Семко

Ядвига с Эльзой Эмриковной выбежала ему навстречу.

– Вы видели мою мать? – воскликнула она.

– И привёз вам привет от неё, – сказал Влодко довольно невесёлым голосом.

Королева быстро на него взглянула.

– Говорите, что принесли мне? С чем вернулись?

Подчаший, казалось, колеблется.

– Королева-мать сдала решение обо всём на панов Совета, – сказал он медленно. – Она соглашается с тем, что они решат.

Бедная королева минуту стоял как поражённая молнией, словно не понимая, что слышала; издала горький крик, закрыла глаза и, опираясь на Эльзу, вышла, не поглядев на подчашего.

Почти в тот же момент Гневош прибежал к Вильгельму объявить ему то, что называл предательством и изменой королевы-матери. Это, однако, не произвело чрезвычайного впечатления на Вильгельма. Он доверял Ядвиге и своему достоинству, качествам превосходства, с которыми ничто соперничать не могло.

Он принял новость с гордой гримасой губ, точно говорил: «Посмотрим!»

Гневош также вовсе не думал терять надежды; согласно его мнению, они сейчас только приступали к делу. Следовало какое-то время остаться в стороне, для глаз бездеятельно, и приготовить решительные шаги. Герцог должен был похитить королеву или пробраться к ней в замок.

Закрыли ворота двора, людям герцога запретили показываться; можно было подумать, что эрцгерцог или уже отказался от всяких надежд, либо сам ещё не знал, что предпримет.

На него также не очень обращали внимания, потому что все паны, неимоверно обрадованные полученным словом королевы, теперь живо занимались отправкой послов. Те, кто остался с Ягайллой, были в таком подавляющем большинстве, что не было ни малейшего сомнения, что они победят и позовут его стать королём.

Отъезжающим Скиргайлле и Борису, а ещё больше Хавнулу тайно гарантировали, что Ягайлло может быть уверен в короне, если примет данные условия. Однако в таком важном вопросе следовало, по крайней мере для законности, ещё созвать съезд; а из него в свою очередь отправить посольство.

Несчастная королева, которую ответ матери довёл почти до отчаяния, болезнью отказалась от повторного приёма братьев Ягеллонов. В замке был плач и нарекание…

С панами Рады Ядвига говорить не хотела, сбывала их холодным молчанием. Она уже не открывалась даже перед Радлицей, но, доведённая до этого состояния, из которого только сама собственной волей могла спастить, она не отказалась от борьбы и обороны. Решила выдержать и добиться силой победы.

Она равнодушно слушала то, что делалось вокруг неё, о чём ей доносили. Съезд, созванный в Краков, её вовсе не интересовал, так же как и всякие хлопоты тех, кто хотел ей навязать Ягайллу. Она решила внешним спокойствием, молчаливым подчинением усыпить бдительность своих сторожей. Гневош подал мысль об этом образе поведения.

– Болтать с ними, – шептал он, когда его допустили к королеве, – и пытаться их убедить, совсем не поможет. Это упрямые люди, которым никого не жаль. Пусть думают, что будет по их желанию. Тем временем мы найдём способ или попасть в замок, или вытащить милостивую госпожу из замка, из этой неволи.

Таким образом, после этого совета подкомория всё успокоилось, замолчало, онемело. Королева ходила печальная, молчаливая, без отговорок, без жалоб. Казалось, она, хотя неохотно, подчиняется силе.

Приезжающим духовным лицам, архиепископам, Доброгосту Познаньскому, Радлице, кои то и дело пытались ей доказать, для какой апостольской славы предназначил её Бог, она не отвечала ничего, слушала их, опустив глаза, но никогда у неё не вырвалось слово, которое бы свидетельствовало, что она сменила убеждение. Она послушно выходила, принимала, исполняла свои обязанности королевы с важностью и холодом, которые порой пугали милостивого Ясько из Тенчина.

Он чувствовал упрёки совести, размышляя о судьбе этой женщины, верной своей клятве, и такой несчастной, но судьбы тысяч людей зависели от этой слёзной жертвы. Она должна была исполниться!

Говорили, что Вильгельм болен. Он нигде не показывался, только очень рано, с небольшой, но всегда подходящей к его чину свитой, в костюме, строго подобранным ко времени суток и месту, ходил на святую мессу во францисканский монастырь, ближайший к дому Гневоша.

А так как к обязанностям сана относилось щедрая милостыня, герцог брал с собой казначея, который демонстративно её раздавал, и монастырю также давал панское пособие.

Священники чувствовали себя обязанными торжественно принимать этого благодетеля монастыря на пороге со святой водой и раз или два осмелились даже пригласить в трапезную. Герцог, которому было достаточно скучно в одиноком доме Гневоша, довольный, что ему поклонялись и почитали, охотно удостаивал чести своими визитами детей святого Франциска. Всегда было отличием бедных монахов этого ордена, что свою бедность носили весело и суровую жизнь подкрашивали чуть ли не детской свободой духа.

Настоятелем в то время был отец Францишек, монах непомерной мягкости и доброты, большой простоты и пламенного духа, который даже мученичество сумел бы вынести, не потеряв того добродушного веселья, которое всегда на его устах улыбалось плохому и хорошему.

Он был известен тем, что благочестиво пренебрегал всем земным и обращал в шутку. Говорили, что за монастырской стеной с монахами он был не менее суров, но в обхождении со светом он настаивал на том, чтобы сыновья святого Франциска никогда не показывали, как донимало их это положение.

– Мы должны быть счастливы и всегда показывать весёлые лица, ибо нам в удел досталась добрая доля.

Отец Францишек был очень гостеприимным. Герцог Вильгельм его и монахов очень полюбил.

В замке знали от Бобрка о каждом шаге молодого государя, королева тоже узнала, что он был очень благочестив в этом костёле, который стоял недалеко от замка, тут же под стенами.

Хоть каштелян наблюдал за более тесным общением австрийца с королевой, от него многое умели скрывать, а приготовления к созванному съезду и постоянные совещания насчёт условий, какие должны были поставить Ягайлле, занимали все умы. Наконец Ясько из Тенчина не был за то, чтобы держать королеву слишком сурово и напрасно её раздражать. Он предпочитал сквозь пальцы смотреть на то, что называл детской забавой.

– Когда будет нужно, – говорил он, – мы выступим, хоть бы на коленях, и уговорим её; теперь… пусть развлекается и пользуется временем.

Добеслав голосовал уже давно, но один, за насильное удаление герцога.

Спытек, такой же сострадательный, как каштелян, сопротивлялся.

– Для этого время будет, – говорил он, – сама королева, когда увидит необходимость, смирится с ней.

Созыв съезда в Краков касался и Великопольши. Тут снова хлопотал и был деятелен Бартош.

Хотя Семко, живя в Кракове, ни во что вмешиваться не хотел, отталкивал навязанные надежды, Бартош бегал и будил Наленчей, уверенный, что князь, когда сам убедится, что есть на кого опереться, даст себя вырвать из этой бездеятельности. Семко теперь мало кто понимал, да и он сам себя, может, немного. Королева была для него волшебством и обаянием; у него не было ни малейшей надежды заполучить её, а оторваться ему оттуда было трудно. Ядвига тоже предпочитала его другим, может, потому, что он явно в сватание не вмешивался.

Его приглашали в замок, в когда Хандслик пел, глядя в глаза королевы, Семко, слушая песни, забывался и часами сидел в каких-то блаженных грёзах, не произнося ни слова.

Подозревали, что в этом отряде красивых девиц, какой окружал королеву, ему мог кто-нибудь понравиться, но ни к одной никогда он не проявлял ни малейшей склонности. Разочарованный несчастным покушением на корону, он будто отупел. Его будущее было уже заранее определено, спокойная жизнь в Плоцком замке с сестрой Ягайллы; ничего больше. Это не было теперь для него ни большим счастьем, ни большим злом. Он говорил себе, что доля Мазовецких князей – угасать в своих владениях.

Несмотря на это явное равнодушие, в Великой Польше, уже наперекор малопольским панам, чтобы кого-нибудь противопоставить их Ягайллы, снова достали Пяста и Семко…

О Януше не могло быть и речи, а Опольский пробуждал отвращение и страх. Он один остался… Те великополяне, которые собирались на съезд, везли с собой имя того, которого в Серадзе провозгласили королём.

Вызванные начали съезжаться в Краков, но, что легко было предвидеть, великополян приехало немного. Некоторые говорили, что раз ими пренебрегали и на их призыв не появлялись, они тоже могли уйти. Другие, поскольку гражданская война не была полностью предотвращена, не хотели отступить от своих замков, чтобы противники их не захватили.

Когда наступил назначенный день, едва появилась маленькая кучка из Великопольши, а та, подговорённая Бартошем, вся пошла поклониться Семко, сообщая, что будет поддерживать его выбор. Когда вдруг однажды утром уже остывшего и отказавшегося от всяких надежд Семко подхватил этот неожиданный поворот, которого тот не мог предвидеть, он вызвал чрезвычайное недоумение и страх.

Он об этом даже уже не мечтал.

Когда эта толпа, хорошо ему знакомая с Серадзя, шумная, весёлая, гордая, внезапно заняла весь постоялый двор, а Лепеха с Бартошем и Ласотой вбежали в комнату, неся князю поклон и новую мишуру, какие-то новые надежды, Семко какое-то время не мог собраться с мыслями и прийти в себя.

Но он не был уже тем неопытным юношей, которого раньше легко было захватить; теперь в его характере была сила и, однажды что-то решив, он не отступал. У сестры Ягайллы было его кольцо, у него – слово литовского князя, он был связан обещанием и не верил уже в ту силу великополян, которая не могла бороться с хитростью краковян.

Он сам на себе этим несчастным перемирием, которым его коварно взяли, испытал, что с ними не справится. Поэтому перед Бартошем, Лепехой и Ласотой он стоял безмолвный и грустный. Он слушал их, но Бартош заметил, что в нём ничего не дрогнуло. Лепеха, подняв вверх руку, обещал ему, что не дадут себя сломить… и будут голосовать за него, и останутся верными крови Пястов. Ему вторил Ласота, поддерживал Бартош, только когда все закончили, и дошла очередь до князя, Семко им сказал:

– Бог воздаст вам за ваши добрые сердца. Делайте то, что они вам советуют, я не могу ничего предпринять, потому что связан, да и сил не чувствую для того, чтобы тягаться с Ягайллой, который им принесёт в сто раз больше.

Лепеха начал кричать, что по этому праву и татарского хана можно было бы посадить на трон из-за его сокровищ и силы, а для крови своих панов стать вероломными; они же хотят остаться верными тем, кто есть костью от их кости, кровью от их крови…

Князь благодарил, но холодно; его лицо не разгорелось, как когда-то, не согрелось сердце. Он помнил ту минуту, когда его возвели на трон, чтобы потом обессиленным отдать в добычу противнику.

Бурно начались прения, но тем, кто знал, кто их вёл и ими распоряжался, конец их было легко предвидеть. Старые и молодые краковские паны были одной командой, в согласии друг с другом, и шли под руководством нескольких человек. Всё обстояло так, как предвидели. Противникам дали накричаться и всё, что они хотели сказать, дали высказать, позволили угрожать аж до усталости. Они встали со своим Ягайллой только тогда, когда те были уставшими, а поддерживали его так, что даже из группы врагов часть оттащили.