Во времена Саксонцев

Зайдя потом с Флемигном в спальню, Август ему шепнул:

– Отец и сын Яблоновские мне подозрительны.

Поскольку они были одними из первых, которые дали себя обратить, и влияние их весьма помогло элекции, Флеминг нашёл это подозрение странным. Пожал плечами.

– Я этого вовсе не понимаю и не вижу ни малейшего повода для враждебности в отношении их, – ответил он. – Не годится их так обижать.

Король сурово поглядел на приятеля.

– Причины их подозревать у меня нет, – сказал он, – это правда, ни в чём их до сих пор упрекать не могу, соглашаюсь, а, несмотря на это всё, чувствую в них рано или поздно моих врагов. Особенно воевода Волынский, философ и святоша, не нравится мне.

Смешная вещь, – добавил он через минуту, – я всегда опасался людей, что не пьют, весёлыми быть не умеют, свою добродетель как плащ на плечах носят. В Яблоновском я не вижу ничего ясно, замкнут для меня, ни на минуту не открылся передо мной.

– Но, – ответил нетерпеливо Флеминг, – есть разные натуры и темпераменты. Я по крайней мере в Яблоновском не опасаюсь предателя.

– Это республиканцы, – завершил король.

С тем же чувством отвращения воевода вернулся из замка. Чем дольше был с королём, тем большую чувствовал к нему антипатию.

Уже на следующее утро начинались приготовления к коронационному сейму, которые всех поглотили. Значительная часть прибывших была испугана тем, что подписанные Пакта Конвента исчезли. Куда они подевались и как могли потеряться, было невозможно узнать, даже самая бдительная инквизиция не указала ясней, в чьи руки они перешли после подписания, и кто их потерял.

Не была это, однако, простая случайность, так это Денбский подавал. Догадывались о намерении что-то изменить в тех пунктах, которые могли быть неудобны королю.

Даже из сторонников Августа люди поднимали грозные голоса, чувствую, что этим молчанием принимали на себя часть вины за это. Король поначалу пренебрегал этим и, только заметив, что намечается буря, заявил, что в случае необходимости второй раз подпишет такое же слово.

По всему его поведению в Польше было видно, что он готов был сохранить форму, к которой привязывали тут большое значение, но к своей цели намеревался идти иными путями. Мысль его нужно было искать за кулисами, никогда она не выступала на сцене.

Витковский-Витке, который не отступал от приятеля Константини, назавтра по приказу появился в замке. Там немецкая дворня переодетого по-польски купца с Замковой улицы приветствовала всегда смехом, шутками и всегда потешалась над его маскарадом, который дельно помогал Витке подкрадываться и подслушивать.

Он сам, словно опьянённый и размечтавшийся, когда ему удалось стать нужным Константини, вскружил этим себе голову и, забыв собственные планы, дал ему тянуть себя дальше. Ему казалось, что он стоял уже на первой ступени лестницы, которая поведёт его куда-то в желанные, высшие сферы.

Что до торговли, он убедился, что тут не много имел дел. Во время пребывания короля в Варшаве, когда должен был гостить с немецким двором, Витке мог действительно привезти то, что немцам было нужно и к чему они привыкли. То же самое он мог приготовить в Дрездене для прибывавших польских панов, но всё это вместе не много значило. О каком-нибудь торговом предприятии гигантских размеров не было речи, потому что ничего нового не умел создать пан Захарий.

Его старания, однако же, не кончились ничем. Он льстил себе, что о нём даже король уже знал, хотя в этом ошибался. Ловкий итальянец прислуживался им, как другими, остерегаясь открыть перед господином, какие использовал инструменты, и всё беря на себя.

И теперь, видя, что для короля речь шла главным образом, чтобы завязать какие-нибудь отношения с семьёй примаса, с Товианьскими, объявил, имея в голове Витке, что найдёт человека, который сумеет туда втиснуться.

И когда тут должен был начинаться сейм, Витке от Мазотина получал инструкции на путешествие в Варшаву и Лович. Для не очень ещё ознакомившегося с краем купца это было задачей довольно трудной, но Витке много верил в себя и имел необычную отвагу. Может, также новизна той роли, какую собирался играть, притягивала его и манила. Наконец он подумывал использовать Лукаша Пшебора, который уже с первого с ним разговора излишне ему исповедался. Чтобы скрыть эти тайные работы, в конце концов Витке должен был чем-то оправдать своё пребывание в Польше, а что торговля напитками и сладостями могла идти выгодно, не сомневался в том. Соглашался и Константини с тем, чтобы где-нибудь недалеко от замка открыть торговлю, продавать вина, и из винной лавки сделать источник информации.

Итак, с готовыми планами, попрощавшись с Халлерами, двинулся на этот раз один Витке в Варшаву. Константини, отправляя его, давая ему поручения, использовав уже для открытия ворот Краковского замка, до сих пор ни о каком вознаграждении и даже о возвращении издержек не упомянул.

В общих словах он говорил о благодарности короля, в будущем указывал прекрасные перспективы, сейчас, однако, только хлопал его по плечу, хвалил за ловкость, и на том кончалось.

Витке хватало средств, поэтому был терпелив, чтобы стать незаменимо нужным. Речь для него шла не о маленьком заработке, но о большом расчёте на всё будущее.

С головой, полной грёз, он отправился в Варшаву. На последнем ночлеге перед столицей в гостинице он случайно встретился с французом Ренаром, владельцем винной лавки под замком, в которой нашёл Пшебора. Его французская физиономия хорошо застряла у него в памяти, а так как научился пользоваться любой возможностью, приблизился к нему.

От долгого пребывания в Польше Ренар научился неплохо говорить по-польски.

– Я купец, как и вы, – сказал Витке, – и мне приятно завязать с вами знакомство. В Варшаве я был в вашей винной лавке. Что слышно в столице?

Ренар был разговорчивым, охотно завязывал знакомства.

– А вы откуда? И какой торговлей занимаетесь? – спросил он.

– Имею магазин в Саксонии, в Дрездене, но наполовину поляк, думаю воспользоваться выбором курфюрста и переехать в Варшаву. Торгую… трудно сказать чем, в том числе и вином… только его у себя не даю.

– В Варшаве тоже думаете вино продавать? – рассмеялся Ренар. – Это ни к чему не годится. Многие господа продают из Венгрии бочками, шляхта также по несколько раз в Венгрию посылает, посредника не нужно.

– Я также не на одном только вине специализируюсь, – отпарировал Витке, – готов торговать чем-нибудь другим. Я должен рассмотреться. Наш курфюрст много пьёт и поит, ваши паны, по-видимому, тоже за воротник не выливают.

Ренар смеялся.

– Больше в Польше пропивают, чем проедают, – сказал он с ударением.

Саксонец начал расспрашивать, как шла торговля. Француз пожал плечами.

– Хотя я мог бы на вас, во избежание конкуренции, пожаловаться, не сделаю этого, – начал он. – Торговля шла бы хорошо, когда бы я имел нужный капитал. Я должен рассчитывать и латать, а шляхта также не с радостью платит и часто долго ждать нужно. Если у вас есть деньги, можете быть счастливей, чем я.

– Деньги найдутся, – отозвался, подумав, Витке, – но мне будет не хватать опыта и знакомства с краем… для этой цели ещё не знаю, что сделаю и что предприму. Новый король полгода здесь будет жить.

Так начатая беседа протянулась довольно долго. Быстрый и предприимчивый Витке понравился Ренару и Витке взаимно оценил француза, чувствуя в нём честного человека… Даже пришло ему в голову какой-нибудь союз с ним закрепить, но это не разбалтывал. Тянуло его к этому и некоторое обстоятельство, за которое устыдился перед самим собой… Тот подросток, Генриетка, которую видел в винной лавке, дочка Ренара, хоть это был ещё ребёнок, дивно ему запала в сердце и глаза. Её улыбающееся личико было у него всегда на памяти. Сколько бы раз не ловил он себя на этой слабости, румянился сам перед собой.

Ренар, который ехал в Краков по винным интересам, обещал скоро вернуться в Варшаву и приглашал коллегу, чтобы его навестил, что Захарий с удовольствием обещал.

Расстались они после этих нескольких часов, проведённых в хорошей компании друг друга. Ренар много выгадал из разговора, лучше знакомясь с саксонцами и двором.

В этот день Витке ночевал в Варшаве, а назавтра пошёл в винную лавку и привёз от мужа привет госпоже Ренар, которая хазяйничала одна с дочкой, и при той возможности завязал с ними знакомство.

Смелая девушка, уже развитая не по возрасту, немного кокетливая, теперь нравилась ему ещё больше. Хватало и в Саксонии красивых личиков, но ни одно из тех, какие там встречал, такого благородного характера, такого достоинства не имело.

В винной лавке было шумно. Витке много наслушался, особенно контистов, потому что эти тут господствовали, а саксонские приверженцы, ежели были какие, молчали или сидели притаившись.

В последующие дни Захарий с немецкой систетематичностью принялся обходить магазины, торговые точки, рассматривал их положение, искал себе место, где бы лучше обжиться.

Не доверял никому и не принимал советы навязывающхся ему посредников, которые угадывали, что его сюда привело. Хотя говорил по-польски и приоделся в польскую одежду, немецкие образование и обхождение так на нём отпечатались, что никто их уже стереть не мог.

О Пшеборе в эти первые дни он не мог ни узнать, ни встретиться с ним. Слишком маленьким было это создание.

Из всех расчётов Витке подобало не спешить ни с каким решительным шагом… Оглядывался на Константини… не был уверен, где он, то есть король, его использует. Поскольку он представлял, что итальянец вместо того, чтобы использовать его для своей выгоды, поделится с ним заслугой и наивно рекомендует королю соперника.

От его быстрого в других вещах глаза не ушло, что контисты в Варшаве, хотя очень громко кричали против Саксонца, не признавая его, уже беспокоились, потихоньку выведывали, что веяло из Кракова, подсчитывали силы Августа и, беспокойные, они потому поддержали француза, чтобы продать его сопернику.

Поведение недавно коронованного было чрезвычайно ловким и мудрым. Все его прокламации, письма к примасу, универсалии дышали необычной мягкостью и добротой. Никому дверей не закрывали, кто бы хотел вернуться. Король всем обещал быть самым нежным отцом.

Когда примас угрожал и практически проклинал, Август улыбался, обещал забыть все вины.

Покачивали головами, читая и бойко из этого прогнозируя.

– Лис, – говорили одни, – всех он выведет в поле.

– Мудрый и добрый монарх, – восхищались другие.

А иные докладывали:

– Он знает, господа, что у нас кулаком и угрозой ничего не делается.