Семко

– Отец мой, ради ран Господних, – шепнула он ему, – не покидай меня, задержись…

Маленький епископ дал знак своим товарищам, что он должен остаться с королевой. После выхода совета из её глаз обильно потекли слёзы, она начала рыдать и, облокотившись на подлокотники трона, долго не могла говорить. Платочик, который она держала в руках, весь был мокрый.

Она вдруг оторвала его от заплаканных глаз, встала с выражением силы и непреклонной храбрости и, сходя с трона, подошла к епископу.

– Нет! – сказала она. – Меня ничего не вынудит! Это жестокость, это несправедливость, этого не может быть. Я в детстве слышала историю о драконе под Вавелем, которому приносили в жертву девицу. Вы взяли меня от матери, от семьи, от мужа, чтобы бросить в пасть дракону?

Бедный маленький епископ осенил её святым крестом, тихо молясь, чтобы она успокоилась.

– Королева моя, дитя моё… Спокойно! Терпения! Мужества! Ничего не случилось, Бог милостив…

– Стало быть, вы мне дали в руки скипетр для того, чтобы приказывать мне? – воскликнула всё более возмущённая королева. – Моя мать ручалась мне, что мой брак с Вильгельмом сохранится. Я не хочу знать этого короля язычников, всех этих язычников! Я несчастна, вы решили меня погубить.

Она расплакалась, но слёзы снова высушил гнев.

– Нет! Я королева! Я не дам себе приказывать! Можете меня мучить, не сумеете меня сломить.

Она ножкой топнула об пол. Епископ стоял, заломив руки, и шептал:

– Дитя моё, успокойся!

– Ты был моим пастырем, – прервала Ядвига, – ты был другом моего отца, ты сжалишься надо мной, не допустишь, чтобы меня мучили. А! И Ясько из Тенчина, тот, которого я уважала как отца, в сердце которого верила. И он! И все! Все!

Епископ, как мог, пытался успокоить жалующуюся королеву. Сама она, ради своего королевского достоинства, не хотела показывать излишнего опасения, вытерла слёзы, постепенно к ней вернулась храбрость.

Радлица потихоньку бормотал.

– Всё ещё может измениться. Посольство ничего не значит… Для панов совета больше значит выгода для государства и христианства, чем ваше счастье, но… они не виноваты в злой воле… хотели бы всё согласовать. Время смягчит боль, сотрёт воспоминания…

Королева с упрёком посмотрела на Радлицу.

– Значит, и ты?

Епископ сразу же замолчал. Он шепнул, чтобы шла отдохнуть, и с заботой лекаря повёл шатающуюся королеву к её комнатам. Там её ждали её девушки, которых она отпустила кивком. Она побежала искать Хильду.

Её глаза уже высохли, а губы пересохли. Увидев охмистрину, она кинулась ей на шею.

– Ты говорила правду! Тот, кто меня предупреждал, был самым честным и самым сострадательным из людей… Да! Составили заговор. О нём мне смели сегодня публично объявить.

Сказав это, она вдруг вскочила и с невероятной силой воли начала говорить Хильде:

– Сегодня, да, сегодня я хочу ещё поговорить с подкоморием. Они сумеют разрушить заговор против меня… Я одна, но я королева. Не вынудят меня, не сломят.

Увидев, что она так взволнована, Хильда чувствовала своим долгом успокоиться. Она обещала привезти подкомория. Она ручалась за него, что готов пожертвовать собой для своей королевы, а от него она знала, что он найдёт других, которые будут поддерживать дело Вильгельма против краковских панов.

Это вдохнуло в королеву новое мужество, которая, вымыв глаза, чтобы стереть следы слёз, села и задумалась.

В тот же вечер в комнаты королевы вбежал Гневош, приведённый Хильдой; он начал с того, что на коленях поклялся ей в верности.

– Верь мне, – ответила Ядвига, – что я и мой муж мы сумеем её наградить.

Пока дождалась Гневоша, Ядвиги уже составила план.

Прежде чем прибыли послы и получили ответ, Вильгельм мог приехать в Краков. Паны не решились бы ему это запретить. Раз оказавшись в замке, принятый в нём как муж королевы, он уже не мог быть отброшен. Польша должна была принять его как своего короля.

– Езжай, – сказала она Гневошу, – езжай сам, пошли, кого хочешь, я дам письмо, пусть Вильгельм открыто приедет… Я королева и быть ею сумею, не дам себя, как невольница, заковать в их кандалы.

Подкоморий предложил себя, чтобы под предлогом болезни на время исчезнуть из Кракова, доехать до Вены и не возвращаться, пока не склонит Вильгельма приехать.

С необыкновенной горячностью он обещал служить, возобновляя клятвы.

Возможно, своей унизительной услужливостью он не пробудил большого доверия, но у неё не было никого, кому бы она могла доверить своё дело. Один он мог её спасти.

Со слезами на глазах она начала его умолять, Гневош на коленях возобновлял торжественные заверения.

Этого же дня через Хильду Ядвига послала письмо, тайно приготовленное одним из писарей для охмистрины, написанное в общих выражениях, которое в случае перехвата не могло бы её выдать.

Это может показаться странным, но было очевидно, что денег для Гневоша у королевы не было. Обеспечивали все её потребности, даже давали по приказу милостыню, казначей выплачивал то, что ему поручили, но сама королева никакой казной не обладала. Поэтому из своего приданого ей пришлось взять драгоценное ожерелье, которое Гневош должен был тайно у греков заложить и с этими деньгами отправиться в путь.

Никогда в жизни подкоморий не был так счастлив, как в этот день, выходя из замка и спускаясь в город к приятелю-мещанину и богатому купцу, дом которого был неподалёку от замка. Его звали Франчек Морштейн, а несмотря на немцкую фамилию, он был уже наполовину поляком, потому что семья его уже больше века жила в Кракове.

Гневош, вечно жадный до денег, хоть хотел выглядеть паном, часто находил спасение у Франчека, и очень ему доверял. Сам он без чьей-либо помощи не мог добиться того, что его манило.

А он был уверен, что Франчек может и тайну сохранить, и быть ему очень полезным. Возможно, в мещанине немецкого происхождения он угадывал симпатию к австрийскому герцогу. Наконец он был вынужден поделиться с ним и тайной, и работой.

Франчек Морштейн принадлежал к богатейшим купцам и мещанам столицы, а теперь, когда Веринков не стало, Морштейн почти столько же значил в столице, сколько и они раньше. Франчек был в самом рассвете лет, здоровый и бодрый, серьёзный муж, совсем некрасивое лицо которого имело в себе что-то оригинальное и проникновенное.

Говорить красиво он не умел и не пытался, но угадывал и понимал легко, и никто его никогда не обвёл вокруг пальца. Франчек принимал у себя подкомория довольно радушно и мило, но в денежных делах знал, что с ним нужно быть начеку. Когда речь была о деньгах, он становился твёрдым. Как у многих куцов и мещан того времени, дом Морштейна был на относительно широкой ноге. В нём было порядочно просторных, обитых, застелённых, богато убранных комнат. Если давал пиры, он выступал шумно, не экономя ни на музыкантах, ни на шутах, не жалея ни блюд за столом, ни напитков. В торговле он был очень точным и рассчётливым, но, когда следовало показать себя, был щедрым.

Когда подкоморий поздним вечером подъехал к дому Морштейна, он поглядел сперва в знакомое окно, горел ли в нём свет… Увидев свет, он приказал постучать в браму. Его сразу впустили, а брат Франчек, который снял было верхнюю одежду, чтобы лечь в постель, одел её для приёма подкомория.

Правда, Гневош с ним принимал покровительственный и фамильярный тон, но всегда старался поласкать его самолюбие, чтобы не отталкивать столь нужного человека.

– Франчек, милый пане, – крикнул он с порога, – вы должны быть мне сегодня рады.

– Я всегда вам рад, – поклонившись и указав на лавку, сказал Морштейн.

Подкоморий огляделся вокруг.

Ему не терпелось как можно скорее приступить к делу.

– Нас никто не подслушает? – спросил он. – Тут идёт речь о жизни.

– О жизни? – недоверчиво подхватил Франчек.

– Я не лгу. Да. Речь о жизни, – повторил Гневош.

Мещанин посмотрел ему в глаза, подумал и, заглянув в боковую комнату, вернулся с успокаивающим движением руки.

– Я вкратце скажу, с чем к вам пришёл, – начал подкоморий, подойдя почти к уху. – Паны хотят вынудить нашу королеву стать женой литовского князя Ягайллы. Она этого боится… Она ребёнком была соединена с Вильгельмом Австрийским. Чтобы обратить в ничто усилия наших панов, она посылает меня в Вену. Нужно привезти сюда Вильгельма…

Франчек слушал, нахмурив лоб и стянув брови, хватая каждое слово. Мрачное лицо прояснилось и, схватив за руку подкомория, он сжал её, кивая головой. Он ждал дальнейшего объяснения.

– Первая вещь – мне нужны деньги на дорогу, – сказал Гневош, в то же время доставая из-под кафтана ожерелье. – Это залог, который мне дала королева. Вы ссудите на него деньги?

Морштейн взял на ладонь великолепную, инкрустированную блестящими каменьями драгоценность, подошёл с ней к свету, и ему не нужно было много времени, чтобы убедиться в его ценности. Он кивнул головой.

– Дам! – сказал он.

– Это одно, – сказал, садясь, подкоморий, – но этого не достаточно. Дайте совет вдобавок… Когда он приедет, что мы с ним будем делать?

Франчек немного подумал.

– Об этом у нас не должна болеть голова, – сказал он, – его приведёт корлева, подумает, как принять.

– Я поселю его в своём доме, ежели сразу в замок не впустят, – прибавил Гневош.

– У меня он тоже может получить гостеприимство, – сказал Морштейн, указывая рукой на дверь и дальние комнаты. – Вы скоро едете?

– Хоть завтра, – ответил Гневош. – Поеду из Кракова, будто бы еду дом навестить, а отправлюсь в Вену. Я верил в то, что вы мне и королеве в услуге не откажете; поэтому, если будет что-нибудь срочное, Хильда, охмистрина королевы, пришлёт кого-нибудь к вам, а вы…

Франчек не дал ему закончить, показав, что понимает.

Он взвесил ожерелье в руке, рассмотрел его и они начали договариваться о необходимой сумме денег.

Морштейн закрыл в шкафу драгоценность королевы и начал считать широкие пражские гроши, но одновременно бормотал.

– Для вас и для меня это дело может быть во благо, но и опасным. Королева на нашей стороне, одно это хорошо, но…

– Вы думаете, что у нас может не получится? – рассмеялся тщеславный Гневош. – Королева, князь, мы и с нами все те, что разум имеют и дикого человека не хотят паном.

Морштейн долго молчал.

– Королеве четырнадцать лет, австрийскому герцогу – пятнадцать, а Ясько из Тенчина, пан Николай и другие…

– Воевода Спытек немногим старше, – смеялся Гневош. – Но что тут значит возраст?

Франчек поднял голову.

– Никогда не заставите этих подкупленных мудрил навязать нам язычника. Увидите, мы с королевой Вильгельма на трон приведём, и сейчас.

Гневош стукнул по кошельку и поднял руку. Похоже, Морштейн меньше верил в эти надежды, но страха также не показывал. Он думал, рассчитывая все возможные события будущего.

На следующий день подкоморий, громко объявив, что ему нужно было срочно домой, исчез из Кракова.

На Ядвигу излишне не налегали. Только один за другим приходили епископы, все, за исключением нейтрального Радлицы, пытаясь показать, какое великое миссионерское дело она могла совершить. Королева слушала молча, грустно, непротивореча им.