Во времена Саксонцев

Витковский помолчал немного.

– Очевидная вещь, – отозвался он, – что мой господин не имеет того, чем вознаградить, но потерю денег по крайней мере вернёт, и мне это правильным кажется.

– Я надеюсь, – крикнула Товианьская. – Королю есть, из чего вытягивать… а мой отец как раз потратил наследство для блага Речи Посполитой, разорил семью.

– Король наверняка эти потери будет стараться вознаградить, – прервал Витке, – но не лишне было бы хоть более или менее знать, сколько они могут вынести… расходы были и есть столь огромны, войску король должен был жалованье высыпать.

– Тут тоже малым не обойдётся, – добавила каштелянова. – Я там не знаю, но мне кажется, что сотней тысяч талеров трудно будет это уладить.

Она поглядела на Витке, который притворялся испуганным.

– Для короля, – продолжала дальше пани Товианьская, – это пустяки… а кардинал, если бы это получил, едва будет иметь чем оплатить долги на отцовское имущество, появившиеся во время междуцарствия. Ну и надеюсь, – сказала она, понижая голос, – что я, как посредник, если бы до чего-то дошло, забытой не буду… Хоть бы деревеньку король купил, должен бы дать подарок, а всё-таки трон…

Она начала крутить головой; купец слушал с напряжённым вниманием, но не спешил с ответом.

– Ежели с деньгами трудно, – постоянно добавляла каштелянова, я знаю, что король любит драгоценности и имеет их пропасть. Я порадуюсь им, только снова лишь бы какие не приму.

Дав ей так открыть себя и выговориться, Витке поднял голову.

– Всё это сделается, как мне кажется, – сказал он, – очевидно, не через такого маленького человека, как я; речь только о том, чтобы требования не были слишком велики.

– Вы думаете, что кардинал может взять меньше ста тысяч? А я драгоценностей на четвёртую часть этой суммы? – воскликнула каштелянова. – Думаете, что мы, как евреи, будем торговаться?

– Я тут всё-таки ничего не решаю, – отозвался Витке спокойно, – одна вещь, в которой могу послужить, – то, что вы мне поручили, то донесу королю, должно всё закончиться согласием и возвращением потерь. Хотите этого, пани каштелянова?

Прямо спрошенная, старая пани блеснула глазами и закусила губы. Плохо прикидывалась, будто колеблется, хотя горячо желала опередить других, сама начать переговоры, сама их вести – и учесть в них прежде всего собственные интересы.

Купец, не дождавшись ответа, ещё раз обратил её внимание на непомерность требований для примаса.

– Сто тысяч талеров, пани каштелянова, – проговорил он, – это большие деньги даже для короля. Слишком много желая, можно всё испортить.

Товианьская порывисто его прервала:

– Знаете что? О сумме для моего брата пусть они договариваются. Может, он что-нибудь пожертвует и уступит, я не знаю, но я, я драгоценностей на четвёртую часть от ста не уступлю… король имеет их на миллионы, говорят, что от стоп до головы он ходит весь покрытый бриллиантами, хоть у него их любовницы много отобрали.

Воспоминание о любовницах Витке покрыл молчанием, хотя чересчур любопытная женщина готова была продолжить о них разговор. Спросила потом, правда ли, что король собирался в Варшаву.

– Несомненно, приедет и займёт свою столицу, – сказал Витке. – Никто ему здесь сопротивляться не будет, а если бы даже до этого дошло…

Он не докончил.

– О! Мы знаем, мы знаем, – воскликнула каштелянова, – войска имеет, по-видимому, достаточно. Впустили их в Речь Посполитую, пусть теперь думают заранее, как от них избавиться. Жаловались на своих, что их хибернами и стациями (налоги) объедали, теперь только вкусят того, что может солдат, саксонцы теперь разуму научат.

Всё это Витке принял в молчании, а неспокойная Товианьская, не теряя главного предмета из мысли, вернулась к примасу и соглашениям, советуя, чтобы король с ними не затягивал, потому что может иметь большую и дельную помощь в кардинале.

– Король выбрал себе этот дождевой гриб – Денбского, – воскликнула она с отвращением, – но что он значит?! Никто его не слушает и не уважает, а за узурпацию наказание должно его настичь. Кардинал ему не простит. Говорят, что Залуский думает присоединится, но с этого также король не будет иметь утешения.

Купец слушал с любопытством, но она, уставшая, умолкла. Ему казалось, что было время прощаться с ней, но, видя это движение, она задержала его.

– Подождите, ваша милость! Говорите! Мы можем на что-нибудь надеяться? Дадите мне какое-нибудь известие?

– Разрешаете мне, пани, говорить? – спросил он.

– Говорить, но не трубить, – отпарировала Товианьская обычным для неё грубым тоном. – Говорите только тем, что должны о том знать, и дайте мне знать, мы можем на что-нибудь надеяться? Примас хочет созвать бунт, от вас будет зависеть окрепнет ли он и удержится, или рассеится.

Гость, который уже всего этого разговора имел достаточно, забыв, что ему было нужно, поручился, что сделает, что сможет, чтобы мир и согласие ускорить.

– Нам, купцам, важнее, чтобы в стране и в столице царили безопасность и мир. Поэтому я охотно предлагаю мои маленькие услуги к этому, а как узнаю чего-нибудь новое, не замедлю дать знать.

Отказавшись от большого приёма и угощения, как вошёл Витке задними дверями тайно, так выскользнул ими назад, застав на страже ожидающего Пшебора.

Не доверил ему вовсе того, о чём говорил с каштеляновой, и сбыл его тем, что до договорённости, по-видимому, нелегко может прийти.

– Однако же, – докончил он, – отчаиваться не нужно. Вам, – добавил он бывшему учителю, – за то, что познакомили меня с пани каштеляновой, я очень благодарен, и постараюсь это показать. Знаю, по крайней мере, что тут думают и что обещают.

Поскольку дело шло о привлечении к службе экс-клирика, которому было совсем безразлично, служить Конти или Саксонцу, лишь бы что-нибудь на этом заработать, Витке, не медля, заплатил наличными за сопровождение его до Ловича.

Рекомендовал ему только Витке, чтобы насторожил уши, а что ему в них попадёт, доносил, потому что и мелочи иногда могут пригодиться.

Вернувшись в Варшаву, купец размышлял, не подобает ли ему самому ехать в Краков, потому что письмами и опасно, и трудно было объясниться, воздержался, однако, до получения ответа на свой рапорт, составленный в общих выражениях, который выслал нарочным. Тем временем, пользуясь знакомством с Ренаром, любезностью, какую ему оказывал француз, чуя в нём капиталиста, Витке угождал своей слабости, носил маленькие подарки и лакомства Генриетке и смотрел в её красивые, живые, огненные, пробуждющиеся к жизни глаза.

Родители, а особенно мать, имеющая много опыта в делах любви, заметили эту особенную симпатию молодого купца к девушке, красота которой всех восхищала. Оба этому радовались, потому что богатый зять через несколько лет мог очень им пригодиться для поддержания торговли, которая шла очень хорошо, но выйти из долгов не могли. Этому способствовало то, что пани Ренар любила наряжаться, одевала доченьку как панских детей, оплачивала ей дорогих учителей и возлагала на эту красоту большие надежды.

Её взглядам не отвечал скромный, хоть богатый купец, потому что надеялась на более прекрасную участь для Генриетки, но на всякий случай было удобно иметь его в запасе.

Витке приходил каждый день, а так как ребёнку Генриетке льстили его ухаживания, принимала его любезно и прислуживалась им без церемонии.

Пан Захарий так лихорадочно заинтересовался этой девушкой, что, приняв мысль жениться, ходил с ней. Но как же тут было ввести в этот дом, такой тихий, скромный, так по-мещански устроенный, изнеженную девушку, мечтающую только о блёстках, о роскоши, о развлечениях, привыкшую к поклонениям и опьянённая ими.

Все гости Ренара чуть ли не на руках носили красивую Генриетку, она росла в этом дыме и благоухании фимиама. Как же такая жена могла смириться с той набожной, тихой работящей Мартой, с ключиками по целым дням бродящей по дому, следящей за расчётами, служащей в магазине, выдающей из кладовой и присматривающей за кухонкой?

Зато Генриетка пела как соловей, выглядела как ангелочек, кокетливо поглядывала и так остроумно вырисовывалась на этом фоне! Очарование её молодости действовало на спокойного до сих пор немца таким образом, что он сам собой уже не владел.

Часто, испугавшись этой абсурдной страсти, он пробовал с ней бороться, воздерживался пару дней от посещения Ренаров, но потом бежал к ним как безумный, а когда на пороге его спрашивала Генриетка, почему так забыл о них, оправдывался, как в грехе, в этой борьбе с самим собой.

Также Ренар и жена его старались всякими способами приобрести его постоянное расположение. Проект основания какого-нибудь большого торгового предприятия постепенно созревал, но Витке, где дело шло о деньгах, был очень рассудителен и всё строго рассчитывал.

Ответ из Кракова не долго велел себя ждать. Мазотин многословно просил прибыть Витке для устного совещания. Стало быть, нужно было, попрощавшись с Ренаром и красивой Генриеткой, поспешить с возвращением, хотя Константини доносил, что король вскоре собирается в Варшаву.

Охваченный двумя своими мечтами: как-то пробиться на верх и приобрести красивую Генриетку немец сам себя не узнавал. Даже почти скучал по Дрездену, по матери и беспокоился по своему делу, за которое спокойным не был, под опекой старушки. Несмотря на неприятную уже осеннюю пору, Витке, с вечера получив письмо, едва вбежал к Ренару с прощанием, а на следующее утро уехал в Краков.

Там он нашёл всё, как было. Король самозабвенно пировал, закрывался иногда часами с послом Бранденбурского фон Овербецким, с Флемингом, с Пребендовским и Денбским, подписывал, что хотели, обещал, чего от него требовали… смеялся и видел себя уже единственным паном Речи Посполитой.

Почти ежедневно прибывали дезертиры из сокращающегося французского лагеря, добровольно ему сдаваясь. Август всех принимал с невыразимой вежливостью, мягкостью и лёгким прощением. Приобретал себе сердца. Превозносили его к небесам. Более серьёзные статисты шептались между собой.

– Это ничего, что пан добрый и мягкий, но имеет разум и такт… имеет энергию, сумеет сдержать наши волнения, наведёт порядок, вызовет реформу устаревших законов, укрепит монаршью власть.

Все это пророчили, хотя вовсе это не намечалось, только неслыханная пьянка, худшая, беспрестанная, от которой ни состояние, ни возраст не избавляли, входила в ежедневный обычай, а на ней не говорили ни о чём, только о женщинах и королевских аморах.

Ни одно честное старопольское лицо зарумянилось и облилось стыдом, но пример шёл сверху…

Константини поймал прибывшего Витке, с неизмерным нетерпением его расспрашивая, добыл из него всё… Купец надеялся, что с этим рапортом будет допущен к королю и таким образом даст ему знать о себе. Это должен был быть первый шаг… но итальянец хлопнул его по плечу.

– Что тебе снится! Не пора тебе ещё прямо с королём трактовать. Оставь это мне, я сам тебе скажу, когда сможешь представиться. Это преждевременно!

Немцу не понравилась эта оставленность в стороне, но с Мазотином ни разрывать отношения, ни спорить не хотел, поэтому замолчал. Ловкий королевский прислужник естественно всю заслугу приобретения этих желанных новостей приписывал перед королём себе.