Во времена Саксонцев

VII

Когда в Кракове готовился и проходил бурный коронационный сейм, на заседания которого Август приходил уставший ежедневной ночной попойкой, слушал, не понимая и пренебрегая напрасными сетованиями. Последний акт драмы, в которой Конти имел грустную роль разочарованного, разыгралась под Гданьском. Кандидат Франции, едва сойдя на землю, чтобы убедиться в своём бессилии, возвращался, отрекаясь от грёз о короне.

Оставил, однако, с собой горсть своих верных приверженцев, а во главе их примаса Радзиёвского, упорно стоявшего в оппозиции, которая уже была только средством для получения у Августа выкупа.

Недавно коронованный король с удивительной проницательностью, которая позволяла догадываться, что его заранее хорошо ознакомили с состоянием умов в стране, понимал своё положение, был с весёлым лицом и спокойный. Ничто не казалось ему грозным, шёл медленным, но уверенным шагом к намеченным целям, делая своим союзником царя Петра и поддерживая самые дружеские отношения с курфюрстом Бранденбургским.

Даже возвращение оторванных земель было ему весьма на руку, потому что оправдывало введение саксонских войск в страну, численность которых не контролировали.

Личный совет, Флеминг, Пребендовский, Денбский, более или менее вовлечённые в планы, управляли дальше королевской лодкой. Впрочем, Август к интригам и политическим махинациям имел больше расположения, чем к войне, о которой много говорил, но выбраться в поле не имел охоты.

Пребендовский с епископом Куявским так ему хорошо говорили, что поляки громко кричат, но в конце концов сдадутся, что на короля сеймовый шум не производил уже никакого впечатления. Другим принципом и правилом было: всё, чего требовал сейм, обещать, подписывать даже, с тем убеждением, что его это ничуть не связывает.

Практически после каждого заседания в покоях у короля, в близком кругу высмеивали самых горячих и особенно Денбский очернял их, советуя всегда идти силой.

Выясняли уже только, когда выбраться в Варшаву и ставить чело оппозиции.

Между тем, когда с Конти в ноябре покончили, дело шло только о тайном приобретении примаса, и Август оставался один, несмотря на всякие беззакония при элекции и коронации, правомочным монархом, признанным всей Речью Посполитой.

Витке находился ещё в Варшаве, когда посланец Мазотина привёз ему инструкции, чтобы обязательно старался попасть к каштеляновой Товианьской, сестре Радзиёвского. Только через неё можно было переманить примаса на свою сторону.

Пани каштелянова славилась большим умом, но ещё больше имела коварства и цинизма. С молодости наслушалась того, как Мария Людвика и Мария Казимира велели за всё себе платить, ей казалось справедливым получить выгоду из своего положения. Она имела большое влияние на брата, дерзость, бесстыдство и жадность не давали ей покоя. Её советов придерживался кардинал, возмущался, протестовал, чтобы довести до того, чтобы его купили, посредница не думала о себе забыть.

Витке легко мог узнать все нужные ему подробности о пани каштеляновой, но дорогу, какой должен был к ней втиснуться, нелегко ему было найти. Пани Товианьская лишь бы с кем входить в договорённость не хотела и довериться первому встречному.

Она имела гордость семьи, которая недавно добилась сенаторского кресла и в Речи Посполитой до сих пор вообще известной не была.

Несмотря на всю ловкость купца-саксонца, который днём и ночью размышлял над тем, как попасть к каштеляновой, доселе он не смог ничего предпринять.

Ему только объявили, что, если бы дошло до заключения какого-нибудь соглашения и нужно было давать драгоценности или деньги, он должен быть осторожным, потому что очень легко мог быть одураченным.

Пшебор, которого он наконец нашёл бродящего по малым услугам у контистов, признался, что был использован у примаса для информации о Дрездене и короле, что говорил с пани Товианьской, но вовсе не мог её милостью похвалиться.

Витке должен был так ходить около него, чтобы, не напрашиваясь самому, через него попасть к каштеляновой.

Пану Лукашу было на руку рекомендоваться пани Товианьской такой услугой.

– Предупреди её только, – сказал Витке, согласившись на экспедицию в Лович, – что я моего господина предавать не думаю, и поэтому охотно объясню, чего от него могут ожидать, чтобы ложью не заблуждались. Правды таить не имею повода, потому что всё, что делает курфюрст, он делает открыто и явно.

Немало стоило труда, прежде чем гладко сложилась аудиенция у каштеляновой.

Она почти не покидала брата и жила с ним с большей частью своей родни, занимая часть замка. Кони, кареты, служба кардинала были в распоряжении Товианьской, так же, как и брат. Она тут приказывала.

Крикливая, дерзкая, гордая, она не имела друзей, не терпели её, но её окружали толпы льстецов и клиентов всякого ранга. Приближаясь уже к шестидесяти годам, сильная, несмотря ни на что, в постоянном движении, она вовсе не казалась изнурённой жизнью.

Муж, дети так же, как брат, должны были быть ей послушны. Очень легко впадала в ярость, а тогда не могла сдержаться и недостаток образования выходил на явь, потому что ругала и проклинала самым грубым образом.

Пурпур брата, его могущество примаса, которое в междуцарствие покрывало его должностью Interrexa, вскружили голову Товианьской, которая в свете едва его равным себе считала.

Гнули перед ней шею.

Неудачи Конти, слабость его партии, которая поддержать его не могла, пробуждали, однако, в каштеляновой беспокойство, а особенно, когда, минуя примаса, Август договаривался с начальниками оппозиции.

Шептали уже о приятеле Собеского, епископе Залуском, что хотел сблизиться с Саксонцем, поддерживали и Собеских. Поэтому нужно было пользоваться последними, может быть, минутами, чтобы добиться выгодных условий.

Пшебор объявил купца, как человека, который имел на дворе большие связи, и мог незаметно, тихо служить инструментом.

Каштелянова ожидала чего-то совсем иного, потому что задумалась, когда, сидя в кресле с подлокотниками, как на троне, увидела входящего очень приличного юношу, одетого по-польски. Так мало в нём осталось от саксонца, что его пани Товианьская вовсе не заметила. Думала даже, что произошла ошибка, но Пшебор, который его представлял, не оставлял сомнения.

Пан Лукаш понял то, что не нужно быть свидетелем разговора, и был бы помехой, не помощью; поэтому выскользнул сразу за дверь.

Какую-то минуту Товианьской трудно было завязать разговор. Заговорила с ним о том, что саксонец, признавал ли его кто-нибудь королём, или нет, пробуждал любопытство, а мало лиц знало его в Польше и разные доходили слухи.

– А! Мы можем поздравить себя с этим выбором, – поспешил с ответом Витке, – пан со всех взглядов достойный трона. Большого ума, замечательный, щедрый аж до избытка, человечный и мягкий.

– Стало быть, у вас только похвалы для него! – отпарировала каштелянова. – Это понимает, кто ему служит…

– Я не имею счастья быть на службе короля, – сказал Витке, – но говорю то, что повторяют все, которые его знают…

– Говорят, что он очень легкомысленный, – прибавила Товианьская, – ну и веру католическую, хотя внешне принял, возможно, придерживается своей прошлой.

– Нигде это, однако, не выявилось, – начал Витке. – В Кракове его все видели приступающего к причастию.

Товианьская кивнула головой.

– Говорите, он щедрый, – вставила она. – Вероятно, вероятно, потому что иначе ничего бы не достиг. Изнурённая войнами Речь Посполитая нуждается в деньгах. Войско не оплачено.

Она задержалась, изучающе глядя на купца, который стоял на вид очень хладнокровный.

– На всё ему хватит, – отозвался он, подумав, – даже на благодарность тем, что ему способствуют и захотят поддержать.

Он поглядел в глаза каштеляновой, румянец которой дал понять, что уже разгадала посланца.

– На этом свете, – отозвалась она, вздыхая, – ничего бесплатного… Мы этого не переделаем.

– Король Август также запасся значительными ресурсами по дороге на коронацию, – проговорил Витке с улыбкой. – Рад бы приобрести себе приятелей и предотвратить гражданскую войну. Не пожалеет для этого подарков.

После минутного молчания Товианьская, которая уже дольше выдержать не могла, воскликнула:

– Признайтесь, у вас есть какие-нибудь поручения?

– Нет, ни приказов, ни поручений не имею, – сказал Витке спокойно, – Я человечек маленькими, но со значительными людьми отношения меня связывают. Многое бы мог сделать, хоть ни к чему не обязан… а молчать умею…

Каштелянова встала с кресла, огляделась вокруг и кивнула Витке, провожая его к прилегающему кабинету.

– Признайтесь, что вы имеете мне сказать, – повторила она. – Я льстецов не люблю, у меня что в уме, то на языке. Всё же не предам…

– Повторяю пани каштеляновой, – произнёс Витке, – поручения не имею, но королю желаю добра, рад бы ему приобрести тех, от которых зависит мир и усмирение бунта. Я готов отнести, если бы вы мне что-нибудь доверили.

Товианьская кивнула головой… Неизвестно какой дорогой она напала на мысль угостить гостя.

– Может, выпьете чего-нибудь? – спросила она.

– Нет, благодарю, – сказал Витке.

Каштелянова закрутилась по покою.

– Но кто вы?

– Я? Купец из Дрездена…

– А откуда же этот польский?

Витке зарумянился.

– Мы давно в Германии осели…

– Как вас зовут?

– Немцы зовут меня Витке, а поляки Витковским, – отозвался купец.

– Потому что это так, видите, с первым встречным в трактаты входить…

Она покрутила головой. Витке вовсе не настаивал, хотел понять и что-нибудь из неё вытянуть, не надеялся сразу прийти к цели. Товианьская присматривалась к нему с жадным, проснувшимся интересом. Не сомневалась, что он был каким-то послом из королевского лагеря, или высланным на разведку; не верила, чтобы был купцом, пыталась проникнуть в него, чтобы не дать себя обмануть. Чувство собственной несостоятельности, потому что вовсе не была ловкой и созданной для мелочных интриг, в которых хитрость представляет всё, неуверенность делали её подозрительной. Она не могла терпеть и всегда завершала, выдавая себя неловким взрывом.

Загадочный же купец, говорящий по-польски, прославляющий короля и прибывший в Лович по желанию, сильно её беспокоил.

– Давайте поговорим открыто… что там! – сказала она живо, обеспокоенная. – Я люблю напрямик, да, карты на стол… У вас есть доступ ко двору…

– Самый лёгкий, хоть бы к самому королю, – ответил Витке.

– Ну, тогда можете сказать, что слышали и видели, – начала она всё быстрей и горячей, – что примас до конца не уступит… а пока примас держится с Конти, его партия будет жить и мешать, а бунт не прекратиться… Примасу же ничего сделать не может… ничего, даже в Риме… Коснуться его не смеет никто под карой отлучения… тем более такой король, который только что стал католиком. Примас есть силой, имеет он больше, чем войско, потому что его слово перевешивает полки. Мой брат достаточно потерял во время этого междуцарствия, здоровье пошатнулось… деньги рассыпал, врагов себе прибавил, чем ему это наградиться?