Семко

Пелч сделал гримасу.

– Наверняка, речь не идёт ни о чём другом, – сказал он, – но с кем, как будет он действовать? Один? Мы знаем, что в казне было пусто, а без денег войны нет.

Так разговаривая, они вошли в комнату, в которой Анхен не было. Пелч был раздражён тем, что какая-то тайна окружала действия князя.

Приезжали незнакомые люди, высылали доверенных, готовились будто к войне, а князь запрещал о ней говорить, и разглашал, что вооружается только потому, что все вокруг хватались за оружие, дескать, безопасность этого требовала. – Князь в замке? – спросил Бобрек.

Пелч раскрыл толстые руки и поднял голову с выражением отчаяния.

– Смотри-ка, – крикнул он, – даже находясь недалеко от замка, нельзя с уверенностью знать, в замке он, или его нет. Бывают дни, когда никого туда не пускают, ночью одни вооружённые отряды выходят, другие собираются.

Бобреку эта тайна показалась невероятной, он приписывал её глупости Пелча, его неосведомлённости.

– Дай-ка я схожу туда на разведку, – сказал он с самоуверенностью опытного шпиона, – быть того не может, чтобы я не пронюхал, что там…

Немец замочал. Время суток была неподходящим для посещения замка, а Бобрек также очень нуждался в отдыхе, поэтому отложил до завтра.

Утром в своей одежде клирика, покорный и маленький, зашёл он сначала в замковый костёл. Канцлер как раз закончил святую мессу у бокового алтаря; отходя от него, он, видно, узнал клирика, потому что мальчик, служивший для мессы, немедленно прибежал к нему, прося Бобрека после мессы прийти в комнату канцлера.

Это как раз было на руку клехе, который, коротко проговорив молитву и поцеловать реликвии, не преминул поспешить на вызов.

Он пришёл к ксендзу в ту пору, когда тот с кубком тёплой полевки ходил по комнате. Увидев его, канцлер приблизился, дал ему поцеловать руку и спросил:

– Откуда?

– Я был вынужден снова бежать из Познани, потому что там попахивает очень серьёзной войной, мне ничего не оставалось делать. Silent musae! Всех живых берут в солдаты, а я на это неспособен.

Ксендз быстро на него взглянул.

– По-моему, вы мне говорили, что знаете немецкий, – сказал он, – умеете читать их писанину и сами умеете писать? Это возможно?

– Так точно, – ответил Бобрек. – От бедности человек всему учится.

Канцлер минуту подумал.

– Ха! – ответил он. – Кто знает? В это время вы могли бы нам, может, пригодиться. Нужно только подождать.

Здесь при моих есть каморка, если хотите, снесите туда вещи, может, князю будет нужно чем-нибудь послужить.

Бобрек малость колебался, принять ли эту милость, но в конце концов поклонился в колени.

– Голода у меня не испытаете, – прибавил канцлер.

Затем, выглянув в окно, он спешно допил свой кубок и выбежал на двор. Бобрек не находил в том ничего преступного, чтобы, удовлетворяя любопытство, выйти за ним в сени, будто бы дожидаясь дальнейших приказов. Канцлер, уже забыв о нём, шёл к княжескому замку. Туда как раз кто-то заезжал в гости с многочисленным отрядом. Он слез с коня, а его двор и люди въехали в ворота, заполняя практически весь двор.

Должно быть, муж был влиятельный, потому что и урядников с собой привёз, и командира стражи, и всё это было богато одето, чисто, роскошно, хотя по-старинке и неизысканно.

По некоторым признакам быстрые глаза Бобрека увидели, что этот гость был не из Польши, не из Германии, не из Литвы, с которой Семко был на тропе войны.

Он метко угадал Януша, князя в Черске и Варшаве, старшего брата Семко. Хотя он очень редко выезжал из дома, но это не мог быть никто другой, кроме него. Среди тогдашних панов и панских дворов Януш Старший, как его звали, отличался своеобразным нравом и привычками, свойственными ему.

Лет на двадцать старше брата, который рядом с ним казался ребёнком, на первый взгляд хладнокровный, серьёзный, любящий мир, в доме хозяйственный, хотя лично был храбрым, войны избегал, как отец, и не был алчен до добычи.

Для своего времени это был человек исключительный, поскольку у него не было ни жадности других господ, ни их боевой горячки, ни таких амбиций, для которых рисковал бы спокойствием своим и государства, желая расширить его границы.

Очевидно, он шёл по следу Зеймовита Старого, который для того, чтобы удержаться в Мазовии, даже из себялюбия должен был делать множество жертв. У него не было ни его вспыльчивости, ни суровости, был более послушен, но также никому командовать над собой не давал и имел сильную волю.

Януш по праву возраста и старшинства считался опекуном младшего брата, а так как их связывали общие интересы, не спускал с него глаз. Молодого, более энергичного, менее дальнозоркого и предусмотрительного Семко, которого возраст ещё не остудил, эта опека немного выводила из себя.

Общеизвестно, как бывает невыносима младшим братьям эта длительная забота старших. Семко не смел открыто бунтовать против брата, потому что при жизни отца он привык его уважать так же, как отца, однако, ускальзал, насколько мог, из-под его власти.

Теперь, когда Бартош из Одоланова с другими польскими панами стали его склонять не отказываться от короны и готовиться её завоевать, неуверенный, колеблющийся Семко, однако же с братом не советовался и, молча соглашаясь, хоть не сделал решительного шага, вооружился без его ведома.

Об этом приезде Януша Семко вовсе не был предупреждён, он захватил его внезапно. Князь Черский упал как с небес. Когда вбежал слуга, давая знать о нём Семко, молодой пан побледнел – закусил губы, сильно забеспокоился. Было очевидно, что старший брат уже, должно быть, узнал о намерениях и интригах великополян, и прибыл прислушаться к его соратникам и призвать к объяснению, скорее всего воздержать от смелых фантазий.

Борьба с Янушем, сопротивление ему были для Семко тяжкими. Но он не мог уже ни уйти, ни спрятаться, и должен был приветствовать гостя радостным лицом, хоть ему было грустно.

Он живо отворил дверь спальни, в которой сидел, и с притворной поспешностью и сердечностью с распростёртыми объятьями выбежал навстречу Янушу.

Тот стоял в удобном кожухе, тёплых сапогах и колпаке, так же, как слез с коня, осматривая знакомую комнату, в которой со времён Зеймовита мало что изменилось. Он глядел на неё с каким-то умилением, она напоминала ему о старых временах.

Мужчина был ещё в самом рассвете сил, но уже с немолодым лицом, изрытым морщинами, некрасивыми чертами, спокойного, чуть ли не сурового, застывшего выражения. Рыцарского в нём было ровно столько, сколько должно быть в княжиче этого возраста. На безоблачном лице рисовался тот возраст человека, когда он уже избавился от иллюзий, принимает жизнь, как она есть, а спокойствие ценит прежде всего.

В нём также не видно было ни желаний, ни стремления к чему-то высшему – он был рад тому, что у него было…

При виде молодого человека Януш с почти отцовским радушием распахнул ему объятия и прижал к сердцу.

– Правда, что я для тебя нежданный гость? – спросил он, растёгивая кожух и ремень, и чувствуя себя как дома. – Ты знаешь, что я неохотно пускаюсь в дорогу, и готов в моём варшавском дворце годы сидеть, смотря, как течёт Висла… и в большем не нуждаюсь; но я соскучился по тебе. Ну, и меня беспокойство за тебя охватило.

– А это почему? – спросил Семко, слегка смешавшись.

Януш огляделся, возле дверей стояло несколько человек из их двора; он сделал им знак, что об этом поговорят позже, и радовался Плоцку, где бегал ребёнком.

Когда свой или чужой переступал порог дома, первым делом у нас всегда было думать о еде и питье. В более давние века эта традиция соблюдалась строже; пану дома даже не нужно было выдавать приказов.

Едва они сели в большой комнате, когда уже на стол несли скатерти, челядь усердно начала суетиться. Семко наливал приветственный кубок.

Между тем все старшие слуги Зеймовита, привязанные к панскому роду, а стало быть, и к главе его, вскоре ломились поздороваться с князем Янушем. Это сердечное рвение вызывало, может, некоторую зависть у Семко, но он не смел по себе этого показывать.

Сразу прибыли с поклоном и воевода, и хорунжий, мар-шалек и канцлер. Януш по-пански, с княжеским величием, но с некоторым добродушием, приветствовал их, точно они принадлежали к семье; он радовался им, улыбался, спрашивая их об отсутствующих, вспоминая былые времена.

Теперь у всех была возможность сравнить двух братьев, таких различных возрастом и характером.

Серьёзность Януша совсем затмевала Семка, который чувствовал, что рядом с братом казался маленьким и второстепенным. Это его мучило. Сердечное расположение в конце концов остыло, потому что самолюбие было раздражено. Януш не видел, или не хотел заметить тучки на его лице, был весёлым, но из своей серьёзности ничего не теряя.

Пока рядом с ними был двор и свидетели, Януш ни о каких более важных делах не спрашивал, не спросил даже о том, что его поразило, – необычайное оживление и приготовления, какие там нашёл.

Только тогда, когда сняли скатерти, Януш шепнул брату, чтобы пойти куда-нибудь поговорить наедине. Таким образом, они сели в спальне за один стол, а Семко, чувствуя, что приближается минута, когда должно дойти до решительного разговора с братом, заранее покраснел от нетерпения.

Он был очень уверен, что брат прибыл с тем, чтобы отговорить его вмешиваться в польские дела; но собирался ли он в них вмешиваться?

Януш пальцами перебирал по столу и думал, прежде чем сказал:

– Слушай-ка, Семко. Мне говорят, что легкомысленные люди уговаривают тебя на опасную игру. Это правда, или нет? Увидев, что ты мне это не сообщаешь, я должен был приехать к тебе, дабы узнать чего-нибудь определённое. Я боюсь, ты молод!

– Какую игру? – спросил Семко.

– Эта игра хуже, чем кости, – говорил Януш, вздыхая. – Разве тебя не искушают польской короной, для которой ты готов, если не потерять, то дать опустошить своё княжество?

Семко встал со стула.

– Никакого шага я в этом направлении не делал и не думаю делать, – сказал он, – видишь, сижу спокойно дома. Или они обо мне думают, не знаю точно; а если бы подумали, должен ли я отпихнуть?

Януш слушал, всё ещё перебирая пальцами по столу.

– Этот народ, что хочет тебя короной баламутить, непостоянен и горяч, – говорил он медленно. – Они хотят тобой других напугать, чтобы выхлопотать то, чего им нужно. Эта корона очень высоко и далеко. С Люксембургом дело не окончено, он не даст так легко выгнать себя ни из Венгрии, ни из Польши. Он пан могущественный и с широкими плечами, за ним много чехов и немцев, и господа крестоносцы… Если бы королева Елизавета дала в Польшу вторую принцессу, и той никто не получит, потому что её так же, как Марию, ребёнком выдали замуж под великой порукой за Вильгельма Австрийского и её всё-таки хранили в Вене для него, а его для него в Буде.

– Всё-таки говорят, что эти браки ничего не стоят, – ответил Семко.

Януш молча смотрел в пол.

– Должно быть, они тебя уже за сердце схватили, тебе захотелось принцессы и трона. Но, верь мне, старшему, это опасная игра. Литва уже на нас раздражена, а с Ягайлло и его братьями нечего шутить, посадишь себе на шею крестоносцев, да и на меня вдобавок. Часть поляков будет против тебя. Много плохого, столько на одного… и это ещё княжество Мазовецкое!