Семко

Несколько дней прошло спокойней, и Ядвиге могло казаться, что её сопротивление, может, задержит панов, пробудит в них жалость.

Жалели все, но никто не хотел отказаться от мысли, которая была решающей для будущего величия и силы. Наиболее преданные молодой королеве, как Спытек из Мелштына, признали себя побеждёнными жертвой, какую им приносили, а оттолкнуть её было невозможно.

Напрасно прекрасная Эльза, наречённая Спытка, старалась его преобразить; находила его замкнутым, молчаливым, но невозмутимым. Он возлагал вину на других.

Переговоры у Добеслава из Курозвек, у Яська из Тенчина продолжались несколько дней. Королева не знала об их результате. Только когда приняли решение, пришли с ним паны Совета к молодой государыне. Не поддавались ей, но старались по крайней мере подсластить то, что были вынуждены объявить. Самый мягкий, Ясько из Тенчина, и архиепископ объявили Ядвиге, что сами они ничего не хотят говорить, но отправляют посольство к королеве-матери.

Ядвига, услышав это, остывшая от страха, подняла глаза. Ей это казалось спасением, она не сомневалась, что любящая её мать, до сих пор благоприятствующая Вильгельму, которая сама ей дала гарантию, что она выйдет за него замуж, послов отправит отказом.

– Моя мать лучше всех знает, что меня связывает клятва, – сказала она, – пусть услышат это из её уст.

Она поглядела смелей и вздохнула.

Ясько из Тенчина прибавил, что и для сопровождения, и для договорённости с королевой они тоже отправят с ними своих послов.

– Кого? – спросила с беспокойством королева.

Архиепископ назвал подчашего Влодка из Огродзенца, Николая Богорию и Кристина с Острова.

Из этих только первый был ближе знаком с королевой, и она тут же подумала, что должна увидеть его. Она также хотела, чтобы и от неё был посол; но кого она могла выбрать?

На следующий день подчаший Влодка прибыл с утра; за ним посылали. Он нашёл королеву храброй и спокойной. Она сама к нему подошла.

– Вы едете с послами? – спросила она. – Да? Хотите одновременно быть моим послом к матере?

Влодка объявил готовность. Пани не очень ему доверяла, потому что имела время узнать, что он шёл единодушно с другими, но был это муж благородный; долг совести наказывал ему справить посольство по желанию королевы.

– Я не знаю, что вы думаете обо всём, что тут делается, – сказала она с серьезностью, не свойственной её возрасту, – и не хочу знать, что у вас в сердце. Я требую от вас слова, что скажете моей матери то, что я отправлю через вас?

– Милостивая пани, – ответил подчаший, – это долг…

Ядвига смотрела в пол.

– Скажите моей матери, что я напоминаю о данном ею слове, об обручении, что буду неразлучна с мужем. Скажите, что я хочу сдержать клятву, и никакая сила решения этого не нарушит.

Подчаший молчал, с покорностью кланялся, что-то шептал, был смущён.

Ядвига измерила его взглядом.

– У меня есть ваше слово…

– Я сдержу его…

На следующий день послы хотели уезжать. Оставшись одна, Ядвига становилась ребёнком. Она пошла жаловаться Хильде и плакать… Вынуженная быть королевой, она чувствовала в себе храбрость, но сил не хватало.

– Они отправляют послов к матери! Мне некого послать! Влодка расскажет то, что я ему поручила, но защищать и поддерживать меня не будет.

Она заламывала руки. Думала о Гневоше; тот, со дня на день ожидал Вильгельма, отъехать не мог – послать было некого. Тогда в голову Хильде пришёл заплутавший на двор клеха.

Однако она не вспомнила о нём, пока не расспросила. Бобрек всегда крутился поблизости, чтобы его быстрей могли найти. При первом шёпоте Хильды он с большим удовольствием взялся за тайное посольство. Его делом было, как он говорил, прицепиться к отъезжающим, напроситься в какую-нибудь свиту. Уже подумывал о Хавнуле.

С этим он как можно живее сбежал в город. Ложь ничего ему не стоила, а покорность умел мастерски разыгрывать. Но было нелегко выхлопотать доступ к человеку, который был теперь тут всем.

Скиргайлло и Борис были явными послами Ягайллы, тайным и главным – Хавнул. Он вёл переговоры с панами, он всем распоряжался.

Целуя край его одежды и показывая необычайную радость от встречи с тем, которого называл своим благодетелем, Бобрек поймал в проходе в сенях Хавнула.

Староста его вспомнил, но холодно его принял.

– Господин, я должен вас просить о великой милости! – воскликнул он.

– Говори, только быстро, потому что я спешу, – отрезал Хавнул.

Тогда быстро, ловко Хавнул сплёл байку, как на дворе старой королевы у него был брат, который там болел, а он по христианскому долгу хотел его навестить.

Он напрашивался хотя бы слугой в дорогу.

Едва минуту подумав, Хавнул согласился на то, чтобы клеха присоединился к его отряду, а Бобрек поклонился ему в колени, сделал очи горе. Он перекрестился… желал ему награду за милосердие от Господа на небесах.

И когда из Кракова выезжали литовские послы, которых вели поляки, направлясь к Новому Сончу, Бобрек покорненько ехал с ними на лошадке, смотря только, не удасться ли по дороге что-нибудь перехватить в карман или в память.

Юная королева даже в тех, кто должен был пожертвовать её Польше, пробуждала живое сочувствие, как жертва. По правде говоря, нежной, изученной любви трумеров и миннезингеров, любовных дворов, трибуналов сентимента в Польше никогда не принималось и не процветали. Возможно, как исключение, пели о ней на вроцлавском дворе, но у польских рыцарей не было ни времени, ни настроения играть в какие-либо романы.

Понимали привязанность, понимали долг, кровь часто шалела в минутном распутстве, но не проводили дни и вечера на обсуждении сердечных доктрин, как на западе. В свободные минуты предпочитали неприличные шутки, остроумные рассказы песням, летающим в облаках.

Говорили, что, расставшись со своим любимым Вильгельмом, королева его забудет, а супруга полюбит и будет с ним счастлива. Её возраст не позволял принимать так серьёзно детской привязанности, чтобы пожертвовать ради неё государством.

С каждым днём связь Литвы с Польшей казалась более сильным рычагом для будущего. Перед ней всё должно было уступить.

Гневош, сколько бы раз не пытался приобрести кого-нибудь для королевы, практически всегда находил жалость к ней, но при том самое горячее желание принять подарки Ягайллы. Его дело не нуждалось в представителях, говорило само за себя.

Единственным средством не допустить Ягайллу было спешно соединить её с Вильгельмом, в силу той клятвы в детстве. На неё рассчитывала Ядвига, а Вильгельм, с минуты на минуту ожидаемый, не приезжал. Наступали дни сомнения, в которых Ядвига, считая себя покинутой, плакала.

Она не предполагала, что её что-нибудь может заставить отдать руку литвину. А то, что ей о нём рассказывали, ещё постоянно увеличивало ужас и непреодолимое отвращение. Из города приносили рассказы, будто бы подчерпнутые от литовских послов двора, представляя Ягайллу как ужасного человека, дикого, любящего проливать кровь, замкнутого в себе, неразговорчивого, вспыльчивого, мнительного, живущего сырым мясом, дни и ночи проводящего в лесу, в которых совершал языческие обряды.

Смерть Кейстута и многих других приписывали ему… Крестоносцы и народ благоволили Вильгельму, придумывали всё новую клевету.

Нетерпение Ядвиги, её обида на Вильгельма, который ей на помощь не спешил, передались и Гневошу, уже не знающему, как это себе объяснить и его оправдать.

Наконец однажды вечером примчался гонец, отправленный к Гневошу, объявляющий, что завтра приедет герцог, и он требует для него гостиницу. Осторожный и хитрый Гневош предложил свой дом, находящийся неподалёку от замка, который он опустошил и прибрал. У Франчка Морштейна было бы великолепней, но подкоморий был завистлив, боялся, как бы кто-нибудь другой умышленно не завладел юношей.

Когда запыхавшаяся Хильда с улыбкой вбежала в комнату королевы и потихоньку хотела ей шепнуть радостную новость, Ядвига, которая по лицу охмистрины уже догадалась, что та принесла, вскочила от прялки, изменившаяся от радости, счастливая, победоносная, и сама приветствовала её выкриком.

– Говори громко! Я знаю, что ты принесла. Не хочу никаких тайн. Пусть слышит весь свет! Мой муж приезжает! Когда?

– Завтра!

Лицо молодой королевы заблестело как розочка, вернулись улыбка, надежда, счастье…

Она бросилась на шею Эльзе Эмриковне, крича по-детски:

– Слышишь! Он приезжает! Приезжает! Радуйся!

Невеста Спытка хотела бы разделить радость своей пани, но знала от него, как мало надежды мог иметь австрийский герцог. Её личико погрустнело, она предвидела теперь начало борьбы и тяжёлые для Ядвиги дни.

Она торжествовала; в её убеждении всё было кончено, коль скоро приезжал Вильгельм. Его права должны были уважать, а она была королевой.

В мгновение ока в этих грустных комнатах королевы всё приобрело новую физиономию. Она сама оживилась… кричала, чтобы ей готовили назавтра самые красивые наряды и драгоценности, хотела быть красивой для него, хотела казаться королевой. Она даже не колебалась с насмешливым восторгом приказать принести ей колье и безделушки, которые видели среди подарков Ягайллы.

Весь её двор радовался с ней, бегал, смеялся. Чрезвычайное оживление в комнатах, ещё менее привычная радость тех, кто ни о чём не знал, удивили и заинтересовали. Должно быть, догадывались, что тут было что-то важное, судьбоносное и благоприятное для королевы.

Но бдительный и суровый Добеслав из Курозвек, который всей душой был предан Ягайлле, уже заранее имел сведения, что Вильгельм может прибыть, приказал быть начеку. Гонец, отправленный Гневошу, был подслушан и каштелян бежал к Яську из Тенчина на Совет, как поступить, когда появится герцог.

Сбежались и другие паны Совета. Было нельзя стеснять королеву, держать её в неволе и без причины выгнать герцога могущественного дома из страны. Они должны были действовать с большой осторожностью.

Эта весть сильно озадачила всех панов. Догадались, что его могла вызвать Ядвига. Добеславу из Курозвек пришлось впустить его в замок, с этим все согласились, но могли ли они запретить им видеться?

– В присутствии двора, публично, – воскликнул Ясько из Тенчина, – мы не можем закрыть ему дороги на аудиенцию, на беседу, но гостить в замке… тайно там находиться мы не позволим. Со всяческим уважением к герцогу, мы должны оберегать честь королевы; мы не допустим их сближения, потому что потом он засел бы в замке и требовал свои права.

Возбуждение умов было чрезвычайным. Добеслав из Курозвек, если бы это зависело только от него, прямо хотел его вынудить вернуться. Ясько из Тенчина боялся доводить бедную королеву до крайности, до отчаяния. Спытек настаивал на умеренности и голосовал против всякого насилия.

Совещание протянулось допоздна, и остановились на том, что каштелян Войницкий предлагал первым: ходить шаг за шагом и следить за Вильгельмом, впускать в замок только на аудиенцию, на застолье, на беседы при свидетелях.

– Если герцог захочет большего и позволит себе какую-нибудь выходку, тогда, – говорил Ян из Тарнова, – с надлежащим уважением мы выметем его из города и с отрядом отправим его прочь за границу, так же, как уже вывели Сигизмунда Люксембургского.