Семко

IV

Отзвучали песни и колокола на Вавеле; обряд, который ждали с таким нетерпением, торжественно состоялся среди того веселья, которое знаменовало прибытие Ядвиги.

Все, кто с восхищением смотрели на этого коронованного ангела, когда в королевско-капелланских одеждах, в короне на голове, со скипетром и державой в руке, с распущенными на плечи волосами он стоял перед большим алтарём, сияющий, чудесно красивый, на протяжение всего обряда видели не радость на личике, не блеск победы в глазах, но тревогу и грусть.

Казалось, в глазах стояли слёзы, ручки дрожали, поднимая тяжёлые атрибуты власти, казалось, упадёт под бременем этих одежд из парчи…

А когда она на пиршестве села на трон в окружении первейших мужей, достойнейших своих советников, когда зазвучали там весёлые песни и гремящие трубы, и радостные крики, видели, как два ручья жемчужин побежали по белому личику. Когда потом, провожаемая целым отрядом девиц и матрон, она пошла отдыхать в свою спальню, никто не видел, как она бросилась в объятия Хильды и разразилась долгим плачем. Среди этой толпы, этого шума она чувствовала себя одинокой, несчастной сиротой; день её триумфа был как бы похоронами надежды, расставанием со всем прошлым. Там ничего, нигде не напоминало ей о наречённом, с которым она чувствовала себя связанной присягой, воспоминаниями молодости, сердцем.

Её знали и любили с детства. Все мечты принцессы, с того времени, как научилась мечтать, кружились около счастья с Вильгельмом, с молоденьким ровесником, воспитанным, как и она, изнеженным в её мужа. Тут со времени прибытия никто его имени не вспомнил, никто не отважился шепнуть, что жив, его похоронили могильной тишиной.

Правда, мать открыто приказала ей отказаться от него ради короны и сама отказалась от всяких обязательств, столько раз и недавно при поручительстве Опольчика повторенных, но наедине с плачущей дочкой утешала её тем, что лишь бы трон получила, Вильгельма на него посадит. Здесь, нынче не видно было ни лучика надежды. Все опускались перед ней на колени, но о её счастье никто не думал и не говорил.

Одна Хильда, обняв плачущую, поняла, что это значило, и умела её утешить. Она тихо шепнула:

– Не плачь, у нас есть тут приятели. Он приедет.

И вдруг королева подняла головку, недоверчиво уставив глаза на Хильду. Слёзы ещё не высохли, но от одного этого воспоминания губы хотели улыбаться.

– Терпения, моя королева, – шепнула старуха. – Всё, что ты желаешь, должно сбыться.

Прекрасная Эльза, дочка воеводы Эмрика, и другие девушки, которые вели пани в спальню, не могли понять, каким чудом Хильда несколькими словами произвела такую перемену.

Ядвига поднялась с наполовину детской радостью, такой же внезапной, как была грусть, рассказывая о своей усталости, об обряде, обо всём том, что его сопровождало.

Каждой из девушек было что рассказать: какую-нибудь забавную подробность, о каком-нибудь опасении… пережитом во время торжества. Ядвига жаловалась на свою тяжёлую корону, на державу, от которой онемела её рука, на плащ, который съезжал с плеч.

Другие описывали физиономии панов, которые сопровождали обряд, которые несли атрибуты власти и смеялись над этим огромным мечом королевы, рукоять которого её ручки не могли бы поднять.

Прекрасная черноокая Эльза в шутку называла свою госпожу – королём, и спрашивала, тот, которого она возьмёт в мужья, пожалуй, будет называться королевой?

Но от этого воспоминания красивое лицо нахмурилось.

Эльза, желая исправить то, что она сказала, поспешила заверить её, что знает от Спытка, своего жениха, что замуж своего короля выдавать так скоро не думают.

Но и это заверение не прояснило лица королевы. Поэтому другая, Офка, что-то вспомнила о лютнистах и песне, о польском цитаристе, который тянул непонятную песню, такую грустную, словно была не свадебная. В закрытой спальне, несмотря на отдаление от комнат, в которых было пиршество, слышен был гул голосов и звуки музыки, флейты и трубы.

У некоторых девушек ножки ещё дрожали от желания танцевать, но глаза склеивались от усталости. Хильда с помощью служанок раздевала свою пани; девушки сплетали волосы, подавали пижаму, снимали тяжёлые драгоценности…

Задумчивая королева поглядывала временами на Хильду, которая давала ей знаки понимания, утешения. Потом уложила её, накрывая, в великолепную кровать и укачивала, обняв, как ребёнка, шепча на ухо:

– Королева, если позовёшь, он придёт!

Из всех этих людей, новых или малознакомых, Ядвига уже выбрала себе таких, какие казались ей более достойными доверия. Ясько из Тенчина, Завиша из Олесницы, Спытек из Мелштына имели лица, которые объявляют друзей; старый епископ Маленки, которого любил её отец, был ближе других. Но при одной мысли довериться одному из них её лицо покрывал румянец.

Между тем опережали друг друга, чтобы развлечь юную королеву, у которой никаких других дел не было, кроме как принимать почести, поклоны, подарки, допускать людей поцеловать её руку. Каждый день старшие дамы шептали ей, кого она должна была пригласить к столу, а каждую из них главным образом опекал один из окружающих. Подруга Эльза Эмриковна, улыбаясь, заступалась за Спытка, её умная мать – за Ясько из Тенчина, который был особенно приятен королеве и любил её как отец. Сама Ядвига постоянно просила маленького епископа, чтобы не покидал её и не забывал о ней. Подскарбий Димитр из Горая, подкоморий Гневош о котором тихо шептала Хильда, который был очень предан королеве, тоже были очень частыми в замке гостями.

Влезал и Владислав Опольский, который со своим молчанием, мрачным лицом, гордой физиономией и желанием править произвёл на Ядвигу неприятное впечатление.

Вскоре после коронации на краковском рынке прошёл дополняющий её обряд, где мещане принесли королеве клятву верности и преподнесли подарки.

Всё это какое-то время развлекало, позволяло забыть о заботе и сиротстве, но с возвращением в замок, в пустые комнаты бедной королеве стало грустно. Она чувствовала себя ужасно одинокой, несмотря на многочисленный двор. Часть дня заполняли молитвы и костёл, другую – приём гостей, которых всегда было полно, оставшуюся часть дня… девушки и она проводили у прялки. Вечером Хандслик и лютнисты пели песни, которые напоминали о Вене, и на её глазах появлялись слёзы.

Время года не позволяло ни познакомиться с прекрасными окрестностями Кракова, ни выехать в путешествие; суровая и холодная осень извещала о грядущей долгой зиме. Редко когда вдалеке на горизонте Эльза могла увидеть и показать королеве Татры, синей цепью отделяющие от Венгрии, которые стояли там, как стена на страже… Так начиналось правление молодой пани.

Для своих гостей, для тех, кто её там окружал таким почтением и любовью, порой доходящей до восхищения и обожествления, Ядвига старалась показывать радостное лицо, и однако всё чувствовали в нём подавленную грусть. Это выражение невольной грусти на личике, вероятно, придавало ей новую прелесть, очаровывало; но какое ей было дело до почестей, когда должна была дрожать за своё будущее?

Только одна Хильда знала глубину её сердца и причину, в силу которой красивые глаза так грустно смотрели, умоляя.

Ежедневный гость в замке воевода Спытек, который приходил туда для королевы, равно как для своей Эльзы, в этот день при епископе Радлице начал говорить о том, что когда-то главный враг Ядвиги, тот, который был претендентом на корону и даже был уже выбран королём, которого хотели ей навязать мужем, с некоторого времени находился в Кракове. При напоминании о том, что его хотели навязать ей мужем, четырнадцатилетняя королева сильно покраснела; в глазах появилось энергичное выражение, какой-то детской смелости, и она отважилась ответить:

– Есть ли у кого право навязывать мне мужа?

Этот вопрос слегка смутил епископа, которому, казалась, он был больше адресован, чем Спытку.

Епископ был человеком простодушным и правдивым.

– Милостивая пани, – сказал он, – навязывать никто не имеет права, но если бы вы захотели выбрать такого, который был бы вреден и опасен для королевства, увы, отцы этого государства могли бы воспротивиться.

Ядвига подумала, и повернулась к Спытку.

– Князь Мазовецкий здесь? А я не видела его? Как вы думаете, что его сюда привело?

– Не знаю, но думаю, что желание сдаться и помириться, – сказал Спытек. – Я тот, на которого он, по-видимому, больше других осерчал, так, по крайней мере, я полагаю по тому, что он мне из мести сжёг и ограбил значительную часть моих владений, но я первый бы голосовал за то, чтобы пойти с ним на мировую. Он бедный, много потерял…

– Ты говоришь, как добрый христианин и как достойное дитя этой земли, – прервал епископ. – Месть – дело языческое.

Ядвига с интересом его слушала.

– Но князь Мазовецкий никакого шага не сделал? – спросила она.

– До сих пор нет, – отвечал епископ, – однако я думаю, что он воспользуется архиепископом, который некогда провозгласил его королём, чтобы помог ему помириться с нашим коронованным королём.

Ядвига ничего не отвечала. Из всего этого разговора у неё в голове осталось только то, что сказал Радлица, что навязать ей мужа не могли, но забрать его, не допустить были в праве. Поэтому всё её счастье зависело от доброй воли панов совета. Те ей казались такими хорошими, привязавшимися к ней, откровенными, что думала, что они не могли забрать у неё то, без чего жить не могла.

Кому она должна была довериться? Епископ Радлица, как старый знакомый, казался самым близким. Она ждала, когда они останутся одни. Каждое утро кому-нибудь из двора был нужен его лекарский совет, в котором добрый пастырь не отказывал. Со своей кафедры он пешим приходил в замок, входил в комнаты королевы и её службы.

Особенно Хильда то и дело жаловалась на какой-нибудь недуг, а малейшее страдание её пугало.

Однажды Радлица оказался у королевы, когда она недавно вернулась из костёла. Слуги принесли ему полевку, а молодая пани с улыбкой села рядом с ним.

– Отец мой, – сказала она тихо, – отец мой, у меня к вам просьба.

По дрожащему голосу, по робости, с какими она произнесла эти слова, он мог заключить, что речь шла действительно о чём-то чрезвычайно важном.

– Приказывайте! – сказал он живо.

– Я не знаю толком моего положения, – говорила робко и с колебанием Ядвига, а её голос становился всё более тихим. – Вы знаете, что в детстве я была предназначена и помолвлена с герцогом Вильгельмом. Ещё недавно этот уговор мы повторили заново, за его исполнение ручался князь Опольский… Потом, потом мать была вынуждена эту договорённость аннулировать, а потом ещё потихоньку ручалась мне, что она… должна осуществиться…

Я этого всего не понимаю, отец мой (в её глазах были слёзы), но знаю, что с детства привыкла любить его и уважать как мужа… Я… (тут её голос осёкся) я не смогла бы без неё жить… А как же можно нас разделять? Церковь благословила, я до сих пор ношу на пальце его обручальное кольцо. Он мой, а я – его.

Епископ слушал с напряжением и сочувствием, но на лице его рисовалось досадное недоумение, а когда она перестала говорить, ему понадобилось много времени для раздумья, прежде чем смог ответить.