О! — возразил Болдеро. — Не надо так говорить! Не мог же я оставить на улице родственника, да еще и старика! Подумать только! если бы он сумел угодить своему дядюшке, он был бы теперь одним из самых богатых людей в Ланкашире. Но тогда в Стрейнджуэйз не было бы Института Болдеро! — добавил он.

Минуту они помолчали.

— Пойдем сейчас? Или подождем немного? — ласково спросил мистер Болдеро. — Смотрите как вам лучше. Ах, вот досада, что жена в отъезде!

— Пойдемте, — сказала Софья твердо, несмотря па потрясение.

Мистер Болдеро поднялся с нею по темной лестнице, которая выходила в коридор, — в конце его находилась приоткрытая дверь. Мистер Болдеро распахнул дверь перед Софьей.

— Я оставлю вас на минутку, — сказал он все тем же, крайне сдержанным тоном. — Если я буду нужен, вы найдете меня внизу.

И он удалился, стараясь не шуметь.

Софья вошла в комнату. Окно было завешено белой занавеской. Софья оценила то, как тактично мистер Болдеро оставил ее одну. Ее знобило. Но когда в полутьме она увидела лицо, выглядывающее из-под белой простыни, лицо старика, лежащего на голом матрасе, она вздрогнула, озноб прекратился, и Софья застыла в полной неподвижности. Такого удара она не ожидала, не предвидела. Сильнее удара ей испытывать не приходилось. В своем воображении она не представляла Джеральда глубоким стариком. Она знала, что он стар, она задумывалась о том, что он, должно быть, очень стар, что ему за семьдесят. Но не представляла себе его таким. Старческое лицо, прикрытое простыней, вызывало боль и жалость. Увядшее лицо с блестящей кожей, собранной в морщины! Отвисшая кожа под подбородком напоминала ощипанную птицу. Под выступающими скулами были глубокие провалы почти с кулак величиной. Щеки покрывала редкая седая щетина. Седые волосы сплелись в жидкие косицы, пучки белых волосков торчали из ушей. Рот был закрыт, и втянутые губы явно свидетельствовали, что за ними прячутся беззубые десны. Веки облегали закрытые глаза, как лайка. Кожа была иссиня-бледной, и казалось, вот-вот треснет. Тело, очертания которого были ясно видны под простыней, было ссохшимся, тощим и жалким, как и лицо. А на лице застыло выражение беспредельной усталости, трагического и острого истощения, и Софья, которая всегда считала, что усталость и истощение можно утолить отдыхом, с ужасом повторяла про себя: «О, как же он устал!»

В этот миг Софья переживала чистое и простое чувство, без всякой примеси нравственности или религии. Ей было не жаль Джеральда, зря прожившего жизнь, не жаль, что он позорил ее и самого себя. Как он прожил жизнь, не имело значения. Ее сокрушало одно: когда-то он был молод, потом состарился и вот — умер. Вот и все. Вот к чему пришли молодость и энергия. И таков всегда их конец. Все приходит к такому концу. Он плохо обращался с ней, он бросил ее, он вел себя как бессовестный негодяй, но как пошлы все эти обвинения против него! Все ее бесчисленные горькие упреки против него разбились вдребезги. Она вспоминала его молодым, гордым и сильным, как, например, тогда в лондонском отеле — она забыла название — в 1866 году, когда она лежала в кровати, а он поцеловал ее. А теперь вот он — старый, изможденный, ужасный… мертвый. Загадка жизни — вот что поражало и убивало Софью. Краешком глаза в зеркале шкафа, у кровати, она увидела отражение высокой, растерянной женщины, которая была когда-то молодой, а стала старой, которая когда-то не знала, куда девать избыток сил, и горделиво пренебрегала обстоятельствами, а стала старухой. Оба они, полные блистательной и надменной юношеской гордыни, когда-то любили, пылали, ссорились. Но их иссушило время. «Еще немного, — думала она, — и я вот так же буду лежать на кровати! Зачем мне жить дальше? В чем смысл?» Ее убивала загадка жизни, и Софья, казалось, тонула в море невыразимой печали.

Ее память безнадежно перебирала ушедшие годы. Она увидела Ширака с его грустной улыбкой. Она увидела, как воздушный шар уносит его над крышей Северного вокзала. Она увидела старого Ньепса. Она вспомнила, как он похотливо обнимал ее за талию. Ей сейчас столько лет, сколько было Ньепсу тогда. Может ли она сейчас внушить кому-нибудь желание? О, сколько иронии в этом вопросе! Быть молодой и соблазнительной, воспламенять мужчину — это казалось ей единственным, чего стоит желать. Когда-то она и была такой… Ньепс, должно быть, давно умер. От Ньепса, настойчивого и упорного сладострастника, не осталось ничего, кроме кучки костей в гробу!