Во времена Саксонцев

До тех пор пока король не был коронован, командиры имели самые суровые приказы, чтобы слуг держали в узде, потому что отвечали за спокойное их поведение. Не допускали насилия. Тут же потом, когда король был уверен в троне, всё изменилось и солдаты стали вести себя, как в завоёванной стране. Со всех мест, где были расположены войска, посыпались жалобы, упрёки, рыдания. Саксонцы прямо нападали на усадьбы, до остатка уничтожали крестьян, разбрасывали стога, раскрадывали броги, вламывались в коровники и кладовые. Жалобы не помогали, переносили виновных на иные стоянки, где то же самое царило.

В время путешествия Витке сам, оттого что был одет по-польски, чуть не был раздет и едва своей немецкой речью оборонился, а самых дерзких злоупотреблений и проклятий насмотрелся и наслушался.

Готовилась страшная буря против этого распущенного саксонского войска. Совещались уже, на какую границу их отправить, откуда жалобы и крики не доходили бы.

Там, где стояли саксонцы, чуть ли не война разворачивалась между ними и мещанами; шляхта, когда могла их схватить в малой численности, убивала и топила.

Заметили также, что король саксонскими войсками обсадил краковский замок, и росли подозрения, что с ними хочет овладеть всей Речью Посполитой. От этого происходили бунты.

На вид всё лучше обстоящее дело Августа в действительности находило теперь противников даже в тех, что привели Августа на трон. Начали замечать, что задача, какую он взял на себя, превосходила его силы.

Полагаясь то на Флеминга, то на Пребендовского, сам он думал только о развлечениях, о прекрасных выступлениях с роскошью, о всё новых развлечениях, пил и проказничал. Думая, что то, что намеревался сделать, как-то само чудесной силой устроится.

В разговорах он развивал самые правильные идеи, самые прекрасные планы уже не поправки, но полного преобразования Речи Посполитой, объединения её с Саксонией, создания сильной монархии. Но на словах и мечтах, на приобретении единичных людей всё кончилось. Перед иными делами шли женщины, пиры, охоты, турниры, демонстрации силы и ловкости. Редкий был день, когда заканчивался трезво, без полного опьянения гостей и хозяина. Более серьёзные люди показывали всё более грустные лица.

Прибыв в Краков, враждебно настроенный и недовольный Витке поспешил к Мазотину, который его, дуясь, приветствовал выговорами:

– Что же! Ты сам во всём виноват! – воскликнул он. – Не нужно было драгоценностей из рук выпускать, я предостерегал, и давать слишком рассматривать их! Если бы ты поступил, как я хотел, не имели бы времени в драгоценностях фальши искать, но из вас новичок.

– Ну, для таких дел я действительно новичок, – сказал разгневанный купец, – потому что привык ходить простой дорогой и никогда не лгать. Мало того, что я должен был с этим осрамиться, но и королевскому делу это может повредить.

Константини ему в нос рассмеялся.

– О! Простачок ты! – воскликнул он. – Что же ты думаешь, что король возьмёт на себя то, что сам спроектировал! Скажет, что я виноват, и накажет меня, а я сложу на тебя, и падёт кара всегда на самого маленького. – Если бы только разгласилось о фальшивых бриллиантах… скажут, что ты их для выгоды подложил и хотел присвоить, и этому больше поверят, чем тому, что король мог выдумать что-нибудь подобное.

Витке поклонился, складывая на столе коробочки.

– Благодарю вас за науку и воспользуюсь ей, – сказал он. – Я вдался не в своё дело, возвращусь к торговле. Не вижу, что бы приобрёл на таких услугах. Удастся – это припишут вам, поскользнёт нога – я понесу наказание.

Он хотел уже уходить, но Константини обеими руками схватил его за воротник и не пустил.

– Так это кончится не может! – воскликнул он. – И короля, и себя мы должны очистить. В этот раз дам вам те же самые драгоценности, но с настоящими камнями. Отвезёшь их каштеляновой и будешь требовать, чтобы их оценили, окажется, что Товианьская глаз не имела и клевету на нас бросила.

Витке согласился на это, угождала ему эта реабилитация. Ему пришлось ждать не более двух дней, чтобы в ту же оправу вставили вынутые дорогие камни. На глаз были это те же самые ожерелья, кольца и диадемы, но теперь они стоили более двадцати тысяч талеров.

Константини только просил Витке не выпускать из рук дорогого депозита. Эти постоянные путешествия утомили уже и наскучили немцу, должен был, однако, ещё раз справить посольство для очищения. А так как в дороге не очень были уверены, присоединили его к королевским каретам, которые шли под эскортом в Варшаву, куда и сам Август вскоре собирался. Её было некому защищать и он имел тайно обеспеченные замок, цейхгауз и всё. Ждали только окончания переговоров с примасом. Витке несвоевременно жалел, что так заплутал, что теперь из уз было ему трудно выпутаться. Почти не отдохнув в Варшаве, он двинулся в Лович.

Хотя с пани каштеляновой расстались не самым лучшим образом, когда о нём объявили, тут же, заинтересованная, она велела его впустить.

– Что же вас привело? – спросила она живо, подходя.

– Необходимость оправдать себя, – отпарировал Витке. – Вы, пани каштелянова, осудили эти драгоценности фальшивыми, между тем те, что поверили мне их для показа, ручаются за них, а я требую вызвать сюда хотя бы десять золотых дел мастеров, которые в этом разбираются… Был слепым, кто в них фальш разглядел.

Товианьская разгневалась.

– А это для меня только что история! – крикнула она.

Она неспокойная подбежала к двери.

– Просить ко мне Мружака… немедленно.

– Хотя бы не одного, но сколько захотите, лишь бы таких, что глаза имеют, – сказал Витке.

Начал потом жаловаться на испытанную по этому поводу досаду и обязательно требовать expertum vivum.

На очень разгоревшийся разговор пришёл золотых дел мастер, но едва услышал, о чём идёт речь, пожал плечами.

– Мне незачем второй раз смотреть, – произнёс он, – потому что то, что сказал, подтверждаю.

– А я ставлю жизнь, – воскликнул Витке, – что этого не докажете.

– Есть всё-таки другой мой товарищ, также опытный человек, – отозвался Мружак, – пусть он придёт.

Послали за тем товарищем, также немолодым уже человеком, флегматиком, который славился тем, что золото в его руках принимало всякие формы, какие желал, потому что из него плёл, ткал, вытягивал, что хотел, а особенно делал очень красивые цветы. Звали его Падневчиком.

Мружак, сам уже не желая второй раз рассматривать, шепнул ему, о чём речь. Пошёл Витке с ним к столу под окно и по очереди начал открывать коробочки. Наступило молчание, пани Товианьская также приблизилась к рассматривающим.

Падневчик, который, по-видимому, в конфликт со старшим мастером не рад был входить, долго ничего не говорил, брал, смотрел, оборачивал, клал, вздыхал, качал головой.

– Ну, и что же? – смеясь, спросил уверенный в себе старик. – И что же?

– Я тут до сих пор никакой фальши не встретил, – отозвался Падневчик, – ей-Богу не вижу, или слепой…

Живо подбежал Мружак, хватая первое лучшее ожерелье, которое хорошо помнил, потому что в нём большие сапфиры были явно подделаны. Но в этот раз, всмотревшись, он остолбенел и перекрестился.

– Во Имя Отца и Сына! – воскликнул он. – Оправа та же самая, но камни.

– Также те же самые! – добавил Витке с ударением. – Только сегодня глаза другие. Смотрите, господа, и рассмотрите хорошенько, чтобы я чистым был.

Мружак кулаком ударил себя в грудь.

– Я ошибиться не мог, – крикнул он. – Посмотрите-ка на мою седую голову. Что же, я первый раз имею дело с камнями и жемчугом?

Оба золотых дел мастера опустили головы, достали очки, начали пробовать твёрдость камней. Мружак открыл все коробки и замолчал.

– Это какие-то дьявольские дела, – сказал он со вздохом, – не знаю уже, что говорить… Я сегодня не отрицаю, что тут фальшивок нет, но также поклясться готов бы, что фальш была.

– Что же вы думаете, – прервал гордо Витке, – что кто-нибудь будет развлекаться и в такую драгоценную оправу стёкла и бриллианты вставлять?

Мружак смолчал, отступил от столика униженный.

– Это первый раз в жизни, возможно, я столкнулся со стыдом, – сказал он, – пуст она Бога прославляет.

Падневчик по очереди рассматривал все драгоценности, восхищаясь уж не столько этими карбункулами в них, как непревзойдённой и искусной работой; он приписывал её итальянцам.

Каштелянова стояла задумчивая.

Она тоже хотела бросить взгляд на эти блёстки, до которых была жадна, но Витке очень старательно тут же уложил всё в коробки и закрыл.

– Ежели пани каштелянова желает, – сказал он наконец, – я готов отдать эти драгоценности каждому знатоку, какого назначите.

Мружак вышел гневный, не дожидаясь, пока его обвинят.

– Золотых дел мастер ошибся, – добавил немец, – а я за него отвечал.

Смущённая каштелянова молчала, всё это приключение в её голове как-то поместиться не могло. Хотела что-то узнать о дальнейших переговорах, но Витке отделался тем, что ничего не знает, что ему не дали никакого поручения, только, будто бы неохотно добавил, что король очень скоро со всеми панами сенаторами у его бока выезжает в Варшаву.

– Как это? Не дожидаясь, пока договориться с моим братом? – спросила она.

– Ничего не знаю, – сказал Витке. – Быть может, он уверен, что примас, видя, как складываются дела, признает короля и оппозиция развалится.

Каштелянова начала смеяться.

– Я ещё о том не знаю ничего, – ответила она. – Король всё-таки должен сделать какой-нибудь шаг, потому что мы ему нужны…

Товианьская договаривала эти слова, а Витке стоял, готовясь уйти, когда боковые двери покоя, в котором они находились, осторожно и тихо отворились и из них показалось восхитительное личико, чрезвычайно изящно окружённое причёсанными волосами, по розовым маленьким губкам которого кружилась фиглярная улыбка. Это явление даже совсем чужого тут Витке немного задержало, таким было притягательным, такое очарование имел взор и манящее выражение того юного ещё, но смелого существа. Естественное кокетство, непринуждённое, казалось таким подходящим этому облику, что без него понять бы его было бы нельзя. Тёмные, таинственно прикрытые веками и длинными ресницами глаза, коралловые уста, проглядывающие из-под губ жемчужные зубки, совокупность этих черт, скорее изящных, чем красивых, вызывала и приковывала.

Каштелянова Товианьская, словно появление этого гостя вовсе не было для неё препятствием к открытому разговору с Витке, не перестала говорить и не помешала заглянувшей любопытной пани войти фамильярно в покой.

Была это особа невысокого роста, но чрезвычайно сформировавшейся гибкой фигуры, изящный наряд и смелость движений которой свидетельствовали, что уже, должно быть, была замужем. Ножки, ручки, которые умела показать, были как бы заимствованы у греческой статуи, хоть черты лица вовсе классическими называться не могли, имели они, однако, больше чем то, что даёт безупречная правильность черт: жизнь, очарование, непобедимая красота.

Она вошла на цыпочках, смеясь, немного умственно легкомысленная, для придания себе живости, по очереди всматриваясь то в Товианьскую, то в приличного мужчину, который был перед ней. Потому что, хотя легко было отгадать, что общественное положение далеко ставило этого юношу от важной пани, она не приминула его очаровать, выстрелив в него пару раз взором одновременно смелым и лишающим чувств.